ЗаклюЧение 5 страница

Военные потери Львовско-варшавской школы - это не только персональные потери. Это также замедление на шесть лет нормального процесса научной и педагогической работы, это утрата значительной части публичных и частных библиотечных фондов. В годы войны был уничтожен ряд написанных и уже подготовленных к публикации работ, в том числе монографии Лукасевича о силлогистике Аристотеля и Бохеньского о логике Теофраста, содержащая важные результаты рукопись Лесьневского и обширная реконструкция его теорий, проведенная Собоцинским, уже упоминавшийся первый том "Collectanea Logica", а также перевод Котарбинским "Нового Органона" Ф.Бэкона. Но было в это время написано и несколько значительных работ. Витвицкий создавал свои "Нравственные беседы"[1957], Оссовская кончила написание трактата о морали [1947], а Татаркевич подготовил свои размышления о счастье [1947]. Не удивительно, что во время войны этическая проблематика превалировала. В предисловии к своей книге Татаркевич [1947] пишет: "Значительная часть этой книги была написана во время второй мировой войны, в 1939 - 1943 гг. Может показаться странным, что работа о счастье создавалась тогда, когда люди переживали самое большое несчастье. И однако, это понятно: в несчастье больше думается о счастье"^[85](С.29).

Во время оккупации польские университеты не проводили занятий. Учеба продолжалась путем тайного преподавания. Философы Львовско-варшавской школы также принимали участие в работе т.н. "подземного университета". В Варшаве читали лекции и проводили семинарские занятия Лукасевич, Котарбинский, Татаркевич, Оссовские, Саламуха, Слупецкий, Собоцинский, Штейнбарг, во Львове - Айдукевич и Домбская, в Вильнюсе - Чежовский. Время войны совпало со временем учебы Генрика Хижа, Яна Калицкого, Анджея Гжегорчика, Ежи Пельца, которых можно считать последними представителями Львовско-варшавской школы. Пельц вспоминает: "Вошел очень щуплый, вроде бы уставший, с проседью, но еще не совсем седой, пожилой господин. Быстро поздоровавшись, подошел к указанному ему хозяйкой креслу и присел на краешек. [...] Затем наклонился вперед, вытянул долгую, худую шею из просторного, как и у всех в то время, воротничка, прикрыл глаза и [...] начал говорить: "Сегодня я буду говорить о том, что значит "выражать непосредственно", "опосредованно", "высказывать", "высказывать мысль"". Так без излишних вступлений началась первая лекция Тадеуша Котарбинского в первом семестре наших тайных университетских занятий осенью 1942 г." (Pelc[1994],S.39).

Но не только смерть опустошила шеренги Львовско-варшавской школы. Во время войны или вскоре после нее Польшу оставили, Бохеньский, Вундхайлер, Йордан, Калицкий, Леевский Лукасевич, Мельберг, Познаньский, Собоциньский, Хиж, а Тарский оказался в Соединенных Штатах Америки еще перед войной. Судьбы оставивших Польшу философов различны, но все (кроме Вундхайлера) продолжили научную карьеру. Наиболее значительного положения достиг Тарский. Он стал профессором в Калифорнийском университете, создал большую, т.н. калифорнийскую школу теории моделей, которая оказала доминирующее влияние на развитие логики после второй мировой войны. Лукасевич получил кафедру логики в Королевской Академии наук в Дублине. Хиж является профессором лингвистики в университете Пенсильвании. Мельберг был профессором философии науки в Торонто, а затем возглавил кафедру в Чикагском университете (после Карнапа). Познаньский стал профессором в Еврейском университете Иерусалима, Сабоциньский - в католическом Notre Dame университета штата Индиана, а Бохеньский - в католическом университете швейцарского Фрайбурга. Калицкий работал преподавателем в Калифорнийском университете, а Леевский - в университете Манчестера. Вне университетского окружения остался только Йордан. Как правило, научная деятельность перечисленных философов после войны продолжалась в сферах тех интересов, которые сформировались еще в Польше и были связаны главным образом с логикой и ее историей.^[86]

После войны в Польше проходила бурная организация и реорганизация научной жизни, вызвавшая миграцию университетских преподавателей. Вследствие территориальных изменений два университета - во Львове и Вильнюсе оказались за границами страны. Но тут же возникли четыре новых: в Люблине, Лодзи, Торуне и Вроцлаве. Миграционные процессы коснулись также ученых из Львовско-варшавской школы. Чежовский и Яськовский оказались в Торуне, Айдукевич - в Познани (до 1954 г.), а позже - в Варшаве, Домбская - в Гданьске, приезжая на лекции в Варшаву, Кокошинская - во Вроцлаве, Слупецкий - в университете им. М. Кюри-Склодовской в Люблине, а с 1948 года - во Вроцлаве, Свежавский и Корцик начали работать в Католическом университете Люблина, Лушчевская-Романова - в Познани, Мельберг (до момента выезда из Польши) - во Вроцлаве. Котарбинские, Мостовский, Оссовские, Татаркевич и Витвицкий остались в Варшаве, Завирский - в Кракове. Какое-то время Котарбинский преподавал в Лодзи, но более занимался организацией университетской жизни, будучи ректором Лодзинского университета. В тяжелые послевоенные годы (1949 - 1956) некоторые философы Школы были лишены права преподавания (Оссовские, Татаркевич, Домбская), другим (Котарбинский, Айдукевич, Чежовский, Кокошинская) было позволено преподавать исключительно логику. Окончательная "географическая" стабилизация Школы наступила в 1957 г. Айдукевич, Котарбинские, Мостовский, Оссовские и Татаркевич были профессорами Варшавского университета, Домбская и Громская возглавили кафедры в Ягеллонском университете Кракова, Чежовский, Яськовский, Кокошинская, Корцик, Лушчевская-Романова, Слупецкий и Свежавский остались в тех научных центрах, в которых работали в конце сороковых годов. В середине 50-х годов во всех университетах, кроме Лодзинского и Люблинского, работали представители Львовско-варшавской школы.

После войны было возобновлено издание выходящих ранее изданий: в 1946 г. в Варшаве появился "Пшеглёнд Филозофичны", в Кракове - "Квартальник Филозофичны", в 1948 г. в Торуни - "Рух Филозофичны". В 1948 г. увидел свет третий очередной том "Studia Philosophica" (за 1939-1946 гг.), а в 1951 г. - четвертый том (за 1949-1950 гг.). После непродолжительного довольно мирного сосуществования различных философских направлений в конце 40-х годов дошло до открытой конфронтации представителей различных течений с марксистами, выступавшими в роли хозяев идеологии и цензоров. Их стремление унифицировать философскую среду привело к тому, что уже в 1949 г. перестает выходить "Пшеглёнд Филозофичны", в 1950 г. - "Рух Филозофичны" и "Квартальник Филозофичны".

После 1945 г. в общей сложности с университетами Польши были связаны и активно работали 19 человек, принадлежавших к Львовско-варшавской школе, а после 1948 г. - 16 человек. Несомненно, число это велико, но все же превалирует мнение, что Школа прекратила свое существование. Почему же нельзя считать послевоенный период еще одной стадией развития философской школы? Историк Школы Воленский [1985] пишет, что «уклончиво на этот вопрос можно дать простой ответ: это был период упадка». Однако он уходит от прямого ответа, пытаясь привести, главным образом, социологические объяснения. Но помимо социологических факторов были причины метафилософского характера, которые можно весьма грубо очертить следующим образом: Школа исчерпала потенциал философии, которую культивировала, несмотря на то, что существенной философской переориентации не произошло. Вернемся к социологическим объяснениям Я.Воленского [1985], достаточно полно отразившим внешние причины «упадка» Львовско-варшавской школы. Вследствие смерти и эмиграции школа в 1939-1948 гг. утратила 34 философа, в том числе нескольких первого ранга; к этим последним принадлежат прежде всего Лесьневский, Лукасевич, Тарский, Витвицкий и Завирский. Таким образом, Варшава потеряла лидеров прежде всего среди логиков, из которых в Польше осталось только три человека - Яськовский, Мостовский и Слупецкий. Наибольшие потери пришлись на вторую и третью генерации школы, т.е. поколения, которые должны были составить будущее школы. Однако реальные потери были более значительны. После второй мировой войны многие не вернулись к философии, а филологи, педагоги, психологи, принадлежавшие к Школе, стали высказывать меньшую заинтересованность философией, чем ранее. Но и среди оставшихся произошли существенные изменения. Логики почувствовали себя более связанными с математикой, чем с философией. В этой связи историк Школы Воленский [1985] считает, что научная школа полностью потеряла один из своих столпов - математическую логику и это было следствием неизбежного процесса специализации. Специализация сказалась и на других областях философии. Попросту говоря, чувствовать себя историком философии, специалистом по эстетике, этике или эпистемологом стало более существенным, чем принадлежать к Львовско-варшавской школе. Воленский справедливо замечает, что «силой Львовско-варшавской школы было мощное окружение, склонное к самоидентификации со школой; оно служило противовесом, наметившейся уже в межвоенный период специализации. Между прочим это окружение не возродилось после войны и по причине упоминавшихся миграционных процессов, а также более значительной, чем ранее географической разбросанности; следовательно школа утратила основной фактор самоидентификации»(S.31).

Почему не возродилась школа, конечно, уже не львовская и даже не варшавская, а просто польская философская мысль, формирующим началом которой стали бы принципы, заложенные Твардовским? Ведь остались старые мастера - Айдукевич, Чежовский, Котарбинский и Татаркевич - необычайно деятельные на педагогическом поприще. После войны они действительно воспитали не меньшее число учеников, нежели перед войной, но почти никто из них не причислял себя к наследникам Школы ^[87]. Многие восприняли проблематику, язык и даже стиль мышления, культивировавшийся в Школе, но вместе с тем относились к ней как чему-то прошлому. Воленский [1985] считает, что «основным фактором было сознание необходимости иной концепции философии, философии, не избегающей выборов мировоззрения. Частично это было влияние марксизма, частично - влияние общей ситуации в мировой философии, которая после войны шла в направлении «ангажированной философии»»(S. 31). Но поскольку ученики профессоров из Львовско-варшавской школы занимались прежде всего конкретными проблемами, то пожалуй это скорее всего свидетельствует об обратном, о нежелании участвовать в разработке проблем, окрашенных каким-либо мировоззрением. Правда, были сторонники той или иной философской ориентации, чувствовавшие себя марксистами, феноменологами, экзистенциалистами, неопозитивистами или неотомистами. Значимость психологической компоненты, определяющей единение Львовско-варшавской школы, ее самоидентификацию, позволившую выработать иммунитет к различного рода идеологиям, заключалась в том, что в Школе были безразличны ко всему, кроме истины. В новых условиях такая позиция плохо согласовывалась с окружающей действительностью. Да и сама истина оказалась чем-то более сложным, нежели считал Твардовский; научная истина оказалась ограниченной интерпретациями в различных областях знания и потому частичной. Как кажется, открытие многозначных логик, разложивших истину, уже предвещало не столько трудности с их интерпретацией, сколько разделение последующих поколений на течения, специализации, направления, группировки и т.п.

И наконец, очертим требования, которые предъявлялись к философу из Львовско-варшавской школы. Во-первых, он должен иметь философское образование, а также обладать знаниями в объеме университетского курса по одной из дисциплин, желательно естественнонаучной. Философское образование должно быть историческим и систематическим. Особое внимание обращалось на знакомство с современным состоянием философских знаний, так необходимых философу-аналитику. Вместе с тем истории философии уделялось особое внимание, а членов Школы среди приверженцев аналитической философии особенно выделяло как раз знание истории, которое может служить знаменем школы. Согласно принятому в Школе стандарту философ должен свободно себя чувствовать во всех областях систематической философии, а в одной из них особенно основательно ориентироваться. К сказанному остается добавить знание иностранных языков, непременно включающих старогреческий и латынь. В подтверждение сказанному все же приведем цитату из работы, названной «О потребностях польской философии». Твардовский [1918] пишет: «Философ должен уметь справляться с оригинальными текстами древних авторов, ибо иначе он не сможет обратиться к источникам европейской философии; он должен настолько знать математику, чтобы перед ним не были закрыты врата к исследованиям с пограничья математики и логики, а также к психофизическим методам; он должен обладать необходимыми ему в психологии мышления сведениями из области физики и химии, а в области психологии вообще - из области анатомии и физиологии нервной системы; он должен ориентироваться в результатах и направлениях современной биологии, знакомство с которыми ему необходимо при изучении современных теорий этики и эстетики»([1927],S.159).

Первое поколение учеников Твардовского полностью соответствовало перечисленным требованиям, хотя уже тогда началась специализация. Несмотря на наступающую специализацию с этими условиями справлялись и философы, получившие образование в межвоенный период - за исключением, разумеется, группы молодых варшавских логиков, окончивших естественно-математическое отделение, но и они, как правило, имели солидную философскую подготовку. Согласно принятому в Школе стилю философ обязан ясно мыслить и четко формулировать вопросы и ответы. Он постоянно должен заботиться о как можно лучшем обосновании своих утверждений как с формальной, так и с лексической точек зрения. Вместе с тем он должен постоянно помнить, что эпистемологические ценности имеют также и моральное достоинство, а моральные - эпистемологическое.

Глава 3. ФИЛОСОФСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ОСНОВАТЕЛЯ ШКОЛЫ.

§ 1. Концепция философии К.Твардовского.

Намерения, с которыми Твардовский прибыл во Львов, можно реконструировать на основании его инаугурационной речи при вступлении в должность профессора. По традиции в такой речи излагается позиция ученого и предполагаемое направление его деятельности на кафедре, которую отныне он будет возглавлять. Конечно, от доклада, рассчитанного на широкие круги университетских преподавателей, не следует ожидать субтильных дистинкций в решении фундаментальных вопросов философии, но важна аргументация Твардовского при отстаивании научного характера философии и ее ядра - метафизики.

Прежде всего автор подвергает сомнению правомерность отнесения творчества какого-либо философа к одной из рубрик широко распространенных классификаций, полагая, что идеализм, реализм, материализм, монизм и т.д. не более чем лозунги, «под которыми философы приучились восхвалять собственные и преследовать чужые плоды разума.» ([1994a],S.227) И уж конечно, Твардовский отвергает в границах философских направлений, например идеализма, авторитарное начало в виде приверженности к платонизму, берклеизму и т.д. Когда же Твардовского спрашивали, куда он себя относит, его ответ был следующим: «Образцом для себя я выбрал Сократа и на вопрос отвечал вопросом; я спрашивал, как выглядел бы аналогичный вопрос, обращенный к представителю какой-либо естественной науки? Можно ли вообще подобным образом спрашивать зоолога или физика и что по отношению к исследователю природы подобный вопрос мог бы значить?»(S.227/228) Вызванное таким «ответом» недоумение у приверженцев разного вида «- измов» Твардовский объясняет молчаливо разделяемым большинством философов допущением о существовании бездны между естественными и философскими науками.

Таким образом, центральным пунктом первого публичного доклада при вступлении в должность было выяснение отношения между естественными науками и философскими. Рассматривая предмет и метод как первых, так и вторых Твардовский связующее звено между ними видит в метафизике, к которой относит прежде всего теорию отношений; не разделяют эти две группы наук и используемые в них методы, среди которых Твардовский выделяет индукцию и дедукцию, причем он неявно предполагает, что по мере развития научной дисциплины в ней начинает превалировать дедуктивный метод, как например в механике. На этом основании автор доклада считает, что со временем «этика и эстетика также должны быть дедуктивными науками, только здесь еще нет согласия в отношении основных законов, из которых удалось бы путем дедукции вывести отдельные нормы этического и эстетического оценивания».(S.231)

Будучи сторонником метафизики Твардовский вместе с тем являлся противником т.н. метафизицизма, усматривая недостаток этого последнего как в априорности принимаемых постулатов и их максимальной общности, так и в источнике понятий, которые «дремлют где-то на дне человеческой души. А поскольку нет двух одинаковых душ, то каждый из иного исходя допущения и к иным приходил выводам. Отсюда - заключает Твардовский - возникло большое число конкурирующих между собой систем».(S.232) Выход он видит в наследовании примеров, которые подают естественные науки «тихой, систематической, опирающейся на факты, а не витающей в облаках работой, медленно продвигаясь уверенным шагом все дальше и выше».(S.232)

Трезво глядя на состояние дел в выбранной области Твардовский ратует «не браться за построение философской системы», не боясь осуждения за то, что он отнимает у метафизики ее существеннейшую черту, предполагающую целостное трактование результатов отдельных исследований. Не без сожаления он констатирует: «Итак все, что бы мы в метафизике не делали, является частичным синтезом; то, что мы не обладаем полным синтезом, охватывающим все без исключения - это несомненная истина, факт, который неустраним никакими спекуляциями. Но лучше не иметь такого синтеза, чем обладать ошибочным.»(S.234-235) Если естественные науки аккумулируют знания, то почему в философских науках должно быть иначе, почему каждый в философии должен начинать ab ovo? - спрашивает Твардовский. Конечно, так не должно быть и, если философия - наука, то кроме поисков истины у нее нет «никаких амбиций», заключает автор вступительной речи во Львовском университете.

Таковы исходные установки в изучении философии. Для более детального знакомства с концепцией философии в представлении Твардовского обратимся к его научным работам.

Область философских исследований и предмет философии Твардовский [1897] очерчивает следующим образом: «[...] прежде всего следовало бы отказаться от привычки определять философию так, как будто она является единственным искусством. Выражение «философия», подобно выражениям «теология» или «естествознание», означает группу наук. Так же, как мы говорим о теологических науках или естественных, так же говорим и о науках философских. Поэтому следует указать общий признак, на основе которого причисляют отдельные философские дисциплины к единой группе искусств. Таким общим признаком является определенное свойство предметов, которым занимаются философские науки, поскольку все философские науки изучают предметы, которые нам даны или исключительно во внутреннем опыте, или равно как во внутреннем, так и во внешнем опыте. Из такого определения предмета философских наук легко вывести отдельные ветви философии. Предметами, данными исключительно во внутреннем опыте, являются проявления умственной деятельности [zycia umyslowego]. Но среди прочих некоторые из этих проявлений отличаются непомерно важным для умственной деятельности свойством, поскольку служат основой всякого вида оценивания, происходящего в трех главных направлениях: в направлении истины и лжи, прекрасного и отвратительного, добра и зла. Законы и правила оценивания, являющиеся, очевидно, процессом мышления, суть предметы отдельных философских наук: логики и теории познания, эстетики, этики и философии права [...]. Поскольку [...] мыслительная деятельность не только индивида, но и всего человечества подвержена постоянному преобразованию и проходит через различные фазы развития, то история философии старается обнаружить законы, управляющие этим развитием. [...] Однако существуют предметы познания, которые более или менее непосредственно нам приоткрывает как внутренний, так и внешний опыт. Здесь следует прежде всего назвать большинство отношений, например, тождество и различие, подобие и противоположность, согласие и несогласие, количественные отношения, а также сосуществования и следования. Далее, существует целый ряд понятий, которые мы в равной мере вырабатываем на основе данных, предоставляемых обоими видами опыта; среди прочих к этим понятиям принадлежат понятия изменения, субстанции, случайности, причинности. Появляются также проблемы [...], которые живейшим образом занимают человеческий разум: вопрос о начале мира, направлено ли его развитие вообще и к какой цели, проблема сущности отношения мира материального к духовному и т.д. Наконец надо собрать в систематическую целостность результаты исследовательской деятельности, проделанной в обоих сферах опыта. Все это составляет задание метафизики как такой науки, которая занимается вопросами, возникающими перед человеческим разумом равно благодаря как опыту внутреннему, так и внешнему» ([1927],S.27/28).

Сочинение, из которого взята приведенная выше цитата, посвящено защите философского характера психологии, которую в XIX ст. относили к философским дисциплинам. Во многих философских исследованиях психология стала играть роль основания в изучении внутреннего и внешнего опыта, а метафизика должна обеспечить единство философских знаний, собрать их в «систематическую целостность». Несмотря на то, что ожидания Твардовского не оправдались (в «психологическом» периоде его творчества) и психология, не выполнив предназначавшейся ей основополагающей роли, сама отделилась от философских дисциплин, его воззрения на предмет и сферу философии по сути не изменились. Метафизическое восприятие предмета, в котором воплощалось единство представлений об объекте философского исследования, диктовало одно видение философии, а область этих представлений, составленная из отдельных дисциплин, открывала иные горизонты этой науки. Соответственно этим точкам зрения, которые можно было бы назвать внутренней и внешней по отношению к философии, Твардовский оперирует двумя понятиями философии - коллективным и дистрибутивным. В первом значении философия есть некоторая целостность, составленная из различных дисциплин: истории философии, психологии, логики, этики, эстетики, теории познания, метафизики и прочих, более детальных, например, философии права или философии религии, данных во внутреннем или внутреннем и внешнем опыте одновременно, во втором значении философия может быть охарактеризована концептуально при помощи указания направления своего развития. В первом случае мы имеем дело с исторически сложившимися результатами философских исследований, во втором - с господствующей парадигмой. Если единство философских знаний в коллективном понимании обеспечивалось трактовкой философии как совокупности философских дисциплин, число которых релятивизовано к данному этапу развития науки, то в дистрибутивной трактовке философия определялась метафизической сущностью предмета исследований, включающей его онтические характеристики,. При помощи примеров Твардовский старается показать, что оба понимания философии корреспондируют между собой, т.е. что каждая проблема в коллективной трактовке является также проблемой в дистрибутивной трактовке, а сосуществование обоих понятий философии служит аргументом действительной принадлежности психологии к группе философских наук. Центральными звеньями, соединяющими оба понимания философии, все же остаются психология и метафизика. Их соотношение в момент написания работы Твардовский видит следующим образом: «Независимость психологических исследований относительно метафизики иногда служит основанием для мнения, что психология вообще не имеет никакой связи с метафизикой, а поэтому нельзя обе эти науки относить к одной группе наук. Но уход психологии из под влияния метафизики вовсе не сказался на связях между ними, разве что сегодня метафизика оказалась зависимой от результатов психологических исследований, тогда как до этого было наоборот. Ранее началом философских исследований оказывалась метафизика; [...]. Сегодня же, стремясь прийти к философской системе, мы начинаем «снизу» [...], т.е. от опыта. [...] Хотя метафизика должна собрать в систематическое целое результаты исследований, основанных как на внутреннем опыте, так и внешнем, все же нельзя отрицать, что оба вида опыта в неравной мере способствуют построению философской системы» (S.30). Из приведенной цитаты видно. что Твардовский хочет быть верным тому состоянию философии, которое он застал и в его рассуждениях не удается заметить каких-либо устремлений к уменьшению объема философии. В согласии с брентанистской установкой Твардовский старается показать, что основой философских исследований является эмпирия, внутренняя или внешняя.

Позже Твардовский [1910] несколько четче выделяет два критерия, согласно которым отдельные дисциплины могут быть причислены к философским. Один критерий выделяет в дисциплинах, причисляемых к философским, общность, другой - ставит во главу угла «интроспекционные основания всякой философской науки». Один из этих критериев - пишет Твардовский - учитывает исторически сложившееся состояние философских дисциплин, второй - указывает направление, в котором пойдет развитие философии. Твардовский затрудняется отдать предпочтение какому-либо одному определению философии и констатирует переходной период, характеризуемый нечеткостью в определении понятия философии.

Отразив взгляд Твардовского на философию как предмет исследования необходимо также очертить его отношение и к методу. Казалось бы общеизвестно, что вслед за Брентано Твардовский считал, будто метод философских исследований должен быть таким же, как метод в естественных науках. За уточнениями обратимся к «Конспекту лекций»[1910], к разделу, названному «Общий взгляд на метод научных исследований», в котором Твардовский прямо ставит вопрос: «Используют ли все науки один и тот же метод, как об этом некогда твердили крайние априористы, а сегодня утверждают крайние эмпиристы, или же следует различать несколько принципиально отличных методов исследования? Поскольку крайний априоризм сегодня принадлежит к прошлому, то остается вопрос: все ли науки основаны на опыте?»(S.424) В этом вопросе Твардовский видит двойное значение. Во-первых, речь идет о том, откуда наука черпает свои суждения, т.е. каков путь, каковым она к ним приходит. Во-вторых, каким образом наука обосновывает свои суждения. Поскольку обоснование утверждений иногда основывается не на опыте и даже игнорирует его и происходит независимо от опыта, то поэтому - считает Твардовский - существуют и возможны неэмпирические науки. Если же речь идет об источниках познания, то как эмпирические, так и неэмпирические науки почерпывают данные как из опыта, так и из рассуждений и с этой точки зрения между ними различий не существует.

В этом взгляде Твардовского можно усмотреть осторожную модификацию метафилософских воззрений Брентано на метод, состоящую в том, что философия подводится под более общее понятие науки, а в ней выделяются результаты - суждения, которые и рассматриваются с точки зрения процессов, приведших к ним - обоснования и рассуждения, или же объяснения и понимания. Этот взгляд Твардовского сформировался в переходном периоде, приведшем его к апсихологизму, прежде всего в логике, нашедшем выражение в работе «О действиях и результатах»[1912]. Но уже в выше упомянутом «Конспекте лекций» [1910] Твардовский различает парадигму психологизма на примере суждения как ключевого понятия логики. Точку зрения, согласно которой логика является наукой о правильном мышлении Твардовский характеризует как психологизм и решительно отбрасывает, ибо в противном пришлось бы считать логику частью психологии. Он приводит следующие аргументы: «Во-первых, предметом логики не является мышление, хотя бы и правильное; ее предметом являются результаты (wytwory) мышления, а именно - суждения. Во-вторых, логика обладает всеми чертами априорных наук, тогда как психология является эмпирической наукой»(S.424). Психологизм в логике Твардовский объясняет генезисом последней и практическим ее характером. Свои выводы Твардовский заканчивает следующей фразой: «Должным образом рассмотренное отношение логики к психологии бросает интересный свет на отношение этики и эстетики к психологии».(S.424)^[88]

§ 2. Семиотика в трудах К.Твардовского.

Рассмотрение семиотической концепции Твардовского начнем с вопроса о соотношении языка и мысли, которому основатель философской школы придавал важное значение. Так он считал, что изучение отношения мысли к языку может помочь в прояснении генезиса последнего, а наблюдение за развитием речи у ребенка подскажет метод изучения этого отношения. Твардовский считал, что между мыслями и их словесным воплощением возникает столь тесная связь, что мышление позже уже никогда не происходит без более или менее ясного осознания соответствующих знаков. Более того, он полагает, что развитое мышление происходит только при помощи языковой артикуляции, хотя бы тихой, внутренней. Язык способствует упрощению мыслительной деятельности, делая возможным т.н. символическое мышление. Однако символическое мышление часто приводит к тому, что это мышление теряет всякую связь с действительностью, т.е. символы оказываются лишенными интерпретации. К другим недостаткам языка, отягощающего мышление, Твардовский относит его несовершенство и эмоциональную окрашенность. Следует заметить, что в приведенных выше рассуждениях нигде не уточняется характер языка и, как кажется, Твардовский имеет виду естественный язык. Другой особенностью анализа языка является не дефференцированность его выражений; далее мы увидим, что единственным различимым признаком знаков является их отношение к обозначаемому предмету, в результате чего знак может быть отнесен или к категорематическим, или к синкатегорематическим выражениям. По поводу указанных недостатков - символического характера одних выражений и эмоциональной окрашенности других, а также их влиянии на стиль изложения - Твардовский высказывается в ряде работ. Рассмотрим некоторые из них.