Публицистика

Мнози непочитанием божественных Писаний с праваго пути съвратишася и, заблудившее, погибоша. Инии же и книги почитающее, но съвершена не имеяху разума, съ праваго пути совратишася, Богу попустившу, величиа ради их, зане разум приимше, а правды не творят самохотением.

Из "Измарагда" ("Слово Иоанна Златоустаго, как не ленитися книги чести")

Не без влияния или даже под прямым воздействием западноевропейского гуманизма и рационализма зародилась и стала активно развиваться в Московии публицистика.

Заметим, что под публицистикой[812], как и под полемикой[813], правильнее понимать не жанр (в жанровом отношении они весьма разнообразны), и не функцию (например, формирование "правильного" общественного мнения, потому что в таком случае к публицистике и полемике следует отнести всю патристическую книжность), но тип пафоса (от греч. чувство, страсть) и связанный с ним творческий метод (от греч. путь, способ). Появление произведений, которые выражают чувства и страсть автора, также свидетельствует о подспудной секуляризации книжности, об отходе ее от христианской творческой Традиции, предполагавшей в "списателях" "духовное трезвение", "исихию" и "апатию" (душевную невозмутимость, когда чувства и страсти не мешают "собеседованию" с Богом и "соработничеству" с Ним).

Полемико-публицистический пафос направлен прежде всего на оценку социально-государственного порядка, то есть порядка, устроенного стараниями исторических деятелей; а также -- на обличение социального зла, то есть зла, вызываемого прежде всего недостойными действиями тех или иных, а особенно облеченных властью, членов социума.

Полемико-публицистическая оценка категорична и хотя предполагает возражения, априори относится к ним либо как к невежественному "безумию", либо как к "злокозненному мудрованию". Даже если полемист-публицист в качестве аргументации своей оценки апеллирует к какому-либо авторитету, то полагает свою интерпретацию источника непогрешимо правильной, то есть единственно возможной. В целом (даже если это происходит несознательно) полемист-публицист опирается на собственное видение и разумение проблемы, в то время как категоричная оценка, встречающаяся и в канонической книжности, всегда опирается на соборный разум и в конечном счете -- на Традицию.

Для полемико-публицистических обличений характерна неприязнь (порой личного характера) или даже ненависть автора к обличаемому субъекту, что существенно отличает эти произведения от обличений, которые мы во множестве встречаем в канонической книжности, проникнутых чувством христианской любви и сострадания к обличаемому. Там "списатель" никогда не противопоставляет себя как праведного и "мудрого" обличаемому как тяжко согрешившему и "безумному", но всегда объединяется с ним во грехе и, призывая к покаянию, спешит прежде покаяться сам. Полемист-публицист же категоричен в своих оценках и непреклонен, его обличения направлены не на то, чтобы исправить обличаемого, но на то, чтобы его уничтожить если не физически, то морально.

Данный критерий позволяет достаточно четко различать церковную апологетику и дидактику с одной стороны и "стихийно" секулярную (несмотря на религиозное содержание) полемику-публицистику с другой.

Вполне ожидаемо, что в религиозной "гномике" весьма распространилась прежде всего публицистика религиозного содержания, стремящаяся дать богословскую интерпретацию событиям своего времени и активно влиять на формирование общественно-государственной идеологии (например, сочинения митр. Даниила, Ивана Пересветова, Ивана Грозного и Андрея Курбского, и др). Появление "ересей" и церковных нестроений в Московской Руси, униональные притязания Рима на Западнорусскую Церковь провоцируют публицистов на активную полемику друг с другом (Вассиан Патрикеев, Иван Грозный, иеродиакон Исайя Камянчанин, Феодосий Косой, Стефан Зизаний и др.). Полемико-публицистическим пафосом проникнуты многие сочинения, посвященные вопросам церковной жизни и монастырского устройства.

Поскольку не было еще периодической печати, то публицистические произведения часто использовали эпистолярную форму, как мы сейчас сказали бы, – форму "открытых писем", рассчитанных не только (и не столько) на непосредственного их адресата, сколько на самую широкую аудиторию читателей (типичный пример -- переписка царя Ивана Грозного с кн. Андреем Курбским). Уже в конце XV – начале XVI в. жанр "посланий" становится одним из самых популярных в словесной культуре, причем "не только в силу публицистичности, вызванной общим оживлением общественной и религиозной мысли, но и в силу своей личностности. Он требовал от автора назвать себя, четко определить свою позицию, раскрыть свое "я" в полной мере. Развитое авторское самосознание – вот наибольшее достижение литературы того времени, доказываемое бурным всплеском именно этого жанра"^[814].

Можно, таким образом, утверждать, что широкое распространение публицистики свидетельствует об активном формировании собственно литературы с ее авторским самосознанием и личностным отношением к описываемым событиям и явлениям. Книжно-соборное "мы" здесь "отрицается" литературно-индивидуалистическим "я", хотя "отрицание" это не только не декларативно (пока!), но и вряд ли осознается писателями-публицистами, цель которых -- отстоять традиционность традиционными методами.

Большое место в публицистических произведениях эпохи "шатания умов" отводится вопросу о правильном государственном устройстве (включая отношения между Церковью и государством) и связанной с ним проблеме наилучшей формы государственного управления. Именно публицистика проработала и закрепила в сознании становящейся нации идею абсолютной теократической династической монархии. Именно публицисты создали культ великого князя и царя, утвердили представление о нем как о "боговенчанном", создали его идеальный образ, который, возможно, и повлиял на составителей "Степенной книги". Именно в публицистических произведениях оформились основные направления церковно-общественной мысли по поводу так называемых "монастырских имений".

Конечно, и по содержанию, и по форме, а главное все же по модусу восприятия действительности русские публицистические "послания" сильно отличаются от знаменитой переписки итальянских гуманистов, хотя и разрабатывают сходные темы: человеческой "чести" и достоинства; "государя" и "мудреца"; личного переживания и осмысления действительности; еретичества как свободы вероисповедания; астролого-мистические темы и пр. Главное различие в том, что итальянских гуманистов по преимуществу интересовал человек как таковой, а восточнославянская книжность XVI вв. еще не отделяла индивидуальность (ego) от государственного, социального, конфессионального ее "чина".

Большинству восточнославянских публицистических произведений XVI в. присуща гуманистическая вера во всепобеждающую силу человеческого разума, в силу убеждения и слова. Ссылки на Священное Писание и отцов Церкви перемежаются в них цитатам из античных философов, а богословская аргументация становится все более рационалистической. Изменяются и художественные средства, используемые писателями: типологическая экзегеза и сквозной символизм канонической книжности окончательно вытесняются здесь риторическими фигурами слова и мысли – аллегорией, антитезой, сравнением, силлогизмом.

7.1 "Большая челобитная" Ивана Семеновича Пересветова представляет собой яркий образчик публицистики этого периода.

Иван Пересветов (кон. XV -- сер. XVI в.?) -- выходец из Великого Княжества Литовского, профессиональный "воинник". В конце 20-х годов XVI в. он вместе с другими "шестью всадниками" поступил на "рыцарскую" службу к венгерскому королю "Яношу" (Яну Заполе), где и прослужил в полку Фредерика Сапежича три года. Когда изменилось отношение к Габсбургам польского короля Сигизмунда I, Персветов "с семью всадниками" перешел на "рыцарскую" службу к противнику Заполи -- чешскому королю Фердинанду I Габсбургу, где прослужил также три года под началом гетмана Андрея Точинского. Затем И. Пересветов пять месяцев пробыл "у Петра, молдавского воеводы, в Сочаве " -- молдавского господаря Петра IV, после чего захотел послужить Ивану IV, "потому что слышал от многих мудрецов, что быть ему по небесному знаменью, великим царем". Он приехал в Московию с целью организовать мастерскую "гусарских щитов", и был пожалован "богато царским пожалованием" -- поместьем. Однако в условиях "боярского правления" скоро "опустошен сильными людьми" и судебными волокитами с ним. От притеснений и судебных волокит стал он "наг, бос и пеш". Мастерская так и не была создана, так что и зарабатывать на жизнь Пересветов не мог. В течение одиннадцати лет он неоднократно пытался обратиться к самому царю, писал ему челобитные, но "кому ни подам записку, -- жалуется в "Большой челобитной" "воинник", -- а они, вельможи твои, до тебя, государь, не донесут". Но царь, по-видимому, все-таки имел возможность ознакомиться с писаниями Пересветова и, как можно думать, счел многие его высказывания не вполне благопристойными (например, о том, что в Московском государстве "нет правды"), не смотря на то, что основная идея Пересветова -- необходимость "грозной" государевой власти не могла не импонировать Ивану Грозному.

Скорее всего, "Ивашка Семенов Пересветов" и сам не избег царской "грозы": в описи царского архива Ивана IV упоминается находившийся там "черной список Ивашка Пересветова да Петра Губастого…", то есть их следственное дело. А отсутствие упоминаний о Пересветове во всех иных источниках, как и п о зднее (с 20-30-х гг. XVII в.) формирование рукописной традиции его сочинений, косвенно подтверждают это предположение.[815]

Уточняя содержание своей "Большой челобитной", Пересветов указывает, что в ней собраны и представлены царю "премудрости греческих философов, латинских докторов и Петра, молдавского воеводы… от наставлений веры и от философской мудрости, потому как, государь, Петр и сам ученый философ и мудрый доктор"[816], затем публицист формулирует свою основную мысль, подтверждаемую, на его взгляд, приводимыми ниже высказываниями:

"Пусть, с Божьей помощью, всякий, кто хочет, знает, что когда пропадает у царя врожденная воинская доблесть и сходит на него великая кротость, это и есть происки врагов его: не будет царь помышлять ни о военном деле, ни об управлении царством своим, а станет веселиться с теми, кто распаляет ему сердце гаданиями и путями различных соблазнов. И напустит он великую печаль на своих воинов, на все свое царство, великие неутолимые беды от своих вельмож. Ничто не будет ему мило: ни воинская доблесть, ни существование всего царства. А если будет добиваться доступа к нему кто-либо из умудренных в делах войны или собственная его врожденная царская доблесть, то поставит он их ни во что…"

Последняя фраза явно намекает на собственное Пересветова положение. Очевидно, что "воинник"-публицист является решительным противником самоуправства "вельмож" и сторонником "грозного и мудрого государя".

"… Царя царьградского Константина Ивановича укротили вельможи воинственный дух еретической своей ворожбой и коварством от лени, так что потеряли они православное царство и царя благоверного сгубили мечом иноплеменника".

Впрочем, чтобы адекватно понять представления Ивана Пересветова о "правильной" государственной власти, необходимо помнить, что он -- выходец из Великого Княжества Литовского и служилый человек ("рыцарь") польского короля, чья власть в Короне Польской была едва ли не номинальной; реально же государством, которое потому и называют "шляхетской республикой" или "шляхетской демократией", управляла "заможная" шляхта. Думается, что государственным идеалом Пересветова является на самом деле не абсолютизм, а что-то вроде военно-демократической монархии, где царская власть держится на военной силе:

"Кто из воинов отважно будет вести смертную игру с врагом государевым и крепко стоять за веру христианскую, то таковому воину и честь воздавать, и сердце веселить, и жалованье прибавлять из государевой казны, и к таким воинам сердце обращать, к себе их приближать, верить им во всем, просьбы их выслушивать обо всем, любить, как отец детей своих, и быть к ним щедрым... Какова щедрость государя к воинам, такова и мудрость его…"

Задача военно-демократической монархии -- охранять социальные права бедного и богатого, родовитого и безродного.

"… от великой грозы твоей мудрости проснутся от сна царские лукавые судьи, чтобы устыдиться своих лукавых дел, и сами на себя будут удивляться, что обирали без счета... Ты, грозный и мудрый государь, приведешь к покаянию грешников, введешь в свое царство справедливость..."

Пересветов представляет царю образчики справедливости, каковыми тот должен руководствоваться:

"К цезарю Августу пришел воин, нищий обликом, и принес великие изобретения, и тот его за это наградил, приблизил к себе его и род его. И к царю Александру Македонскому пришел воин, тоже нищий обликом, с великим военным изобретением..."

Но справедливость, как полагает вместе с "Петром воеводой" и сам Пересветов, состоит не только в том, чтобы оценивать человека по его способностям, а не по богатству и родовитости, но еще и в том, чтобы сохранять державу "от неверных и от ересей враждебных", чтобы не впускать "в царство свое усобицы", не давать городов в управление вельможам, которые "на слезах и крови рода христианского богатеют от бесчестных поборов".

Пересветов, якобы вслед за воеводой Петром, указывает на "Магмет салтана" как на пример для Московского царя, давая тем самым весьма конкретные рекомендации, как правильно устроить государственную систему:

"Хоть неправославный царь, а устроил то, что угодно Богу: в царстве своем ввел великую мудрость и справедливость, по всему царству своему разослал верных себе судей, обеспечив их из казны жалованьем, на какое можно прожить в течение года. Суд же он устроил гласный, чтобы судить по всему царству без пошлины, а судебные расходы велел собирать в казну на свое имя, чтобы судьи не соблазнялись, не впадали в грех и Бога не гневили. А если наградит он какого вельможу за верную службу городом или областью, то пошлет к своим судьям и велит выплатить тому по доходной росписи единовременно из казны. И если провинится судья, то по закону Магомета такая предписана смерть... И так говорят: "Писано от Бога: каждому по делам его"".

Греческое царство, по мнению Пересветова, пало именно из-за "стяжания" бояр, которые не только обобрали государство, но и "укротили воинственность царя", не смогшего поэтому защитить свою державу и православную веру от турок. Пересветов особенно отмечает, что, по мнению "Петра, молдавского воеводы",

…"русский царь - благоверный и великий князь всея Руси Иван Васильевич - укрепил христианскую веру. Вся греческая вера гордится теперь русским царством, ожидая от Бога великого милосердия и помощи Божьей, чтобы освободиться с помощью русского царя от насилий турецкого царя-иноплеменника".

Как видим, "гномик"-публицист не дает себе труда "свести концы с концами" в собственных рассуждениях: то он ставит в пример образцовое государственное устройство в державе "Магмет-салтана", то ратует за скорое освобождение от насилий "царя-иноплеменника". Это происходит оттого, что писатель "не видит" свой предмет в полноте его Домостроительного значения, но всякий раз обращается к одной из его акциденций: нужно сказать о "справедливом" государственном устройстве -- "Магмет-салтан" выступает как положительный пример государя; нужно указать на необходимость защиты Православия -- и вот уже "иноплеменный царь" выступает "нехристем"-"насильником". Вера Христова таким образом фактически отчуждается от государственной справедливости: государство может быть справедливым, но не христианским (царство Магомета, в котором "нехристь-иноплеменник… осознал Божью силу: султан Магомет… захватив Царьград, во всем своем царстве установил… справедливый суд, какой любит Бог, и утешил Бога сердечной радостью. И за это помогает ему Бог… если б к той правде да вера христианская, то бы и ангелы с ними в общении пребывали "); а может быть христианским, но не справедливым ("царство Константина", в котором "никто не видел справедливости от вельмож… Но сами они… чинили… притеснения и разоряли царство"). А что же Русь?

"А служит у него (воеводы Петра) москвитянин Васька Мерцалов, -- пишет Пересветов, -- и он спросил того: "Все ты знаешь о царстве том Московском, скажи мне истинно!" И стал тот говорить Петру, молдавскому воеводе: "Вера, государь, христианская добра, во всем совершенна, и красота церковная велика, а правды нет". Тогда Петр, молдавский воевода, заплакал и так сказал: "Коли правды нет, ничего нет"", потому что " Не веру любит Бог, правду ".

То есть Московское царство фактически уравнивается с Греческим, так что Пересветов, не уставая хвалить царя Ивана Васильевича в своей "Челобитной", тем не менее пророчествует: если нет правды в христианском Московском царстве, то будет с ним то же, что и с Греческим -- это та же теория "Москва -- третий Рим", только акцентирующая иную сторону преемственности, а именно преемственность гибели через несправедливость государственного устройства.

"В каком царстве правда, там и Бог пребывает, -- устами "воеводы Петра" говорит Иван Пересветов, -- и не поднимется Божий гнев на это царство … Так всею неправдою боролся с греками дьявол, ненавидя христианскую веру, потому что… больше других вер любит ее Бог, а дьявол одолел всякой неправдой. Теперь только на то я надеюсь, что пишут мудрые философы и докторы о благоверном царе и великом князе всея Руси Иване Васильевиче, что будет он мудр и введет правду в свое царство ".

Пересветов поясняет, что он имеет в виду. Вспоминая изгнание из рая Адама, предавшегося в рабство дьяволу; египетские казни, постигшие фараона за то, что он поработил евреев; историю греков, погибших "за гордыню и рабство"; судьбу израильтян, погибших "в неволе и рассеянии" и лишившиеся независимого царства за свою гордость ("Сына Божия, Христа… не признали они, так окаменело в гордыне их сердце"), публицист утверждает: "Не любит Господь гордыни и рабства".

Но и здесь как истинный "гномик" Пересветов не последователен. Выступая против всех видов рабства, он вместе с тем советует Московскому царю: "удалых воинов послать в казанские улусы с приказом улусы жечь, а людей рубить и в плен брать, тогда смилуется Бог и подаст свою святую помощь", то есть Бог, ненавидящий рабство, будет помогать порабощению казанцев? "А как захватит их, -- добавляет, впрочем, Пересветов, -- пусть крестит. Это надежно". Надежно в каком смысле? Не в том ли, что, будучи крещены, они, слушая апостола, будут "оставаться в звании своем", то есть рабами? На это публицист ответа не дает, но прибавляет со слов "воеводы Петра":

"И мы сильно удивляемся тому, что столь небольшая и очень плодородная земля, почти за пазухой у такого великого и сильного царя, а не усмирена… А хоть бы такая землица и смирилась, все равно за ее плодородие нельзя было бы так оставить ".

Итак, "воинник" Пересветов и "ученый философ и мудрый доктор" "воевода Петр", столь решительно ратующие за "правду" и ненавидящие рабство и гордыню, считают вполне "справедливым" -- причем не только с человеческой, но и с Божьей точки зрения -- завоевать чужую землю только потому, что она плодородна и, конечно, пополнит государеву казну. Комментарии, что называется, излишни.

В этом контексте почти как издевка звучит последнее наставление "воеводы Петра": "Если только сохранит его (то есть Московского царя) Бог от уловок вельмож его, по всей вселенной не будет такого мудрого воина и счастливого в военных делах. Тогда введет он в царстве своем великую справедливость и утешит Бога сердечной радостью, а за это Господь Бог подчинит ему многие царства", в том числе, видимо, и Казанское указанным выше способом.

На этой "высокой" ноте справедливости и заканчивает свою "Челобитную" Пересветов, лукаво вопрошая Ивана Грозного: "Как тебе, государь, нравится услуга моя, твоего холопа?"

Заметим еще одну гуманистическую черту в "социальной утопии" Ивана Пересветова -- обязательный образ врага или в крайнем случае виноватого, в общем -- "козла отпущения", на которого возлагается вина за все и вся. У Пересветова это -- боярство, чьи козни сгубили "царство Константина" и посягают теперь на "царство Ивана". Такая позиция публициста есть обоснование и признание необходимости государственного террора, который, как это ни парадоксально, составляет своего рода основу "Божьей правды" в государстве: " Таких надо в огне сжигать и другим лютым смертям предавать, чтобы не умножались беды", -- утверждает вслед за "мудрым Петром" Пересветов, не подозревая, что Московский царь, буквально следуя этому совету, вскоре предаст "лютой смерти" и самого советчика наряду с тысячами других "врагов" государевой "справедливости"...

7.2 Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584)

Мудрый Ангеле и светлый, просвети мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе

Из "Канона Ангелу грозному и воеводе" Парфения Уродивого

Публицистическим пафосом проникнуты многочисленные произведения Ивана Грозного. Вообще говоря, характер эпохи во многом соотносим с характером художественного (как и государственного) творчества Ивана IV: стремление упорядочить, унифицировать все сферы социально-культурной жизни, -- изменить, гармонизировать окружающий его и подвластный ему как помазанному христианскому царю мир (постановления Судебника 1550 г. и Стоглава 1551 г.) сочеталось (впрочем, вполне закономерно) с уничтожением того, что не вмещалось в чаемую кодификацию (террор опричнины, запрет "неполезных повестей" и т.д.), и с целенаправленной культурной изоляцией (по словам А. Курбского, государь "затворил свое царство, аки в адовой твердыни"^[817]). Мощный интеллектуальный потенциал (младшие современники характеризовали государя как "мужа чюдного разсуждения, в науке книжного поучения довольна и многоречива зело") совмещался в грозном царе с холодной жестокостью ("на рабы своя, от Бога данныа ему, жестокосерд вельми и на пролитие крови дерзостен и неумолим"). Горячая вера, признаваемая даже его политическими противниками ("в Православии пресветлый явившийся", – говорит о нем опальный беглец Курбский в первом послании Ивану Грозному, причем, без малейшей иронии), соединялась с "сопротивностью Православию", что проявлялось, в частности, в его отношении к церковным иерархам; в обращении царя к антибоярской (прогуманистической) публицистике конца XV – первой половины XVI в. (типа произведений И. Пересветова); пристрастии к скоморошьим "играм", чего не отрицал и сам Иван Васильевич, объясняя эту свою слабость снисхождением к человеческой немощи и привычке народа "прохлажатися" именно представлениями скоморохов... В общем, налицо, как говорится, и "возрожденческий титанизм" и его "оборотная сторона" (Ф. Лосев).

"Мнимая близость идеала к осуществлению, конкретная подробность этого идеала, выраженная во внешних и внутренних успехах, -- объясняет трагедию Грозного государя Д.С. Лихачев, -- создавали нетерпение и нетерпимость, и обе они вместе в конце концов привели к деспотизму, который тем более оказывался жестоким, чем меньше его понимали подвластные люди... Грозный, полный надежд в начале свого царствования, стал затем свирепеть от бессилия, как можно скорее и полнее провести в жизнь идеал, и от непонимания того -- почему это ему не удается, хотя все казалось ему таким ясным и необходимо понятным. Его подданные были раздражающе пассивны, чем больше они не понимали того, чего от них хотят. Единство власти, сосредоточенной в руках одного "всесильного" монарха, оборачивалось одиночеством власти и связанным с этим одиночеством своеволием... Он обманчиво видел причину своих неудач в недостатке повиновения... Карающий меч Грозного каждый раз увязал в тине несопротивления, не встречая препятствий, которые могли бы оправдать силу его размаха... И при этом он постоянно считал, что неудача происходит от недостатка примененной силы. Он убирал советников и все более начинал страдать от одиночества безграничной власти. Было от чего стать неуравновешенным и сходить с ума..." (курсив Д. Л.)[818]

Тем более показательно проявление саркастического юродствования и скоморошьих (пародирующе-осмеивающих) черт в творчестве Грозного, да еще в парадоксальном сочетании этого "подсмеятельного", как охарактеризовал его сам писатель, стиля с высокой риторикой, да еще подчас при рассмотрении сложнейших политико-дипломатических, философских и богословских проблем.

"Смехотворение" – осмеяние, пародия, насмешливый сарказм – как таковое чуждо христианской культуре, призванной не высмеивать недостатки (всегда акциденциального плана), но живописать "онтологический портрет" действительности, а тем более – человека в ней как образа и подобия Божия. "Неполезное" осмеяние образа легко может привести к святотатственному осмеянию Первообраза, потому святоотеческая иконология отвергала все виды "смехотворения". Отвергалось "смехотворное" искусство и в постановлениях "Стоглава". В духе такой культуры был воспитан и жил Иван Грозный: весьма показателен тот факт, что от времени его царствования до нас не дошло ни одного списка светских повестей, распространявшихся в XV в. И вместе с тем скоморошество является едва ли не самой характерной особенностью произведений Грозного. На "подсмеятельности" построены даже официальные послания и дипломатические грамоты государя. Причем, степень "подсмеятельности" обратно пропорциональна степени уважения Ивана Васильевича к своему адресату. Так, послание " королевне Елизавете Английской, Французской, Ирландской и иных", которую Московский царь полагает равной себе по древности рода и царства, он всячески сдерживается от "подсмеятельности", хотя полностью удержаться не может и здесь. Столкнувшись с нежеланием английских послов и, очевидно, самой королевы решить положительно некое его "государское дело", он не без язвительности пеняет и даже угрожает Елизавете:

"Мы надеялись, что ты в своем государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государской чести и выгодах для государства, поэтому мы и затеяли с тобой эти переговоры. Но, видно, у тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые, и не заботятся о наших государских головах и о чести и о выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли. Ты же пребываешь в своем девическом звании, как всякая простая девица. А тому, кто хотя бы и участвовал в нашем деле, да нам изменил, верить не следовало.

И если уж так, то мы те дела отставим в сторону. Пусть те торговые мужики, которые пренебрегали нашими государскими головами и государской честью и выгодами для страны, а заботятся о торговых делах, посмотрят, как они будут торговать! А Московское государство пока и без английских товаров не скудно было."[819]

Послания Ивана Грозного к монархам, которых он считает ниже себя по древности рода и, так сказать, легитимности их державы (например, шведскому королю Иоганну III, польско-литовским королям Стефану Баторию, Сигизмунду II Августу), как и послания к лицам не "царской крови" (например, польскому гетману Яну Ходкевичу, Василию Грязному и др.) полны подчас откровенных насмешливых издевок. В кратком послании к шведскому королю "Юхану III"(1572) Иван Грозный дает, по его словам, "величественное наставление":

"…выборгский твой приказчик, -- гневается Московский царь, -- Андрус Нилишев писал к ореховскому наместнику князю Григорию Путятину, будто наше высокое величество само просило мира у ваших послов.

И о том много писать нет надобности: этой зимой ты сам увидишь, как нашей степени величество просит мира -- то будет уже не то, что прошлой зимой! А после того сказали, что твои послы будут к Петрову дню. Не надеешься ли ты, что Шведская земля может по-прежнему разбойничать, как делал твой отец Густав, нападавший, вопреки перемирию, на Орешек? Что тогда досталось Шведской земле? А как брат твой Эрик обманом хотел нам дать жену твою Катерину, а его свергли с престола и тебя посадили! А осенью нам говорили, что ты умер, а весной сказали, что тебя согнали с государства брат твой Карл да зять твой герцог Магнус. А после этого пришла весть про послов твоих, будто они идут и будто ты на своем государстве. А ныне про послов твоих слуху нет, а ты, говорят, сидишь в Стокгольме в осаде, а брат твой Эрик на тебя наступает. И тут-то ваше плутовство и обнаруживается: оборачиваетесь, как гад, разными видами. И раз уж год прошел, а ты бить челом не прислал, а земли своей и людей, тебе не жаль (богат и надеешься на деньги!), и мы тогда много писать не хотим: возложили упование на Бога. А как крымскому хану без нас от наших воевод досталось, о том, спросив, узнаешь!"

В послании к шведскому королю "Юхану III" (1573) -- пространном и "многовещательном" -- Иван Васильевич, видимо, вознамерился раз и навсегда указать место этому, с его точки зрения, "парвеню":

"Пишешь ты нам, что отец твой -- венчанный король, а мать твоя -- также венчанная королева; но хоть отец твой и мать -- венчанные, а предки-то их на престоле не бывали! А если уж ты называешь свой род государским, то скажи нам, чей сын отец твой Густав и как деда твоего звали, и где на государстве сидел, и с какими государями был в братстве, и из какого ты государского рода? Пришли нам запись о твоих родичах, и мы по ней рассудим. А нам доподлинно известно, что отец твой Густав происходил из Смоланда, и вот еще почему нам известно, что вы мужичий род, а не государский: когда при отце твоем Густаве приезжали наши торговые люди с салом и с воском, то твой отец сам, надев рукавицы, как простой человек, пробовал сало и воск и на судах осматривал и ездил для этого в Выборг; а слыхал я это от своих торговых людей. Разве это государское дело? Не будь твой отец мужичий сын, он бы так не делал. Ты пишешь, что в течение нескольких сот лет в Швеции были короли, но мы о таких не слыхали, кроме как о Магнусе, который ходил под Орешек, да и тот был князь, я не король…

…был ли кто-нибудь королем в Шведской земле до отца твоего, кто именно был и из какого рода и с кем он был в братстве; а мы об этом не слыхали -- уж не нашел ли ты этих королей у себя в какой-нибудь кладовой?..

А что ты писал о печати Римского царства, то у нас есть своя печать от наших прародителей; а римская печать нам также не чужда: мы ведем род от Августа-кесаря, а ты судишь о нас, вопреки воле Бога, -- что нам Бог дал, то ты отнимаешь у нас; мало тебе нас укорять, ты и на Бога раскрыл уста. Ты думаешь, что мы хотим присвоить твои титулы и печать как бы для возвеличения, -- нам твоей мужичьей чести добиваться нечего и подлаживаться к твоему величию ни к чему… А если ты хочешь присвоить титулы и печати нашего царского величества, так ты, обезумев, можешь, пожалуй, и государем вселенной назваться, да кто тебя послушает?...

А что ты обращался к нам с лаем и дальше хочешь лаем отвечать на наше письмо, так нам, великим государям, к тебе, кроме лая, и писать ничего не стоит, да и писать лай не подобает великим государям; мы же писали к тебе не лай, а правду, а иногда потому так пространно писали, что если тебе не разъяснить, то от тебя и ответа не получишь. А если ты, взяв собачий рот, захочешь лаять для забавы, -- так то твой холопский обычай: тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой -- бесчестие, а лай тебе писать -- и того хуже, а перелаиваться с тобой -- горше того не бывает на этом свете. А если хочешь перелаиваться, так ты найди себе такого же холопа, какой ты сам холоп, да с ним и перелаивайся. Отныне, сколько ты ни напишешь лая, мы тебе никакого ответа давать не будем."

Польский король, Стефан Баторий, не уступая, допускает Грозный, ему в родовитости, тем не менее "ниже" его по качеству, полноте, а главное -- источнику власти.

"…Всемогущий Бог благоволил ко всему нашему роду: мы государствуем от великого Рюрика 717 лет, -- горделиво напоминает дерзкому соседу Московский царь. -- Ты же со вчерашнего дня на таком великом государстве, тебя первого из твоего рода по Божьей милости избрали народы и сословия королевства Польского, и посадили тебя на эти государства управлять, а не владеть ими. А они люди со своими вольностями, и ты присягаешь величию их земли, нам же всемогущая Божья десница даровала государство, а не кто-либо из людей, и Божьей десницей и милостью владеем мы своим государством сами, а не от людей приемлем государство, только сын от отца отцовское по благословению приемлет самовластно и самодержавно, а своим людям мы креста не целуем. А то, что ты прародителей наших перед Божьим судом укорил, то в этом тебе будет Бог судьей и противником твоей гордыни…"

Поэтому если с "мужичьим" шведским королем Иван Грозный насмешливо "перелаивается" (хотя и отрицает "лай" как недостойный "великого государя"), то со "шляхетским" польским королем Стефаном Баторием он высокопарно ироничен:

"Мы твою грамоту прочли и хорошо поняли -- ты широко разверз свои высокомерные уста для оскорбления христианства. А таких укоров и хвастовства мы не слыхали ни от турецкого султана, ни от императора, ни от иных государей. А в той земле, в которой ты был, и в тех землях, тебе самому лучше известно, нигде не бывало, чтобы государь государю писал так, как ты к нам писал… А твое высокое высокомерие с чем можно сравнить, сам можешь понять. И Александр, царь македонский, Дарию-царю с таким высокомерием не писал. И помяни пророческое слово: "Если ты, как орел, подымешься высоко и совьешь гнездо свое среди звезд небесных, то и оттуда...",- говорит пророк,- а что в конце, прочти сам. И даже если иная ханаанская печь будет угрожать сжечь нас, мы же ответим против нее трезвучной цевницею тричисленного Божества. Есть Бог сильный на небесах, который может взять под защиту против всякой гордыни, хвалящейся предать нас разорению … Мы смиренно уведомляем тебя об этом по христианскому обычаю - ведь тебя Курбский обрел, как нашего губителя, а ты мощью благочестивого рассудка отвергни его злочестие и такую недостойную славу на себя не возводи, но лучше укрась себя славой благочестивого государя и благочестием. И если Бог соблаговолил тебя из такого княжества возвести на такое великое государство, то ты в этом государстве введи такие христианские обычаи, которые достойны столь великого государства. А начнешь и впредь браниться с такими оскорблениями, то и будет видно, какого ты происхождения, как поступаешь и пишешь. А мы как христиане по христианскому обычаю со смирением увещеваем и браниться с тобою не хотим, потому что тебе со мною браниться -- честь, а мне с тобою браниться -- бесчестье. Поэтому, как Езекия, царь иудейский, ассирийскому царю Сенахериму говорил: "Вот, Господин, раб твой Езекия", так и я тебе, Стефану, говорю: "Вот, Господин, раб твой Иван, вот, Господин, раб твой Иван, вот я, Господин, раб твой Иван". Утешил я тебя такой своей покорностью?.." (Послание 1579)

"…мы, смиренный Иван Васильевич, удостоились быть носителем крестоносной хоругви и креста Христова Российского царства и иных многих государств и царств, скипетродержатель великих государств, царь и великий князь всея Руси... по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому желанию …" (Послание 1581 г.)

Впрочем, некоторая осмотрительность Ивана Грозного в обращении к Стефану Баторию объясняется еще и состоянием войны с польско-литовским государством, причем, не очень успешной для Московии. Однако сдерживаемый гнев Грозного все же прорывается в сдержанную "подсмеятельную" язвительность, которая неумолимо проступает в казалось бы спокойных и рассудительных доводах Московского государя:

"…Ведь уже сначала, когда паны брали тебя в государи, они привели тебя к присяге, что ты добудешь все давно отошедшие области; чего же было и послов посылать? Одною душой, а дважды ты присягал: панам и земле ты присягал, что будешь добывать земли, а послы твои присягали, что ты заключишь с нами мир. И ты тогда присягни-ка еще уступить нам какие-нибудь места получше! Присягнешь и на этом - и совсем будет непонятно, какая присяга крепче и держаться ли тебе той присяги, которую давал земле, или той присяги, которую давали твои послы, или той, о которой договорятся наши послы? Видно, одной какой-нибудь присяге придется быть нарушенной, нельзя и две присяги вместе соблюсти и не нарушить; какое же тут может быть доброе дело? И поэтому между обоими нашими землями вечно не будет конца кровопролитию… твои паны писали, что для того тебя и взяли, чтобы разрешить давние споры, да ты и сам об этом писал и заявлял с послами и посланниками, и неоднократно. Это к добру не приведет: за это время с обеих сторон не один государь умер и предстал на Божий суд, а ты взыскиваешь больше, чем за сто лет. Видно, все те государи не могли придумать, как за свое стоять, а бояре и радные паны у них глупы были, что не взыскивали это никаким образом, а не то что кровью? А ты, видно, всех своих предков лучше, а паны твоей рады умнее своих отцов; чего отцы их не умели добыть, они с кровопролитием добывают! Скоро начнешь взыскивать и то, что при Адаме потеряно! Если давно прошедшие споры разбирать, так тут, кроме кровопролития, ждать нечего, а если ты пришел кровь проливать и паны взяли тебя в государи тоже для того, чтобы кровь лить, то зачем было и послов приглашать?..

…А ты называешься христианским государем; чего же ты просишь с христиан дань по басурманскому обычаю? И за что нам тебе дань давать? С нами же ты воевал, столько народу в плен забрал и с нас же убытки взымаешь. Кто тебя заставлял воевать? Мы тебе о том не били челом, чтобы ты сделал милость, воевал! Взыскивай с того, кто тебя заставил с нами воевать; а нам тебе не за что платить…

Мы ведь советуем добро и для себя и для тебя, ты же несговорчив, как онагр-конь, и стремишься к битве. Бог в помощь! Мы же во всем возложили надежду на Бога -- если Он захочет, то облагодетельствует нас силою Своего Животворящего Креста. Уповая на Его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся силой Креста против своих врагов." (Послание 1581)

В послании же князю Александру Полубенскому (1577) Иван Грозный открыто насмехается над "думным боярином княжества Литовского":

"А пишешь, что ты Палемонова рода, так ведь ты полоумова рода, потому что завладел государством, а удержать его под своей властью не сумел, сам попал в холопы к чужому роду. А что ты называешься вице-регентом земли Ливонской, правителем рыцарства вольного, так это рыцарство бродячее -- разбрелось оно по многим землям! -- а не вольное. А ты вице-регент и правитель над висельниками: те, кто из Литвы от виселицы сбежал, вот кто твои рыцари! А гетманство твое над кем? С тобой ни одного доброго человека из Литвы нет, а всё мятежники, воры и разбойники. А владений у тебя нет и десяти городков, где бы тебя слушали… А кем тебе править? Где магистр, где маршал, где командоры, где советники и все воинство Ливонской земли? Всего у тебя -- ничего!"

"Подсмеятельна" грамота-челобитная "великому князю Семиону Бекбулатовичу всея Руси", что в известной мере соответствует "подсмеятельности" самой ситуации, когда законный наследник – рюрикович! – передает "отчий стол" на время (как бы "поиграть") принявшему христианство отпрыску татарских ханов.

Дух скоморошьей "игры", популярный, видимо, и в опричнине (которую саму можно рассматривать как жестокое религиозное скоморошество государя), сказался также в послании царя бывшему опричнику Василию Грязному. Грозный зло иронизирует над военными неудачами попавшего в крымский плен "Васюшки":

"… надо было, Васюшка, без пути средь крымских улусов не разъезжать; а уж как заехал, не надо было спать, как при охотничьей поездке: ты думал, что в окольные места приехал с собаками за зайцами, а крымцы самого тебя к седлу и приторочили. Или ты думал, что и в Крыму можно так же шутить, как у меня, стоя за кушаньем?.."

Грязной имел неосторожность объявить себя перед крымцами "великим человеком". На это царь "подсмеятельно" кается:

"…это за грехи мои случилось и нам это как утаить, что князья и бояре наши и отца нашего стали нам изменять, и мы вас, холопов, приближали, желая от вас службы и правды. А вспомнил бы ты свое и отца своего величие в Алексине -- такие там в станицах езжали, а ты в станице у Пенинского был чуть ли не в охотниках с собаками, а предки твои у ростовских архиепископов служили."

В ответ на просьбу Грязного о выкупе царь соглашается дать смехотворную по сравнению с запрошенной крымцами сумму:

"…Ради приближенья твоего тысячи две рублей дадим, а до сих пор такие и по пятьдесят рублей бывали; а ста тысяч выкупа ни за кого, кроме государей, не берут и не дают такого выкупа ни за кого, кроме государей."

А что до возможности обменять Грязного на Дивея, то, насмехается Грозный, "у Дивея своих таких полно было, как ты, Вася. Кроме как на князя Семена Пункова не на кого было менять Дивея; разве что, если бы надо было доставать князя Михаила Васильевича Глинского…" и в заключение прибавляет краткое "подсмеятельное" поучение:

"И тебя ведь на Дивея выменять не на пользу христианству -- во вред христианству: ты один свободен будешь да, приехав, лежать станешь из-за своего увечия, а Дивей, приехав, станет воевать, да несколько сот христиан получше тебя пленит. Какая в том будет польза?

Если ты обещал не по себе и ценил себя выше меры, как же можно столько дать? Мерять такой неправильной мерой -- значит не пособить христианству, а разорить христианство. А если будет мена или выкуп по твоей мере, и мы тебя тогда пожалуем. Если же из гордости ты станешь против христианства, то Христос тебе противник!"

Пародийно-скоморошно по своему характеру "Послание в Кирилло-Белозерский монастырь"(1573) ^[820]. Оно посвящено двуединой задаче: обличить недостойное поведение монахов и осудить монастырское "стяжание". Связь между двумя указанными проблемами во времена Грозного была самой непосредственной: в период опричнины многие бояре, предчувствуя скорую опалу, спасали жизнь и имущество тем, что постригались в монахи и отдавали свои земли в монастырь, так что земельные владения отдельных монастырей превратились фактически в "подпольные" боярские вотчины, что, естественно, не нравилось царю. Понятно, что монастырская "братия" подобного рода отнюдь не стремилась к спасению души и лишь пережидала в монастыре государеву грозу, не меняя привычного образа жизни.

Написанное в связи с конкретным конфликтом между посланным в монастырь "от царской власти" Собакиным и одним из таких "иноков" – боярином Шереметевым – послание Грозного едко высмеивает такое положение как недопустимое.

Следуя своей привычной (и весьма характерной для грозного самодержца) манере, царь начинает послание выражением крайнего смирения, за которым, однако, не может укрыться гневное, полное "подсмеятельного" сарказма и глумливого юродства, негодование государя:

"Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному! Кто я такой, чтобы покушаться на такое величие? Молю вас, Господа и отцы, ради Бога, откажитесь от этого замысла. Я и братом вашим называться не достоин, но считайте меня, по евангельскому завету, одним из ваших наемников. И поэтому, припадая к вашим святым ногам, умоляю, ради Бога, откажитесь от этого замысла. Сказано ведь в Писании: "свет инокам - ангелы, свет мирянам - иноки". Так подобает вам, нашим государям, нас, заблудившихся во тьме гордости и находящихся в смертной обители обманчивого тщеславия, чревоугодия и невоздержания, просвещать. А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, хищениях и ненависти, во всяком злодействе… Ради Бога, святые и преблаженные отцы, не принуждайте меня, грешного и скверного, плакаться вам о своих грехах среди лютых треволнений этого обманчивого и преходящего мира. Как могу я, нечистый и скверный и душегубец, быть учителем, да еще в столь многомятежное и жестокое время? Пусть лучше Господь Бог, ради ваших святых молитв, примет мое писание как покаяние…"

Вспоминая, что и сам получил в Кирилло-Белозерском монастыре благословение на монашеский постриг, когда придет удобное на то время, царь считает себя как бы уже монахом этого монастыря, а потому не может не болеть душой, видя, как нарушается устав чудотворца Кирилла, основателя монастыря. Грозный призывает братию "крепко держаться его заветов и бороться за истину".

"…Возьмитесь за оружие Божье, -- убеждает царь, -- и да никто из вас не предаст заветов чудотворца, подобно Иуде, за серебро или, как сейчас, ради удовлетворения своих страстей. Ибо есть и у вас Анна и Каиафа -- Шереметев и Хабаров, и есть Пилат -- Варлаам Собакин, ибо он послан от царской власти, и есть Христос распинаемый -- поруганные заветы чудотворца. Ради Бога, святые отцы, ведь если вы в чем-нибудь малом допустите послабление, оно обратится в великое."

Весьма опасным послаблением царь считает нарушение монашеского обета отказаться от "высоты мирских страстей":

"Вы же ради Шереметева и Хабарова совершили такое послабление и преступили заветы чудотворца. А если мы по Божьему изволению решим у вас постричься, тогда к вам весь царский двор перейдет, а монастыря уже и не будет. Зачем тогда идти в монахи и к чему говорить: "Отрекаюсь от мира и всего, что в нем есть", если мир весь в очах? Как в этом святом месте терпеть скорби и всякие напасти со всей братией и быть в повиновении у игумена и в любви и послушании у всей братии, как сказано в иноческом обете? А Шереметеву как назвать вас братиею? Да у него и десятый холоп, который у него в келье живет, ест лучше братии, которая обедает в трапезной… бояре, придя к вам, ввели свои распутные уставы: выходит, что не они у вас постриглись, а вы у них постриглись, не вы им учители и законодатели, а они вам учители и законодатели. И если вам устав Шереметева хорош -- держите его, а устав Кирилла плох -- оставьте его! Сегодня тот боярин один порок введет, завтра другой иное послабление введет, да мало-помалу и весь крепкий монастырский уклад потеряет силу и пойдут мирские обычаи."

Описывая эти обычаи, проникающие в монастырскую жизнь, Иван Грозный приводит в пример столичные Симонов и Чудов монастыри, где "все, кроме сокровенных рабов Господних, только по одеянию иноки, а делается у них все, как у мирских".

"А над гробом Воротынского, -- начинает зло ёрничать, не будучи в силах более сдерживаться, царь, -- поставили церковь. Над Воротынским-то -- церковь, а над чудотворцем -- нет! Воротынский в церкви, а чудотворец -- за церковью! Видно, и на Страшном суде Воротынский да Шереметев станут выше чудотворца: потому что Воротынский со своей церковью, а Шереметев со своим уставом, который крепче, чем Кириллов..."

Царь вспоминает, как во время своего посещения, еще в юности, Кирилло-Белозерского монастыря, он опоздал к ужину, и помощник келаря, Исайя Немой, отказался подать на стол стерлядей, потому что не было от игумена на то распоряжения и из-за позднего часа спросить игумена было невозможно, столь "непослабительно" соблюдался устав чудотворца.

Показывая, к чему привели "послабления" для постригающихся бояр, уже откровенно гневающийся монарх живописует подробную и нелицеприятную картину нынешней жизни кирилло-белозерских монахов:

"А ныне у вас Шереметев сидит в келии что царь, а Хабаров к нему приходит, да иныя черньцы, да едят, да пиют, что в миру. А Шереметев нивести со свадьбы, нивести с родин розсылает по келиям пастилы, ковришки и иныя пряныя составныя овощи... А инии глаголют, будто де вино горячее потихоньку в келию к Шереметову приносили".

И далее царь дает волю своей "подсмеятельной" издевке:

"Неужели вам нечем было кормить Шереметева, что ему пришлось завести особые годовые запасы? Милые мои! До сих пор Кириллов монастырь прокармливал целые области в голодные времена, а теперь, в самое урожайное время, если бы вас Шереметев не прокормил, вы бы все с голоду перемерли?!."

Царь резко упрекает монастырскую братию за недопустимую снисходительность к знатным постриженикам.

"Это ли путь спасения, -- изумляется царь, -- если в монастыре боярин не сострижет боярства, а холоп не освободится от холопства?.. И как вам своего Кирилла поставить рядом с Шереметевым, кто из них выше? Шереметев постригся из бояр, а Кирилл даже приказным дьяком не был! Видите, куда завели вас послабления?"

И вполне закономерно выводит причину этих послаблений – корыстолюбие и имениелюбие самих монашествующих:

"Не имеем ли сел, яко же и миръстии, не словут ли нивы чернеческия, и езера, и пажити скотом, и домове твердо ограждени, и храмы светли? Не имеем ли ковчеги со имением твердо хранимы, яко же и мирские домодержцы? Не красуем ли ся блистанием златным и веселимся светлостию ризною и величаемся?..".

При этом Грозный, хотя и дает рекомендации, как поступать с "больным" Шереметьевым, демонстративно самоустраняется от помощи игумену в наведении порядка в Кирилловой обители – "Сами ведаете, как себе... хотите, а мне до того ни до чего дела нет!" и заканчивает почти оскорблением: "Вперед о том не докучайте: воистину ни о чем не отвечивати!". Тем ироничнее звучат заключительные слова: "А мы вам, мои господине и отцы, челом бием до лица земнаго..."

Духом пародии и скоморошьей "игры" проникнуты и послания Грозного Андрею Курбскому, имеющие ярко выраженный публицистико-полемический характер. Правда, не всегда понятно, о чем спорят оппоненты. Как отмечал В. О. Ключевский, иногда складывается впечатление, что "каждый из них твердит свое и плохо слушает противника"^[821].

"Зачем, царь, сильных во Израиле истребил, и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил, и кровью мученическою обагрил церковные пороги, и на доброхотов твоих, душу свою за тебя положивших, неслыханные от начала мира муки, и смерти, и притеснения измыслил, обвиняя невинных православных в изменах, и чародействе, и в ином непотребстве и с усердием тщась свет во тьму обратить и сладкое назвать горьким? В чем же провинились перед тобой и чем прогневали тебя христиане -- соратники твои? Не они ли разгромили прегордые царства и обратили их в покорные тебе во всем, а у них же прежде в рабстве были предки наши? Не сдались ли тебе крепости немецкие благодаря мудрости их? За это ли нам, несчастным, воздал, истребляя нас и со всеми близкими нашими? Или ты, царь, мнишь, что бессмертен, и впал в невиданную ересь, словно не боишься предстать перед неподкупным судьей - надеждой христианской, Богоначальным Иисусом?..." -- вопрошает князь.

"Не полагай, что это справедливо -- разъярившись на человека, выступить против Бога; одно дело -- человек, даже в царскую порфиру облеченный, а другое дело -- Бог. Или мнишь, окаянный, что убережешься? Нет уж! Если тебе придется вместе с ними воевать, тогда придется тебе и церкви разорять, и иконы попирать, и христиан убивать; если где и руками не дерзнешь, то там много зла принесешь и смертоносным ядом своего умысла.

Представь же себе, как во время военного нашествия конские копыта попирают и давят нежные тела младенцев! Когда же зима наступает, еще больше жестокостей совершается. И разве твой злобесный собачий умысел изменить не похож на злое неистовство Ирода, явившегося убийцей младенцев? Это ли считаешь благочестием -- совершать такие злодейства?", -- "отвечает" ему царь.

Курбский обвиняет царя в несправедливости и жестокости расправ над верными ему воеводами (к каковым причислял себя князь), а Грозный в ответ ругает бояр, вспоминая свое детство под "боярским правлением", не брезгуя при этом не только просторечными, но и бранными выражениями ("пес", "собачий рот", "лаяти" и т. п.)

Подчас Грозный, подводя "богословское" обоснование своему безграничному своеволию, прибегает к тонкой и лукавой казуистике, побивающей любые доводы рассудка:

"Тот же апостол Павел сказал (и этим словам ты не внял): "Рабы, слушайтесь своих господ, работая на них не только на глазах, как человекоугодники, но как слуги Бога, повинуйтесь не только добрым, но и злым, не только за страх, но и за совесть". На это уж воля Господня, если придется пострадать, творя добро. Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни?

Но ради преходящей славы, себялюбия, радостей мира сего все свое душевное благочестие, вместе с христианской верой и законом, ты попрал, уподобился семени, брошенному на камень и выросшему, когда же воссияло знойное солнце, тотчас же, из-за одного ложного слова, поддался ты искушению, и отвергся, и не вырастил плода; из-за лживых слов ты уподобился семени, упавшему на дорогу, ибо дьявол исторг из твоего сердца посеянную там истинную веру в Бога и преданную службу нам и подчинил тебя своей воле …"

Впрочем, Иван Грозный весьма серьезно, а не только в целях апологии собственного беспредела, интересовался богословскими проблемами. В частности, он не только был в курсе острой полемики о свободе и необходимости, разгоревшейся в XVI в. между протестантами и католиками, но и участвовал в ней, возражая тем и другим: писал Сигизмунду II Августу, спорил с польскими послами, дискутировал с Яном Рокитой. Сокращенный ответ Роките известен как "Послание против люторов" Парфения Уродивого (таковым был литературный псевдоним царя[822]).

Известны гимнографические произведения Грозного, подписанные тем же псевдонимом, например: тропари преп. Даниилу Переяславскому чудотворцу; Преподобному Никите, столпнику Переяславскому; стихиры Сретению Владимирской Божией Матери; на преставление Петра, митрополита Московского и всея России чудотворца и др., наконец, "Канон Ангелу Грозному, воеводе и хранителю всех человеков, от Бога посланного по вся души человеческие" (архангелу Михаилу) и многие молитвословия[823].

-----

Энциклопедический характер восточнославянских "обобщающих произведений" XVI в., пристальный интерес писателей ко всему, что касается человеческой индивидуальности и ее роли в истории, популярность "личностных" жанров в культуре этой эпохи и др. типологически соотносимы с энциклопедизмом и связанным с ним индивидуализмом западноевропейских гуманистов и их духовных преемников – просветителей. И хотя исторические истоки (как, впрочем, и результаты) западноевропейского Ренессанса и восточнославянского "предгуманизма" различны, очевидно, что в восточнославянской культуре XVI в. происходила смена превалирующей аксиологической иерархии и связанные с ней существенные изменения в понимании художественного образа и самого творчества, переводившие эту культуру в гномические модусы восприятия действительности -- правда, пока в религиозной, хотя и все менее теоцентричной, картине мира -- и придававшие ей все более гуманистический антропо- или социоцентричный характер.

Восточнославянская книжная культура становится все более неоднородной: в ней зарождается "отрицающая" ее светская (беллетристическая) литература и публицистика.

Традиционные жанры церковной книжности остаются "живыми" лишь в собственно церковной канонической (модусов "теоцентрики"-"мистики") культуре; выпадая из канона, они системно трансформируются, превращаясь в свои формальные аналоги, нарочитые подделки и пародии.

з Писания и Предания, касаться едва ли не всех существенных сторон бытия Христианства. Так что Зизаниевы комментарии к "Оглашению" Кирилла Иерусалимского представляют собой своеобразную православную богословскую (или даже богословско-историческую) энциклопедию -- один из первых опытов систематического богословия в культуре "русинов" ВКЛ[824].

Глава 7

ТРАДИЦИИ ВОСТОЧНОСЛАВЯНСКОГО КНИЖНОГО СЛОВА В ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ ЛИТОВСКОМ В XVI–XVII ВВ.

Рахиль, Рахиль, Восточноая Церковь, плачется чяд своих, и не хочет ся утешити, яко не суть! Разъсыпана, разъсыпана радость сердца ея; погашена песнь ея;. злуплена корона зъ головы ея!

Из "Ответа клирика Острожского Ипатею Потею" (1598) [825]

XVI -- первую пол. XVII в. принято считать "золотым веком" культуры Великого Княжества Литовского, в сфере которой формировались основы малорусской и белорусской национальных культур. Однако следует знать и помнить, что этот культурный подъем "на деле был проявлением отчаянной борьбы за выживание под прессом католической экспансии, ставившей вполне осознаваемую цель денационализации белорусской (и малорусской.- Л.Л.) народности", которые вынуждены были "развиваться в обстановке религиозной, а следовательно и культурной дискриминации со стороны государственной власти"[826], а порой и прямого геноцида по отношению к "русинам". Не удивительно, что оригинальная книжность[827] Великого княжества Литовского в названную эпоху по преимуществу имеет публицистически-полемический характер, то есть, вопреки поставленным авторами целям и задачам, является фактически "отрицанием" традиций восточнославянской канонической книжности (см. гл. 6.7). Абсолютное большинство оригинальных произведений "русской" книжной культуры ВКЛ в эту эпоху посвящены полемике с католиками, а после Брестской церковной унии 1596 г. -- еще и с униатами в защиту Православия.

Конечно, столь долгое (как минимум, со времени заключения династической Кревской унии 1385 г. и до второй пол. XVII в.) и столь мощное сопротивление возможно было, благодаря устойчивости культурной Традиции во всех формах ее бытия[828].

Вместе с тем, не следует упускать из виду, что спор (полемика) начинается там, где исчезает очевидность Истины и потому истины умножаются, так что для каждой из спорящих сторон возникает необходимость отстаивать свою истину, которая представляется абсолютной^[829]. Поэтому проникнутую острейшей религиозной полемикой эпоху "золотого века" нужно вместе с тем считать, называя вещи своими именами, агонией православной культуры ВКЛ. И если в России культура XVIII в. была своего рода "обмороком" Православия, то XVIII в. в культуре ВКЛ -- смерть Православия…

Для того чтобы понять, откуда возникла эта необходимость и неизбежность спора и последовавшей за ним гибели православной Традиции в Великом Княжестве Литовском, следует прежде всего обратиться к рассмотрению историко-культурной, в том числе конфессиональной, ситуации в ВКЛ той эпохи и по возможности уяснить причины создавшегося положения. А причины эти, как видится, двух родов: одни порождены специфическими обстоятельствами исторического бытия данного культурного региона; другие связаны с многовековой историей развития христианской культуры в целом со свойственными ей этапами и закономерностями.