Западноевропейское влияние на культуру Московской Руси

…ты забыл Бога спасения твоего, и не вспоминал о скале прибежища твоего; оттого развел увеселительные сады и насадил черенки от чужой лозы.

Ис. 17. 10.

Падение Византии (1453) и захват турками Балкан привел к складыванию таких исторических условий, при которых Русь не могла не перейти постепенно из культурной сферы единоверных восточноевропейских государств в сферу влияния западноевропейской культуры. Женитьба Ивана III на византийской принцессе Софии Палеолог, воспитаннице Римского папы, прибывшей в Московию со своими придворными, спровоцировало своего рода моду на все западноевропейское: при Московском дворе распространяется повальное увлечение Западом.

Впрочем, в художественном творчестве это увлечение поначалу выражалось не более как в заимствовании некоторых тем, деталей и приемов изображения, которые перерабатывались в духе традиционной иконографии. Однако с усилением "шатания умов" западноевропейское влияние, активно проникающее также и через окраинные города (такие как Новгород и Псков, давно и прочно связанные с Западом торговыми отношениями), все более распространяется, находя в утверждающейся местной "гномике" благодатную почву. Так, борьба с "жидовствующими" ведется методами, весьма подобными на методы западноевропейской инквизиции; в подготовке полного славянского перевода Священного Писания латинская Вульгата предпочитается греческой Септуагинте, а само Писание делается предметом рационалистического анализа и аргументом в споре; наряду с этим в Новгороде распространяются сделанные по владычнему повелению "в дому архиепископли" переводы с латыни и немецкого западноевропейской духовной литературы. Прибывшие из Великого Новгорода, Пскова и других городов по зову "Державного" иконописцы, расписывают (под наблюдением протопопа Сильвестра) поврежденные пожаром 1547 г. и отстроенные заново соборы Кремля так называемыми "символическими", а точнее аллегорическими иконами, вошедшими в научных обиход под названием богословско-дидактических и т.д.

Таким образом в начавшееся на Руси собирание и "обобщение" духовного наследия прошлого включается также и "новое", привнесенное, чуждое православной Традиции...

Стоглавый собор 1551 г., утвердивший русский церковный обиход как единственно и подлинно православный, попытался ограничить это влияние. В частности, по поводу "иконного писания" "Стоглав" постановил "писати живописцем иконы с древних образцов, как греческие живописцы писали и как писал Ондрей Рублев и прочии пресловущии живописцы... а от своего замышления ничтож претворяти" (гл. 41); "от самосмышления бы и своими догадками Божества не описывали" (гл. 43). Вместе с тем Собор принял меры к тому, чтобы повысить художественный уровень иконописи вполне традиционным путем -- повысив духовный и связанный с ним в христианской творчестве профессиональный уровень иконописцев. Так, архиереям предписано "по всем градом и весем и по монастырем своих предел испытовати мастеров иконных и их писем самим смотрети", и "ино тем запрещение положити", которые из них будут уличены в том, что живут "не по правилному завещанию, в пияньстве... и во всяком безчиньстве"; что "писали иконы не учась, самовольством и самоловкою и не по образу" (гл. 43). В соборных постановлениях находим и своего рода "моральный кодекс иконописца": "подобает быть живописцу смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабителю, не убийце; особенно же хранить чистоту душевную и телесную со всяким опасением… часто приходить къ отцам духовным… жить въ посте, молитве и воздержании, со смиреномудрием, без всякаго зазора и безчинства…" (гл. 43).

Однако принятые постановления не дали ожидаемых результатов, поскольку лишены богословского обоснования: утверждая традиционность художественного творчества (то есть строгое следование Традиции), "Стоглав", во-первых, уже не представлял само это творчество как "умное делание" и "соработничество" Творцу; во-вторых, понимал традиционность как простую внешне-формальную подражательность "древним образцам" и "словущиим живописцам"; в-третьих, не дал критерия для критического различения "образцов", среди которых оказались "самосмышленные" иконы. Подобного же рода меры были приняты Стоглавым Собором и в отношении церковного пения.

В результате попытка противостоять "новому", в том числе и привносимому из западноевропейской культуры, свелась к выработке внешних ограничивающих свободное художество предписаний и жесткому контролю, которые, не имея под собой богословских оснований, не только не смогли уберечь восточнославянское художественное творчество от чуждых влияний, но и, как видится, дали им вполне "законный" ход, что видно, в частности, из "дела дьяка Висковатого" на Соборе 1553-1554 гг., где в "столкновении традиционного православного восприятия образа с усиливающимся западным влиянием парадоксальным образом побеждает это западничество, но под знаком старины и собирания" (курсив Л.У.)[811].

"Стоглав" попытался также ограничить распространение на Руси западноевропейской книги. Но и эта попытка носила тот же формально приказной характер, лишенный богословских корней, а потому также принесла не столько пользы, сколько вреда: в своем пределе боязнь чужого неблагочестивого влияния на сознание рядовых прихожан привела к тому, что в корне изменилось само отношение к книге и чтению: вместе с традиционным для средневековой восточнославянской культуры недоверием к произведениям "внешней премудрости" – не без воздействия западноевропейской книжной культуры – сформировалось огульное недоверие к самой способности рядового верующего воспринять истины священных текстов, а тем более – извлечь какую-то пользу из книг не священных.

Известно, например, что старец Артемий, бежавший из соловецкой ссылки в Великое Княжество Литовское, в своем "Послании царю" упрекал неких "мнящих ся быти учителей", которые отстаивали принцип: "Не чти много книг, да не во ересь впадеши!" Другой беглец – князь Андрей Курбский в "Предисловии" к переводу сочинений Иоанна Дамаскина отмечал ту же особенность современной ему русской культуры, вспоминая, как противники "внешней мудрости" запугивали юношей (вообще-то не совсем безосновательно) тем, что эрудиция часто приводит к весьма печальным результатам: "Не читайте книг много, – и указуют на тех, аще кто ума изступил, – онъсица, рече, в книгах зашелся, а онъсица в ересь впал". Замечательно при этом, что оба книжника непротиворечиво сочетали протест против насильственного ограничения интеллектуальных интересов и читательских запросов с самой искренней и деятельной апологией Православия, защитниками которого они стали в ВКЛ в период униатского сопротивления.

Но ничто не смогло остановить проникновения на Русь даже тех книг, которые с точки зрения православного учения являлись еретическими. К примеру, весьма читаем был так называемый "Луцидариус, сиреч Златый бисер" – переводной вопросо-ответный сборник, составленный по образцу известных ранее христианских вопросо-ответных произведений, но предназначенный для мирян и поэтому имеющий общеобразовательную направленность. Это своеобразная энциклопедия по всем отраслям современного ему знания. В вопросах и ответах "Луцидариуса" местами отчетливо проступает ограниченный рационализм, особенно в разрешении богословских вопросов, за что его критиковал Максим Грек, но что не помешало популярности этого сборника в Московии.