Quot;Просветитель" преп. Иосифа Волоцкого

…всяк, хотяи обрести разум в Писаниих, николиже поставляеть свои разум, яко добр, но сеи е художен, иже глаголы непоколебимы съблюдаеть, и премудростию Святаго Духа съкровенныа таины обретаеть, сведетельствуемы от Божественных писании.

Из "Послания иконописцу" Иосифа Волоцкого

Преп. Иосиф Волоцкий (Иван Санин) (1440 - 1516) родился с. Язвище, что близ Волоколамска, в семье служилых землевладельцев, перешедших из Великого Княжества Литовского служить московским государям. Достигнув двадцатилетия, возымел желание постричься, для чего отправился в монастырь Саввы Звенигородского к старцу Варсонофию Неумое, который, однако, не принял юношу к себе, а велел идти в обитель к Пафнутию Боровскому, что и было исполнено. Еще будучи "в учимом чину", Иосиф написал свое первое произведение -- "Послание о Троице архимандриту Тверского Отроча монастыря Вассиану", в котором разоблачал взгляды неких тверских и новгородских еретиков, усомнившихся в верности троического догмата на том основании, что мнения святых отцов "разньствуют" по поводу иконописного изображения Троицы.

Перед кончиной игумен Пафнутий указал на Иосифа[781] как на своего преемника, и тот был вскоре посвящен в этот чин митр. Геронтием с согласия вел. кн. Ивана Васильевича (1479). Утвердившись на игуменстве, Иосиф хотел было ввести в монастыре строгий общежитейный устав, запрещавший братии иметь какую-либо собственность. Однако братия категорически воспротивилась нововведению, и Иосиф тайно ушел из монастыря, проведя около года в "обходе" иных русских общежитейных монастырей, где узнавал местные порядки и правила. Вернувшись после этого в Боровск, подвижник еще раз попытался утвердить в монастыре киновию, но, увидев непреклонность братии, а также зная о враждебном к себе отношении со стороны вел. кн. Ивана III, насовсем покинул Пафнутьево-Боровскую обитель и основал в лесу под Вололколамском общежитейную пустынь, где вскоре собралось около ста иноков.

Иосифова пустынь славилась строгостью устава, попечением о нищих и больных, для которых был устроен особый двор. В "Послании княгине Голениной" Иосиф Волоцкий, в частности, сообщает: "... Въ нашем монастыре обычаи: сколько Бог пошлеть, столко и разаидется. Надобе церковные вещи строити -- святыя иконы и святыя сосуды, и книги, и ризы -- и братство кормити и поити, и одевати, и обувати, и иные всяки нужи исполняти, и нищим и странным, и мимоходящим давати и кормити. А росходится на всякой год по полутораста рублев денгями, а иногда и боле. Да хлеба по три тысячи четвертей на год розходится, занеже на всяк день въ трапезе едять иногда шесть сот, а иногда семьсот душь, -- ино коли его Бог пошлеть, тогды ся разоидеть..."[782]

Волоколамский монастырь становится вскоре одним из крупнейших центров религиозной и культурной жизни Московской Руси. Основатель и игумен монастыря, преп. Иосиф (Санин) прославился как обличитель новгородско-московской ереси реформационного характера, которая в историографии XIX в. получила название "ересь жидовствующих" (поскольку зачинателем ее был "жидовин" Схария или Захария, Заккария[783]). Побудило книжника взяться за перо обращение к нему за помощью Новгородского архиепископа Геннадия, который еще в 1471 г. обнаружил еретические воззрения среди своей паствы и много лет пытался противостоять новой ереси, однако безрезультатно, поскольку еретиков поддерживали знатнейшие из бояр, представители высшего духовенства (вплоть до митрополита) и даже сам великий князь Московский. Оценив опасность такового положения, Иосиф Волоцкий написал влиятельным светским и духовным лицам ряд посланий (в том числе самому Ивану III; его духовнику, архим. Митрофану; епископу Суздальскому Нифонту и др.), в которых изобличил еретиков и требовал смертной казни для них. Во многом стараниями преп. Иосифа ересь, наконец, была соборно осуждена, еретики анафематствованы и наказаны, а некоторые из них -- подвергнуты гражданской казни.

"Просветитель" (1510 - 1511). В истории восточнославянской средневековой книжности преп. Иосиф Волоцкий остался как автор сборника экзегетико-апологетических "слов" -- "Книга на новгородских еретиков", который по своей значимости получил название "Просветитель"[784]. Пространная редакция сборника включает Предисловие, в котором сообщается история возникновения и распространения ереси до противоеретического собора 1490 г., а также называются основные положения учения жидоствующих, и 16 "слов", 11 из которых излагают и опровергают воззрения жидовствующих, а последние 5 наставляют православных, как они должны относится к еретикам. Преп. Иосиф аргументировано разбирает все заблуждения еретиков и приводит православный взгляд на то или иное положение, подтверждая выводы отсылками к Писанию и святоотеческому Преданию, методично (хотя иногда и несколько формально) опровергает малейшие отступления от них. Об этой методичности и скрупулезности апологета Православия свидетельствую уже сами названия "слов" "Просветителя".

"Слово 1-е на новоявившуюся ересь новогородскых еретиков, глаголющих. яко Бог Отец Вседержитель не имать Сына и Святаго Духа единосущны и сопрестолны Себе, и яко несть Святыа Троица. Здеже имать сказание от Божественных Писаний, яко Бог Отец Вседержитель имать Сына и Святаго Духа единосущны и сопристолны Себе, и яко Святаа и Животворящаа Троица еще въ начале от патриарх и отъ пророк и отъ всех божественных писаний свидетельство имать";

"Слово 3-е на ересь новогородскых еретиков, глаголющих, яко подобает закон Моисеев держати и хранити и жертвы жрети и обрезоватися. Здеже имать сказание от Божественных Писаний, яко закон Моисеев дан бысть до Христова пришествиа, жертвы же исперва не хотяше Бог, но аще и попусти по нужи, но не везде, но въ едином Ерусалиме и иже въ нем единыа церкви; пришедшу же Владыце Христу, закон Моисеев преста, и жертвы и обрезание упразднишася";

"Слово 13-е на ересь новогородскых еретиков, глаголющих, яко не подобает осуждати ни еретика, ниже отступника. Здеже имать сказание от Божественных Писаний, яко подобает еретика и отступника не токмо осужати, но и проклинати, царем же и князем и судиям подобает сих и въ заточение посылати и казнем лютым предавати";

"Слово 14-е на ересь... яко не подобает много искати или истязати или испытовати о еретицех и отступницех, аще сами не исповедают своея ереси и отступления. Здеже имать свидетельство от Божественных Писаний, яко подобает всем, иже Христа любящим, всяко тщание и подвиг и богомудростная коварства показати еже крыющаяся еретики испытовати и искати и истязати, уведавше же не утаити, аще ли же кто потщится утаити, сей -- сообщник еретиком";

"Слово 15-е на ересь... яко аще еретик или отступник обратится на покаяние и абие вскоре тому подобает входити въ святую церковь и Божественных Тайн причащатися. Здеже имать свидетельство от Божественных Писаний, како и которым еретиком и неверным, егда покаются, вскоре входити во святую церковь и Христовых таин причаститися, и которым еретиком и отступникам, аще и покаются, не подобает во святую церковь входити, ни Божестенных Таин причащатися, дондеже вся совершатся о сих, якоже божественные правила повелевают о сем, и яко ныне явльшиися новгородстии еретицы и отступницы, злейшии и сквернейшии всех, иже под небесем, еретиков и отступников";

"Слово 16-е на ересь... яко еретицы или отступници, о своих ересех и о отвержениих егда обличени и осуждени будут, и аще начнут каятися, подобает приимати их покаяния и милости сподобити. Здеже имать свидетельство от Божественных Писаний, аще еретик или отступник не своею волею, но обличен быв и осужен начнет каятися, таковое покаяние неприятно бывает[785]; татие бо и разбойницы и убийцы и гробокопатели и инии злодее, егда обличени будут и осуждени, тогда каются, но неприятно бывает покаяние их". И т.д.

Таким образом, "Просветитель" представляет собой первый и, видимо, единственный такого рода опыт систематического опровержения ереси "жидовствующих".

Чрезвычайно ценной частью "Просветителя" является так называемое "Послание иконописцу", обращенное к известному "началохудожнику" Дионисию.

Дионисий был, видимо, ровесником преп. Иосифа. Познакомились и сблизились они, когда ок. 1470 г. в Пафнутьев Боровский монастырь был приглашен для иконописных работ известный тогда мастер Митрофан, при котором подвизался молодой Дионисий. В 1480-х годай Дионисий возглавлял иконописную работу в Иосифовом Волоколамском монастыре, а потом после большого перерыва вернулся туда в последний период своей деятельности. Показательно, что в разгар ереси жидовствующих Дионисий, много работавший в Москве, вынужден отправиться в Ферапонтов монастырь, поскольку влиятельные еретики сумели настроить против него Ивана III. И лишь после отказа самодержца поддерживать еретиков, Дионисий вернулся в Москву.

Впрочем, ни одного факта каких-либо выступлений Дионисия против ереси жидовствующих неизвестно, хотя есть достоверные сведения о том, что сын и помощник Дионисия Феодосий прямо и непосредственно вел борьбу с ересью, руководимый своим духовным отцом Иосифом Волоцким[786]. Однако самым существенным противостоянием Дионисия ереси, имевшей, как известно, иконоборческий характер, было его творчество. Конечно, неправильно искать в дионисьевских фресках "иллюстрации" или воплощения в красках противоеретической апологетики Иосифа Волоцкого; а в основе творчества иконописца -- установку на противостояние жидовствующим. Но труд по развитию иконописных традиций в условиях распространившегося среди власть предержащих иконоборчества нельзя не воспринимать как христианский подвиг...

"Послание" носит тот же экзегетико-апологетический характер, что и в целом "Просветитель". Преп. Иосиф отнюдь не призывает своего адресата, "возлюбленного брата", на борьбу с ересью. Цель просветителя иная -- помочь иконописцу во всей полноте осознать значимость его творчества. "От вещнаго сего зрака възлетаеть ум наш и мысль к Божественному желанию и любви, не вещь чтуще, но вид и зрак красоты Божественаго оного изображениа... понеже почесть иконная на первообразное преходить"[787].

"Послание иконописцу" есть первый в восточнославянской культуре серьезный опыт систематического изложения православного учения об иконе и богословского обоснования иконопочитания. Причем "богословие преп. Иосифа... отличается активной практической направленностью"[788]. Следует заметить, что в изложении Иосифом Волоцким христианской иконологии освещены и истолкованы практически все основные положения святоотеческого византийского богословия образа: "связь образа с Первообразом; отличия служения, которое подобает только Богу, и поклонения, воздаваемого образу....; непосредственная связь иконопочитания с Боговоплощением как возможность общения тварного и нетварного миров; связь иконописного творчества с преображением личности человека и под действием этой преображенной личности – преображение окружающего мира...; связь иконопочитания с православной аскетикой, без которой немыслима и не нужна икона как образ, возводящий нас к Первообразу; освящающая сила иконы как образа обоженной и преображенной материи, как священного предмета, способного быть проводником нетварной Божественной энергии; благовестническое значение иконы, способной... открывать молящемуся тайны Евангельского учения"[789]. Более того, в восточнославянской иконологической традиции, эксплицированной и утвержденной преп. Иосифом в "Послании иконописцу", "на острие спора... оказывались иногда такие вопросы, о которых часто не задумывался византинистский мыслитель. Принципиальная невозможность изобразимости Первой Ипостаси Святой Троицы – Бога Отца в человеческом образе; целесообразность аллегоризма и ветхозаветного прообразовательного символизма в новозаветном художественном творчестве; отличие живописных и иконописных форм в выражении евангельского смысла религиозной живописи – поистине такой острой постановке вопроса и такой глубине богословского мышления мог бы "позавидовать" самый искусный византийский полемист, а на Западе в то время о таких "тонкостях" никто даже и не помышлял"[790].

Широчайшая богословская начитанность, строгая логичность, методичность и системность экзегезиса и апологетики "Просветителя" дают исследователям основания видеть в преп. Иосифе Волоцком "своеобразного русского представителя средневековой схоластики"[791]. Однако, во-первых, преп. Иосиф, в отличие от схоласта="гномика" далеко не все пытается объяснить рационально -- всегда чувствуется его благоговение перед непостижимостью Бога и тайной Его действия в мире: "мы, плотяни суще, духовнаа мудрствовати не можем, -- пишет преподобный, -- якоже некто от святых рече, яко плотьскаа мудрствующеи не по воли Святаго Духа разумеють Божественная Писания, но по воли плотьстеи... всяк, хотяи обрести разум в Писаниих, николиже поставляеть свои разум, яко добр, но сеи е художен, иже глаголы непоколебимы съблюдаеть, и премудростию Святаго Духа съкровенныа таины обретаеть, сведетельствуемы от Божественных писании"[792].

Во-вторых, согласно закону жанрово-стилевой системы канонической книжности, опровержение рационалистической ереси, обращенное к адресатам-"гномикам" предполагает говорение на их языке -- языке рациональных доказательств. Иначе говоря, жанр и отчасти метод изложения выдерживается писателем, как то и полагается в каноническом художестве, в соответствии с "характером" адресата. Так что "схоластизм" в данном случае должен быть объясняем не столько гносеологическими представлениями и творческими приверженностями автора, сколько задачей, поставленной перед книжником "гномиком"-адресатом.

С точки зрения канонической жанрово-стилевой системы вполне объяснимы и стилистические особенности произведений Иосифа Волоцкого, его всеми замеченное "умение с завидной легкостью переходить от одной манеры изложения к другой"[793] -- от высокопарно торжественного стиля к почти разговорному: аксиологически "высокие" предметы (апология догматов и канонов христианского учения) вполне системно изображаются книжником в "высоком" стиле:

"...взыди на гору, сиречь в пустыню, возми корень духовный, еже есть Христа ради нищета и худость, и собери си листвие, еже есть алча и жажда, и приими миро Лаваново, еже есть смирение и страх Божий, и другое миро Индейско валан, еже есть целомудрие и чистота, и миро Халван, еже есть болящим служение и еже от них бываемыя о тебе теплыя молитвы. Истолчи все вкупе в ступе послушания, подсей ситом - твоим чистым и благим житием, и вложи их в чистый горнец в себе, и влей в него воду духовныя любве, и вжигай пламень божественнаго желания подгорнцем сердца твоего, и егда свариши их добре, вычерпли их лжицею - твоею тихостию и безмолвием, и вкуси их духовными обычаи, и не возвратися вспять во вся дни живота своего. Такова суть былия, иже грехи изцеляют!" (Из "Послания иконописцу").

Аксиологически "низкие" предметы (касающиеся монастырского быта, житейских порядков и установлений, материально-денежных отношений и т.п.) изображаются системно соответствующим им "низким" разговорным стилем:

"А что еси писала о том, что 20 рублев на семь лет ино то грабеж, а не милостыня, то не грабеж -- то мы съ тобою чиним совет произволения, а на воле на твоей и на нашей, и будет то любо тебе, и нам ино будет, а не любо, ино не будет. А такъ есмя чинили совет и съ прежими, которые писалися в годовое поминание, а грабежем того нихто не нарече, занеже ведомо всем, да и тебе ведомо: даром священник ни одной обедни ни понафиды (панихиды. -Л.Л.) не служит, да и своими бо проскурами, и вином, и темияном, и свечами, и кутьею, и кануном..." (из "Послания княгине Голениной").

4. Митрополит Даниил (втор. пол XV в. – 1547 г.)

Вси от душеполезных притчей и повестей уклонишася, вси от духовных бесед бегают…

Из "Соборника" митр. Даниила

Родом из Рязани, Даниил был постриженником Иосифо-Волоколамского монастыря. Его иногда называют учеником Иосифа Волоцкого, однако известно, что – во всяком случае при жизни преподобного – Даниил не играл сколько-нибудь значительной роли в жизни монастыря, да и в перечне десяти старцев, которых Иосиф считал своими возможными преемниками, имени будущего митрополита всея Руси нет. Впрочем, когда братия по повелению умирающего преп. Иосифа избрать себе достойного кандидата на место игумена из предложенных десяти назвала не вошедшего в список Даниила Рязанца, Иосиф охотно согласился и благословил его на игуменство, а митр. Варлаам еще при живом Иосифе поставил Даниила игуменом Волоколамского монастыря.

Возглавив монастырь, Даниил неукоснительно и ревностно следовал заветам преп. Иосифа; в частности, пытался ввести в монастыре более жесткие правила общежития, чем это было при самом преп. Иосифе. Так, например, Иосиф запретил монахам иметь в кельях собственные книги, чем вызвал негодование просвещенной братии, поскольку сам основатель монастыря некогда отменил этот запрет. Однако это не мешало братии с должным уважением и послушанием относиться к настоятелю, который к тому же заслужил особенное благоволение самого государя, часто посещавшего монастырь.

27 февраля 1522 г. по желанию великого князя Даниил был поставлен в митрополиты, сменив в этом чине Варлаама (1511 - 1521), отказавшегося содействовать безчинным, в его понимании, поступкам государя, за что и был сослан в один из отдаленных монастырей.

На митрополичьей же кафедре Даниил, по характеристике митр. Макария (Булгакова), явился таким архипастырем, каких у нас бывало немного. Он был для своего времени человек очень образованный и весьма начитанный, о чем свидетельствуют его сочинения и отзывы о нем современников. Он ревностно проповедовал истины Православия как в храмах, что было тогда редкостью, так и в посланиях к разным лицам; смело обличал современные пороки в обществе, в духовенстве, в самых вельможах. Особенно он вооружался против господствовавшего тогда вольнодумства и неповиновения уставам Церкви, старался охранить свое духовное стадо "от еретиков, хуливших Христа Бога и Его Пречистую Матерь", т. е. жидовствующих. Во всех своих поучениях и обличениях говорил всегда "яко власть имеяй", в чем некоторые видели проявление гордыни, и во всем, по мнению митр. Макария неуклонно держался основных начал Православия: Священного Писания, учения и правил Вселенских и Поместных Соборов и святых отцов (ИРЦ. Т. 3. Отд. 2. Гл. 2.).

Вместе с тем новопоставленный митрополит, руководствуясь принципом "богомудростного коварства", всеми силами поддерживал Василия III во всех его начинаниях, в том числе и политических мероприятиях весьма щекотливого характера (заточение обманом кн. Василия Ивановича Шемячича и вступившегося за него Троице-Сергиева игумена Порфирия, "мужа обычаев простых и въ пустыне воспитанного"; развод с бесплодной Саломонией Сабуровой и венчание с Еленой Глинской[794]; соборное осуждение Максима Грека и Вассиана Патрикеева; и др.), чем снискал нелюбовь части современников, особенно опальных, относившихся к нему весьма критически, а подчас и пристрастно. Известно, например, что И. Н. Берсень-Беклемишев говорил Максиму Греку: "Я того не ведаю, есть ли митрополит на Москве, и Даниил -- митрополит ли или простой чернец; учительного слова от него нет никакого (хотя известно, что митр. Даниил весьма ответственно относился к своим пастырским обязанностям и часто проповедовал.- Л.Л.), и ни о ком он не печалуется, тогда как прежние святители печаловались пред государем о всех людях".

Даниил до конца остался верным государю: перед смертью Василий III по примеру многих своих предков возымел желание принять монашеский постриг. Митрополит, не взирая на протесты приближенных и священства, постриг великого князя с именем Варлаам. Умирая, Василий Иоаннович "приказал" сына своего и наследника, трехлетнего Иоанна, "отцу своему Даниилу митрополиту". Именно стараниями Даниила, братья малолетнего Ивана и бояре были приведены к присяге новому государю. А самого Ивана Даниил благословил в Успенском соборе в присутствии духовенства, князей, бояр и народа на великое княжение. Однако когда кн. Елена скончалась (1538) и настали боярские смуты, митр. Даниил был низвержен с престола и сослан в Волоколамский монастырь (1539). Там его заставили подписать "отречение" от митрополичьего чина "по сознанию своей неспособности к такому высокому служению". После отречения Даниил прожил недолго; умер и погребен в Иосифо-Волоцкой обители.

Последовательный иосифлянин, сторонник строгого консерватизма, апологет теократической монархии, митрополит Даниил по своей богословской эрудиции превосходит идейного вдохновителя и апологета "стяжателей" Иосифа Волоцкого, хотя, как считают исследователи, много уступает ему в способности рассуждать. "Даниил – человек памяти, восприятия; деятельность рассудочная, логическая, обобщающая данные памяти, у него была развита сравнительно слабо"^[795]. Однако образованнейший из его современников, Максим Грек, назвал Даниила "Доктором закона Христова, украшенным многими знаниями". "Высокия книжности разуму уроженному... всякою премудростию опасному ведением наученому и учения исполнену" адресовал свое послание эрудит Федор Карпов. Митр. Макарий (Булгаков) утверждал, что "в ряду митрополитов собственно Московской митрополии, от Ионы до Иова, или до учреждения патриаршества, Даниил может быть назван самым просвещенным, за исключением одного Макария, без сомнения не менее начитанного, но более даровитого и более сделавшего для нашей духовной литературы, как и вообще для нашей Церкви, хотя оставившего и менее своих сочинений." Впрочем, историк Церкви добавляет к этой высокой характеристике: "к сожалению, нельзя сказать, чтобы умственные способности Даниила соответствовали его познаниям. В нем виден ум здравый, но недовольно сильный от природы и недостаточно развитый; ум, мало приученный к самодеятельности и не привыкший к строгой, отчетливой, логической мыслительности. Это не господин, а как бы раб своих познаний; он не владычествует над ними, а почти подавляется ими и не умеет распоряжаться ими как бы следовало. Понятия и суждения его почти всегда верны, но часто в них недостает ясности и раздельности и еще чаще - связности и основательности." (ИРЦ. Т. 3. Отд. 2. Гл. 5.)

Даниил был весьма плодовитым писателем. Его многочисленные "слова", поучения и послания посвящены самым актуальным социальным и веручительным проблемам того времени. Талантливый сатирик и тонкий наблюдатель, Даниил в своих произведениях ярко живописует дурные нравы различных социальных слоев Московского государства, смело и искусно используя при этом разговорный язык.

Неустанно и всеми способами обличает он, в частности, недостойный образ жизни священнослужителей, которые, по его словам, "себе упасоша, и разшириша чрева своя брашны и пианствы... и вся дела пастырская презреша, и нимало попекошася исцелити овца, но точию на славу и честь... и на восприятие мзды уклонишася" ("Слово 2-е" "Соборника"); всеми силами ратует за восстановление и упрочение традиции христианского учительства в современном ему проповедничестве. "Низкий уровень образования, умственная неразвитость, нравственная распущенность духовенства лишили его в глазах народа того высокого нравственного значения, каким оно должно было пользоваться... Влияние духовенства, какое могло происходить через проповедь, было самое ничтожное"^[796]. "Вси, – горько замечал Даниил, – от душеполезных притчей и повестей уклонишася, вси от духовных бесед бегают", а кто и приходит в церковь и слушает проповедь, так ищет у проповедника не руководства ко спасению души, а занимательности. "Ты свирепствуеши и скачеши, – сетует митрополит Даниил, – акы растерзати мя хотя, и глаголеши: вем, вем аз сия, еще же и сих множае и новая и ветхая" ("Слово 4-е" "Соборника").

Последнее наблюдение митр. Даниила весьма красноречиво характеризует гносеологические и художественные принципы "гномики". Если "теоцентрик"-"мистик" познает, проникая вглубь одного и того же художественного=богудохновенного текста (или ограниченного количества текстов), то "гномик", как видим, познает "вширь", так что знание отождествляется с эрудицией. При этом художественным становится не то, что "путеводительствует к Истине", а то, что занимает/развлекает рассудок и возбуждает положительные эмоции.

Даниил неустанно обличает вероучительные заблуждения еретиков, отстаивает мысль о божественном происхождении царской власти, доказывает преимущество киновий, призывает власть имущих быть праведными.

Стремление к широкомасштабным обобщениям, к созданию энциклопедически разносторонних произведений и антологий, свойственное гномической культуре в целом, проявилось и у митрополита Даниила. Он создал свое "обобщающее произведение", известное как " Соборник " Даниила ^[797], составленный, очевидно, по образцу "Просветителя" Иосифа Волоцкого и представляющий собой своеобразное руководство для нахождения каждым православным ответов на те вопросы, какие активно обсуждались тогда, во время всеобщего умственного брожения. "Аще что кому ключаемо будет, или противу еретических речей, или межи православных некое стязание и речи, и благодатею Божию обрящет слово без труда в коемъждо слове противу бываемых которых вин и благоугождению Божию и пользе душам", – так сам автор характеризует свой труд[798].

Как и "Просветитель" Иосифа Волоцкого, "Соборник" ("Грешнаго и худаго инока Даниила, митрополита веса Русии, Съборник, събран от Божественных Писаний, сказание известно имеа по главам коегождо слова") состоит из 16 Слов, освещающих разнообразные вопросы церковной и общественной жизни.

В первых четырех "словах" митр. Даниил дает православным своего рода "вероисповедный минимум", придерживаясь которого они смогут избежать соблазна лжеучений и лжеучителей. В первом "слове" напоминает, что "должно и учить, и веровать, и поступать по свидетельству Божественных Писаний, а не по мудрованиям плотским, человеческим". Во втором -- что необходимо "подвизаться за истину, стоять за правду и Божественные заповеди твердо и непоколебимо, даже до смерти". В третьем и четвертом "словах" Даниил подробно объясняет, что именно нужно понимать под теми Божественными Писаниями, которых следует непреткновенно держаться, и под тою Истиною и Божественными заповедями, за которые необходимо непоколебимо стоять.

Следующие три "слова" (5-7) Даниил посвящает рассмотрению и объяснению двух основополагающих догматов христианского вероучения: о Боговоплощении и об искуплении, или крестной смерти Спасителя, поскольку именно эти догматы подвергались наибольшим нападкам со стороны "жидовствствующих" и их последователей, в частности, извращалось, по мнению митрополита, Вассианом Патрикеевым (Василием Косым),.

В восьмом "слове" Даниил постепенно переходит от догматических вопросов ко нравственным, разбирая такие смежные проблемы как: значение власть предержащих и необходимость повиноваться им; отношение власти к еретикам и лжеучителям; отношение православных к еретикам.

"Слова" 9 - 13 излагают преимущественно нравственное учение Церкви, нисходя от общих оснований к частным конкретным случаям преступления христианской нравственности в современном Даниилу обществе. О содержании "слов" сообщают их надписания: "Не судите, да не судими будете" ("Слово 9-е"); "Аще некая злая сотворим братиям нашим, или укорим, или оклеветаим, в таяжде впадем" ("Слово 10-е"); "О Божиих судьбах, и о младенцах умирающих, и яко бедно есть не исповедати помыслы своя отцем духовным" ("Слово 11-е") и дал.

Последние три "слова" "Собрника" (14-16), продолжая тему христианской нравственности, касаются проблемы христианского брака: в 14-м и 15-м Даниил разбирает вопрос о нерасторжимости брака, в 16-м -- о браке втором и третьем..

Следует, впрочем, отметить, что тематически "слова" Даниила далеко не столь строго выдержанны: развивая основную тему того или иного "слова", писатель касается многих смежных тем, так что охватывает проницательным пастырским взором все возможные сферы жизни своей паствы. В частности, не чужды митрополиту вопросы хозяйственно-бытовые: он дает весьма дельные рекомендации, как правильно поставить и вести хозяйство, излагая в церковном поучении своего рода технологию хозяйствования. Например, в "Слове 12-ом" архипастырь, укоряя читателя за то, что тот ленится приходить в церковь, презирает читаемые в ней Божественные слова, но с удовольствием ходит на бесовские игрища и позорища, смотрит на блудниц, слушает сквернословов, предается пьянству, воровству и под., предлагает ему иное -- довольно своеобразное -- "прохлаждение" (то есть развлечение, наслаждение): "И аще хощеши прохладитися, изыди на предверие храмины твоеа... изыди на двор твой и обойди кругом храмины твоеа... такоже и двор твой. И аще что разсыпася или пастися хощет, съзидай, ветхаа поновляй, неутвержденаа укрепи, прах и гной згребый вместо... И аще хощеши вящше прохладитися, изыди в оград твой и разсмотри сюду и сюду, якоже ко плодоносию... Изыди на поле сел твоих, и вижь нивы твоя, умножающа плоды ово пшеницею, ово ячмень и прочаа...". Как заметил И. У. Будовниц, митрополит, поучая своих пасомых, "прямо тыкал их лицом в навоз"^[799], что вовсе не свойственно было церковным поучениям его предшественников, занимавшихся обличением исключительно духовных несовершенств прихожан. Проповедники-"мистики" в полном согласии с христианским вероучением полагали, что "разруха -- в головах" и сердцах их пасомых, и если устранить эту разруху, то всякая другая исчезнет сама по себе. Даниил, как видим, не исключает и противоположной позиции: он вполне допускает, что если заставить человека навести порядок "на дворе", то и в голове и сердце настанет порядок, -- достаточно типичная для "гномика" позиция, тоже своего рода социальная утопия, зачаточная форма стихийного диалектического материализма.

Структура "слов" митр. Даниила, включенных в "Соборник" также весьма показательна для религиозной "гномики": все без исключения "слова" трехчастны. В первой части излагается собственно содержание -- пастырский ответ на тот или иной актуальный вопрос современной Даниилу жизни. Вторая часть представляет собой соответствующую данному вопросу подборку фрагментов из Священного Писания вместе с толкованиями на них, а также из творений святых отцов, соборных правил, богослужебных книг, житий святых, патериков и др. Третья часть имеет в каждом "слове" особое заглавие: "Наказание", в котором пастырь обличает, убеждает и наставляет пасомых, опираясь на высказанные в первой части мнения, подкрепленные во второй части авторитетом Писания и Предания, -- структура весьма схожая с популярными тогда Пандектами Никона Черногорца. Таким образом, перед нами весьма четкая логическая схема: тезис (актуальная проблема) -- аргументация от Писания и Предания -- вывод (практические рекомендации).

5 Преп. Максим Грек (ок. 1470–1555)

Ты же, аки свиния, всякаго студодеяния несытне насыщаяся, и аки хищник волк, хищая чужая стяжания и бедныя вдовины лихоимствуя и всячески изобилуя и обливаем делы беззаконными… Божия страха отринув отнюд от мысли своя, -- благоугодити ли мниши множеством канонов и стихир, высоким воплем мне воспевая

Из "Словес аки от лица Богородицы" Максима Грека

Преподобный Максим – по происхождению не русич, как видно уже из его прозвища, оказал тем не менее весьма значительное влияние на развитие восточнославянской культуры. Это признавали все книжники допетровской эпохи и все позднейшие историки литературы. Филолог и историк, поэт и оратор, философ и богослов – подлинный ученый-энциклопедист, он приехал в Московию во всеоружии византийской и западноевропейской образованности и щедро поделился с новой своей родиной всем, что знал и умел.

Михаил Триволис (мирское имя Максима Грека) родился около 1470 г. в аристократической греческой семье албанского города Арты (Арша). Получил соответствующее своему происхождению (то есть классическое школьное) образование и в 1492 г. отправился для его завершения в Италию, где почти тринадцать лет слушал лекции лучших профессоров в университетах Флоренции, Парижа, Болоньи, Падуи, Феррары, Милана. Сильно впечатлили Михаила проповеди "неистового Савонаролы". Столь сильно, что Триволис принимает постриг в доминиканском монастыре Сан Марко (Флоренция), которым незадолго до того руководил Джироламо Савонарола. (К слову сказать, в этом монастыре была основана первая общедоступная библиотека, основу которой составили книги гуманиста Никколо Никколи.) Общение и дружба с известными деятелями итальянского Возрождения (издатель Альд Мануций, Джовани Пико де ла Мирандолла, Марсилио Фичино и др.), конечно, наложили свой отпечаток на мировоззрение Триволиса.

Пробыв два года монахом-доминиканцем, Михаил в 1504 г. навсегда покидает Италию и вскоре оказывается на Афоне. Там, в Ватопедском монастыре, он еще раз принимает постриг – теперь уже православный – и называется Максимом. (Опять в скобках заметим, что Ватопедский монастырь обладал обширнейшей библиотекой, составленной из книг двух византийских императоров – Андроника Палеолога и Иоанна Кантакузена.) На Афоне инок Максим погружается в изучение православного богословия и скоро становится весьма известен как "искусный Божественному Писанию и на сказание или толкование всяких книг и церковных, и глаголемых еллинских", – так характеризуется он в грамотах с Афона.

Почти тринадцать лет совершенствуется Максим в теологических познаниях (интересное совпадение: до этого он тринадцать лет постигал светские науки).

В марте 1515 г. на Афон была доставлена грамота великого московского князя Василия III, в которой тот просит прислать "старца Савву, переводчика книжнова на время" для помощи в переводе с греческого церковных книг, необходимых для споров с католиками и еретиками. Поскольку Савва был слишком дряхл для далекого пути, послали Максима, хотя, как отмечалось в ответной грамоте, "языка не весть русского, разве греческого и латинского", но заверялось, что и "русскому языку он борзо навыкнет". С Максимом были отправлены еще два брата Ватопедской обители -- иеромонах Неофит, грек, и монах Лаврентий, болгарин, -- с просьбой отпустить их по окончании работы в родную обитель. Митр. Макарий (Булгаков) впрочем, по этому поводу справедливо замечает, что и со стороны пославших Максима, и со стороны самого посланного было бы весьма легкомысленно, не зная языка, согласиться переводить на славянский богослужебные книги...

Согласно другому известному жизнеописанию Максима, Василий III Иванович, вступив на великокняжеский престол, стал разбирать сокровища своих предков и нашел в нескольких палатах великое множество греческих книг, которые никто не мог разобрать, так как переводчиков с греческого языка на Руси тогда отыскать не удалось. Василий Иванович обратился за помощью к Константинопольскому патриарху, который после долгих поисков нашел на Афоне двух сведущих монахов, Даниила и Максима, и отправил последнего в Москву. То есть Максим ехал в Москву не для перевода с греческого на славянский, а для квалифицированной консультации по поводу найденных греческих книг.

В 4 марта 1518 преп. Максим (отныне и навсегда – Грек) прибыл в Москву, где был обласкан Василием III и помещен на жительство в Чудов монастырь на содержании двора. "По мале же времени великий государь приснопамятный Василий Иоанович сего инока призвав" "отверзе царская сокровища древних великих князей, прародителей своих" и тот "обрете в некоторых палатах безчисленное множество греческих книг.... Сей же инок во многоразмышленном удивлении бысть с толиком множестве бесчисленного трудолюбного собрания и с клятвою изрече пред благочестивом государем, яко ни в грецех толикое множество книг сподобихся видети... Аз же, – передаются слова самого Максима Грека, – ныне, православный государь, Василий самодержьче, никогда только видех греческого любомудриа (и это сказал человек, имевший возможность работать во флорентийской библиотеке Сан Марко и в книгохранилище Ватопедского монастыря! – Л. Л.), яко же ваше сие царское рачительство о божественном сокровище. Великий же государь Василий Иванович в сладость послуша те слова и преда ему книги на рассмотрение разобрати, которые будут еще непреложны на русский язык" (парафраз Н. М. Карамзина)[800], иначе говоря, великий князь поручил Максиму разобрать книжные сокровища Кремля и, если обнаружатся среди них еще не переведенные на славянский язык, то помочь их перевести. Разобрав библиотеку великих Московских князей, Максим составил и подал Василию Ивановичу список непереведенных книг. И вот тогда великий князь, ознакомившись со списком, непереведенные книги приказал хранить отдельно, а Максиму повелел начать перевод "Псалтири Толковой семи толкователей". Очевидно, живя и общаясь с московитами и с собратом болгарином, участвуя в богослужениях, Максим несколько "навык" и русскому, и славянскому языкам. Да и сам характер работы требовал того: без знания церковнославянской богослужебной книжной традиции ученый святогорец не мог бы определить, какие из разбираемых им греческих книг не были переведены на славянский язык. Для перевода Псалтири в помощь афониту были приставлены два "толмача" латинские, Дмитрий Герасимов и Власий, которым он переводил с греческого, а те -- с латинского на славянский, да два переписчика, монах Троице-Сергиева монастыря Сильван и Михаил Медоварцев. Впятером они перевели и переписали "Толковую Псалтырь" – почти тысячу листов текста -- за год и пять месяцев. Книгу представили великому князю, а тот передал ее митрополиту на соборное рассмотрение, где она и была полностью одобрена и признана источником благочестия.

Наряду с этой работой Максим по личной просьбе митр. Варлаама перевел для него последние главы Деяний апостольских, окончив этот перевод еще раньше, чем перевод Псалтири для великого князя.

Закончив порученные ему дела, Максим попросился было обратно на Афон, чтобы по своему обету закончить жизнь там, где был пострижен. Однако не был отпущен, хотя его братья по Ватопедской обители 11 сентября 1519 г. отправились домой, получив от государя немалую "мзду" за работу. Возможно, Максима оставили в Московии и по причине, о которой обмолвился ему И. Н. Берсень Беклемишев: "Пришол еси сюда, а человек разумной, и ты здесь уведал наше добрая и лихая, и тебе, там пришод, все сказывати"[801].

Решив, видимо, что святогорец уже совершенно "навык" славянскому языку (во всяком случае к середине 20-х годов, по свидетельству старца Силуана и Максимова ученика Нила Куртляева, святогорец действительно в совершенстве овладел не только "русским" языком, но и сербским, болгарским и славянским диалектами), ему было поручено сравнить с греческими подлинниками и поправить прежние переводы славянских церковных богослужебных книг, что впоследствии было сочтено делом предосудительным и вменено ему в вину. Максим, при помощи прежних своих сотрудников - Димитрия и Власия, начал сверку с "Триоди". Следующими были "Часослов", "Евангелие толковое", "Апостол" и "Минея праздничная". Вместе с тем находил время заниматься и другими переводами: например, в 1521 г. перевел "Житие Пресвятой Богородицы", составленное Симеоном Метафрастом...

При сверке с греческими богослужебными текстами Максим обнаружил множество искажений, внесенных в славянские богослужебные книги переписчиками и редакторами. В частности, указывал, что прежние справщики и переводчики с греческого часто употребляли не столько славянские, сколько сербские слова, как, например, митр. Киприан, который, по мнению Максима Грека, поправляя перевод славянской Псалтири, привнес столько сербизмов, что сделал ее текст еще более невразумительным, чем он был до "справы".

Вполне ожидаемо, что в культуре, где распространилось субстанциальное отношение к слову и формально-этикетное -- к образу в целом, исправления, сделанные Максимом Греком в богослужебных текстах[802], вызвали сильное негодование по поводу того, что Максим "прилагает досаду" воссиявшим на Руси чудотворцам, которые именно "сицевыми священными книгами благоугодиша Богу", т. е. по ним спаслись.

В то же время Максим вызывает недовольство со стороны митр. Даниила. Даниил весьма чтил ученость Максима. "Благословением, радением и тщанием Даниила митрополита" тот в 1524 г. закончил перевод "Бесед" св. Иоанна Златоустого на Евангелия Матфея и Иоанна. Но когда Даниил предложил Максиму перевести "Церковную историю" блаж. Феодорита и повторял это трижды, Максим трижды отказался, объясняя свой отказ тем, что для многих, особенно для "простоты" (то есть несведущих "начинающих"), этот перевод будет "в соблазн и претыкание", поскольку Феодорит цитирует послания Ария, Македония и др. еретиков. Однако, не смотря на справедливость такового опасения, Даниил оскорбился непослушанием "философа".

Однако главная неосторожность Максима состояла в том, что он восстанавливал против себя великого князя. Например, принимал у себя опальных бояр: вокруг ученого с Афона составился своеобразный кружок образованных московитов, в числе которых были Берсень Беклимешев, старец Вассиан Патрикеев, Федор Жареный, Новоспасский архимандрит Савва-святогорец, родом грек, и др.; они приходили к Максиму и "спиралися межь себя о книжном", но не только о книгах. Тогда же Максим Грек активно общается с турецким послом Скиндером, находившимся в Москве, что уж и вовсе не могло нравиться государю.

В полемике между иосифлянами и заволжскими старцами Максим Грек, не без влияния Вассиана Патрикеева, решительно стал на сторону "нестяжателей" и, благодаря своей редкостной эрудиции и писательскому таланту, скоро сделался опасным противником для идеологов "монастырского имения", в числе которых были большинство архиереев, митрополит и сам великий князь.

Понятно, что восстановив против себя всех, Максим Грек не мог не быть подвергнут жестокой опале.

В феврале 1525 г. он был впервые соборно осужден за вины против государя и державы, за вины против русского духовенства и Русской Церкви, за вины против православной веры и приговорен к строгому заточению в Иосифо-Волоколамском монастыре "обращения ради, и покаяния, и исправления", где "любостяжательные мнихи" морили книжника "стужею, голодом и угаром", так что он временами делался словно мертвый.

Обнаружены тексты двух писем 1525 г. – митрополита и великого князя – по судебному делу Максима Грека, в которых даются рекомендации, как следует выполнять приговор над афонским старцем. Авторы писем приказывают игумену Иосифо-Волоколамского монастыря: "И заключену ему (то есть Максиму Греку) быти в некоей келье молчательне, и никако же исходящу быти... и да не беседует ни с кем же, ни с церковными, ни с простыми. Но точию в молчании сидети и каятись о своем безумии и еретичестве". Узнику запрещено было также читать и писать. Но Максим не признал себя виновным. Лишенный всего, узник пишет углем по стенам своей темницы "Канон молебен к Божественному покланяемому Параклиту (то есть Духу Святому.- Л.Л.) воспеваемый"...

Через шесть лет – в 1531 г. – видя "необратный нрав" и все открывающиеся в исправленных им книгах "богохульные вины" Максима вновь вызывают на собор (теперь уже вместе с Вассианом Патрикеевым) и предъявляют ряд новых обвинений, в том числе -- в порче книг. Максим Грек признал себя виновным в этом, но не более как только "в некиих малых описях", найденных в его переводе, и говорил, что сделаны эти "описи" не намеренно -- не по ереси и не по лукавству какому-либо, а случайно, или по забвению, или по скорби, его смущавшей, или иногда по излишнему винопитию.

Учитывая серьезность некоторых "описей", допущенных в справленных Максимом книгах, отцы собора осудили святогорца "аки хульника и Священных Писаний тлителя", отлучили его от Святых Христовых Тайн и снова в оковах послали на заточение, на сей раз в Тверской Отроч монастырь под надзор тверского епископа Акакия, который относился к Максиму с большим уважением. Преп. Максим, ценя благосклонное к себе отношение тверского епископа, называл его не иначе как своим "промысленником". В послании к брату Григорию, одному из приближенных Акакия, он, в частности, писал: "Слышал есмь стороною, что государь наш владыка Тверской смущается о мне, бедном... Жаловал государь, упокоил мене всяким довольством многа лета, пожаловал бы и до конца поберег по Бозе... Я всегда в любви духовней пребываю к его святительству, и его многолетнее брожение и жалование забыти не мощно ми есть".

На тверской период приходится большая часть писательского наследия преп. Максима. Здесь он, в частности, составил свое знаменитое " Исповедание православной веры " обращенное ко всему духовенству, ко всем князьям и боярам, безупречно православное, в котором также признал и объяснил не признанные им на соборах 1525 г. и 1531 г. ошибки в "справе" богослужебных книг; указал поправленные им догматические ошибки в "русских" книгах; напомнил о своих писаниях в защиту Православия против латин, иудеев, язычников; наконец, просил не держать на него зла и отпустить, если он виноват, на суд Константинопольского патриарха, поскольку не является подданным русского государя и как грек неподсуден Московскому митрополиту.

В Тверском Отрочем монастыре Максим Грек написал и послание митр. Даниилу, где просил у того прощение за то, что "опечалил его священную душу" отказом переводить "Историю" блаж. Феодорита и просил сменить гнев на милость и разрешить причащение Христовым Таинам.

Дважды писал Максим молодому государю Ивану IV, прося его уважить просьбы ватопедских иноков и отпустить святогорца на Афон, поскольку дело, за которым он был позван в Москву, давно выполнено.

Дважды писал Максим и к митрополиту Макарию (в 1547 г.). Сначала просил дозволения приступать к причастию, или вернуться на Святую Гору. А когда митрополит ответил ему: "Узы твоя целуем, яко единаго от святых, пособити же тебе не можем" и устно передал совет причащаться тайно, без разрешения, по причине, например, болезни, пусть и вымышленной, Максим отвечал, что не научен с ложью приступать ко Христовым Таинам...

Писал святогорец и влиятельным царедворцам, прося их посодействовать тому, чтобы ему разрешено было причащаться, да взять назад привезенные им с Афона греческие книги.

В 1544 г. ходатайствовал за Максима пред царем Вселенский патриарх Дионисий от имени также Иерусалимского патриарха Германа и 70 других святителей, замечая, что если царь не отпустит инока на Афон, то "Самому Богу погрубит и оскорбит толиких богомольцев своих". В следующем году прислал свое ходатайство Александрийский патриарх Иоаким, пообещав царю Ивану Васильевичу, что не перестанет повторять свои просьбы, пока не будет услышан.

Однако, не смотря на то, что царевы любимцы "жаловали его всяким делом и образом", митр. Макарий посылал ему "денежное благословение" и настоятельно просил Максима присылать к нему новые сочинения, а, получая их, весьма хвалил, -- святогорец оставался по сути узником. Поняв, наконец, что на Афон его не отпустят, преп. Максим смирился с этим и просил теперь только допустить его к причастию, у которого не был более 17 лет.

Только в 1551 г., "умолением" троицкого игумена Артемия и других доброжелателей, "Державный" приказал освободить святогорца из заточения и перевести дряхлого, больного и полуслепого от слез Максима в Сергиеву лавру, где бы он мог спокойно провести последние годы своей жизни. А митр. Макарий разрешил Максиму причастие Святых Христовых Тайн.

Показательно, что, сняв опалу, царь Иван Грозный посылал звать из Сергиевой лавры Максима Грека на собор по делу Башкина. Максим, подумав, что его считают причастным к этой ереси, оскорбился и не поехал, после чего царь послал Максиму грамоту, в которой, изложив сущность новоявившейся ереси, просил его хотя бы дать свое "писание на нынешнее злодейство" и объяснял, что вовсе не считает его, верного, с неверными, а приглашал в Москву только затем, чтобы "показался и он поборником Православия против еретиков".

В Троицко-Сергиевой лавре, в 1552 г. по просьбе черноризца Нила Курлятева старец Максим сделал для него буквальный перевод (собственно подстрочник) Псалтири: Нил по наставлению Максима переписал в своих тетрадях все псалмы по-гречески, а потом напротив греческого текста вписал славянский перевод, который "сказывал" ему, а иногда и сам записывал преп. Максим.

По свидетельству Андрея Курбского, в 1553 г. Иван Васильевич отправился вместе с царицей и новорожденным сыном по монастырям для богомолья, исполняя обет, данный им в тяжелой болезни. Прибыв в Сергиеву лавру, царь посетил старца Максима, который будто бы не советовал царю исполнять данного обета, говоря, что "обеты таковые с разумом не согласуют", поскольку святым, как и Богу, можно молиться везде. Но государь не внял совету старца и тогда Максим предрек смерть царственного младенца в пути, что и случилось.

Максим Грек умер в Троице-Сергиевой лавре в 1556 г.; там он и погребен.

Вскоре святогорец стал почитаться как преподобный, появились сказания о Максиме Греке, авторство самого раннего из которых приписывается князю Андрею Михайловичу Курбскому.

Писательская деятельность святогорского книжника весьма обширна и разнообразна. Сейчас известно около трехсот переведенных Максимом Греком произведений. Среди них – сочинения отцов Церкви (особенно Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста), памятники канонического права; многое перевел он из сборника житий святых Симеона Метафраста, сочинений Иосифа Флавия, Менандра, византийской энциклопедии X в. – Лексикона Свиды и др.

Из оригинальных произведений писателя наибольшая часть -- апологетико-дидактические, написанные в защиту православной христианской веры против иноверцев и неправославных: язычников, иудеев, магометан, армян и латинян ("Слово о Рождестве Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в том же и на иудея", "Слово о поклонении св. икон", "Слово на хульникы Пречистыя Божия Матери", "Слово обличительно на еллинскую прелесть", "Слово похвальное к св. апостолом Петру и Павлу, в том же обличения и на латынския три большия ереси", "Слово обличительное на агарянскую прелесть", "Слово на арменское зловерие", послания боярину Федору Карпову, Николаю Немчину (Булеву) и др). К антилатинским произведениям афонского инока постоянно обращались участники униатской полемики в Великом Княжестве Литовском второй пол. XVI–XVII в.

Не остались без внимания афонского богослова и апокрифы, распространенные (и популярные) тогда в восточнославянской книжности ("Сказание Афродитиана", "Луцидариус", "Апокриф о иерействе Иисуса Христа", переписанный, кстати сказать, Евфросином Белозерским), и даже разного рода суеверия.

В " Слове обличительном, вкупе и развращательном, лживаго писания Афродитиана, персянина злоумудреннаго " Максим Грек перечисляет признаки истинного (не "подметного", неапокрифического) произведения: оно должно быть – написано известным церковным автором, быть согласованным со Священным писанием и внутренне непротиворечивым.

Особый цикл сочинений Максима Грека посвящен обличениям астрологии и веры в фортуну, где он отстаивает "самовластный дар" человека – его свободную волю и отрицает зависимость человеческой судьбы от звезд.

Много пишет преп. Максим нравоучительных сочинений ("Собеседования" -- в форме диалога с собственной душой; "Разговор души с умом о страстях", "Слово на предающихся содомскому греху", "Об обетах", "О молитве" и др.)

Максим Грек высказывает свои взгляды и на государственную власть ("Главы поучительны начальствующим правоверно", "Слово к начальствующему на земли" и др.), которая мыслится им в гармонии с властью духовной (идея, восходящая к византийским теоретикам Юстиниану и Агапиту). Писатель настаивает на том, что властодержец должен прислушиваться к мнению своих советников и приближенных, представляя в качестве образцового правителя Александра Македонского. В частности, в " Главах поучительных начальствующим правоверно " преп. Максим утверждает, что истинный царь "правдою и благозаконием" устраивает дела подчиненных, властвует над страстями и похотями своей души, избегает сластолюбия и славолюбия. Истинный царь -- как солнце, сияющее на праведных и не праведных, которое перестает греть и светить, когда закрывается "облаком скотских страстей, глаголю же яростию и гневом безвременным, пьянством же и похотьми не преподобными". Причем, отмечает писатель, отрицательно относящийся к формальному благочестию, не должно видеть царево благочестие лишь "во едином лишении мяс и рыб и елея во время священных пост, а еже обидети и лихоимствовати бедныя подручники и въ узилища влачити их и враждебне их ратовати и озлобляти различне...". Мудрому правителю приличестует блюсти "страннолюбное исправление", то есть дружелюбно принимать иностранцев, которые разнесут добрую весть о царстве его по всей земле (о чем писал своим детям в "Поучении" и Владимир Мономах).

" Послание к начальствующим правоверно " требует от воевод и бояр "единомыслия" и "друголюбия".

Особой известностью среди обширного наследия святогорца пользуется " Слово, пространне излагающе с жалостию нестроения и безчиния царей и властей последняго жития " ^[803], написанное в смутный период, после смерти Василия ІІІ.

Не исключено, что "Слово" это создавалось как своего рода "жалостная" реплика на известные строки Апокалипсиса: "...пойди, я покажу тебе жену, невесту Агнца" (От. 21. 9); "Возрадуемся и возвеселимся... ибо наступил брак Агнца, и жена Его приготовила себя. И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же есть праведность святых" (От.19. 7-8).

"Шествуя по пути жестоце и многих бед исполненнем, -- начинает "Слово" Максим Грек, -- обретох жену, седящу при пути и наклону имущу главу на руку и на колену свою, стонящу горце и плачущу без утехи, и оболчену во одежду черну (а не "в виссон чистый и светлый", который, по Иоанну Богослову, "есть праведность святых".- Л.Л.), якоже обычай есть вдовам женам, и окрест беша звери, львы и медведи, и волцы, и лиси. И ужасохся о страннем оном и неначаемом сретении..." (262)[804]

Максим спросил ее, кто она, почему сидит у дороги и отчего плачет. Не сразу открылась ему Жена: "...моя бо безгодия не токмо неудобь сказуема суть, но и отнюд неисцельна от человеков... иди, радуяся, путем своим и не взыскуи всуе, яже о мне, не можеши бо притворити мне ни едино исцеление, ниже пользу" (262). Но Максим продолжал настаивать, говоря, что если он и не сможет помочь, то хотя бы получит назидание: "сице паки чужими безгодии твердити себе, да не в тех же лютых паднут". Жена призналась, что опасается говорить о себе еще и потому, чтобы добрый путник, записав и огласив ее рассказ, сам не подвергся напасти и ненависти со стороны "отвращающихся истины и поучение старческое ненавидящеи", но если он настаивает, то она ничего не утаит о себе. Жена поведала Максиму, что она одна из благородных и славных дщерей Царя Небесного. "от Негоже исходит всякое даяние благо и всяк дар совершен на сыны человеческия" (263). "Имя же мне не едино, но различно: начальство бо наричуся, и власть, и владычество, и господьство. Сущее же мне имя, аки обдержательне предреченных, Василия... Сие изрядне имя получивши от Вышняго, понеже владеющии мною должни суть бывати крепость и утверждение сущим под рукою их людем, а не пагуба и смятение безпрестани. Сице бо толкуется греческим языком наречение Василиево, егоже множайшии не разумевшее и недостойнее царскаго наречения моего вещи подручником устроившее и мучители вместо царев бывшее, -- и мене обезчествовавша, и себе в последних лютых и болезнех ввергоша, достойно своего безумия и лютости восприемше от Вышняго возмездие." (263)

Воздав ей подобающие царской особе почести, Максим просил подробнее поведать причины ее скорби и слез, и одинокого сидения у дороги. "Мене, о преходиниче, -- отвечала Жена, -- дщерь сущу... Царя и Содетеля всех, вси вкупе, елицы славолюбцы и сластолюбцы суть нравом, подручити себе тщатся. Мало же зело суть сущии истиною мои рачители и украсителе, иже достойнее Отца моего... устрояющеи... Множайши бо подручников моих, сребролюбием и лихоимством одолеваеми, лютейшее морят всяческими истязании, денежными и нужными строении многоценных домов, ничим же пособствующи ко утверждению державы их, но точию на излишнее угождение и веселие блудливых душ их..." (263) Василия подробно перечисляет Максиму многочисленные злодеяния власть имущих: нынешние облеченные властью беззаконно и богопротивно пируют с гуслями, сурнами и тимпанами, со всякими смехотворениями, сквернословием и буесловием, не внемлют ни духовному наставлению церковных пастырей, ни сетованиям многоопытных старцев, ни даже самим богодухновенным Писаниям. За все это они "толиких лютых ввергнут себе всегда и толь лютым мукам подлежат, иже ложно обложении моим царским саном от многаго своего безумия же и безчувствия"! (264)

Но отчего же, допытывается у Жены Максим, ты сидишь одна около пустынной дороги в окружении диких зверей? "Пуст убо путь сей, -- объясняет ему Жена, -- окаянного века сего последняго образует, аки лишена уже и пуста суща от царей благоверномудренных, ревнителех Отца моего небеснаго", но, по словам апостола, "вси бо своих си ищут, а не яже Вышняго, не яко да Его прославят праведными деянии и благотворении... но яко да себе разширят пределы держав своих, друг на друга враждебне опалчашеся друг друга обидяще и кровопролитию радуещеся верных язык, друг другу наветующе, аки звери диви всяческими лаянии и лукавствии. О поклоняемой Церкви Спаса Христа, лютее растерзаеме... от христианоборных измаильтян, ни едино попечение есть им!

Како убо, не праведнее ли прикладается пути пусту треокаянный сей век, а сама вдове жене и вдовства ризами одеянна сижу, от дивиих зверей объемлема и от них растерзаема...!? И еже паче иных в печаль последнюю ввержет мене, яко не имам поборающих по мне по ревности Божией и исправляющих обручники моя" (264), какими были в свое время Самуил, Иофан, Илия и Елисей. "Амвросий чудный, архиерей Божий, не убоявшийся высоты царства Феодосия Великого", Василий Великий, "во святыне и во всякой премудрости возсиявшаго и премудрейшими учении ужасивша моея сестры гонителя Уалента", Иоанн, "златый языком. сребролюбиву и лихоимницу царицу Евдоксию изобличившаго" (264). Василия на прощание просит Максима молится "всех Царю и Владыце" о земных правителях, "да воспримут правду и отступят всякия злобы и неправды, да сподобиятся праведною и богоугодною их властию земскою получити безконечнаго Царствия Небеснаго со всеми, иже благоверно и богоугодно устроиша земскую сию царскую державу о Христе Иисусе, Господе нашем..." (265)

Василия – царственность, и не только русская, но земное царство вообще, как показывает преп. Максим, обесчещена жестокостью и безумием ее повелителей. Поэтому Василия, а ее устами, несомненно, и сам Максим Грек, призывает молиться, "да восприимут правду и всякого богоугоднаго жительства... да отступят всякия злобы и неправды" нынешние властители.

"Тема униженной, обесчещенной царственности, поднятая Максимом Греком... контрастирует с общим направлением в русской литературе конца XV – начала XVI в., закреплявшим вселенский масштаб русской государственности"^[805]. Впрочем, контрастирует лишь с прогуманистическими взглядами, вполне согласуясь с христианской Традицией. Церковные мыслители, осознавая и провозглашая "вселенский масштаб русской государственности", не устают вместе с тем повторять-предупреждать, что царство зиждется на благочестии и ответственности властителя перед давшим ему власть, то есть перед Богом. Если же благочестие и страх Божий не свойственны властителю, то падает таковое царство.[806] И в этом смысле Максим Грек вполне солидарен со своими современниками.

Наряду с этим афонит восстает против этикетного благочестия, распространившегося в Церкви и государстве, так что христианские добродетели стали отождествляться со строгим выполнением обрядов. Максим Грек пишет, к примеру, " Словеса, аки от лица Пречистыя Богородицы къ лихоимцам и скверным, всякия злобы исполненным, а каноны всякими и различными песньми угожати чающих ", где Богородица говорит, что "радуйся" бесчисленных воспеваемых ей акафистов приятно ей будет лишь тогда, когда воспевающий удалится от всякой гордости, лжи, блуда и т.п., поскольку Бог хочет милости, а не жертвы. "Ты же, -- восклицает устами Пречистой Девы писатель, -- аки свиния, всякаго студодеяния несытне насыщаяся, и аки хищник волк, хищая чужая стяжания и бедныя вдовины лихоимствуя и всячески изобилуя и обливаем делы беззаконными, аки христоненавистник татарин зернию играя, и упиваяся, и гусльми всегда песньми скверными наслаждая себя блудно, Божия страха отринув отнюд от мысли своя, -- благоугодити ли мниши множеством канонов и стихир, высоким воплем мне воспевая?!"[807]

Та же тема звучит и в " Словесах Божиих къ тверскому епископу Акакию ". "Словеса" написаны в ответ на вопрошание еп. Акакия по поводу пожара, случившегося в 1537 г. Акакий удивлен, за что ему и городу эта кара, ведь столько было сделано для красоты и благолепия церквей и церковного богослужения. Преп. Максим отвечает епископу словами как бы Самого Господа:

"Чесо ради, о человецы, неблагодарственно и всуе клевещете на праведный суд Мой!?... Доброгласных пений и колоколов шум предлагающе мне и многоценное икон украшение, и различных мир благоухания, яже аще приносите Ми от законных снисканий и праведных трудов ваших и правою мыслию, якоже и Авель древле, и любезна Ми та, и на них призрю и божественными даровании возрадую вас: праведен бо воздаватель Аз, не оставлю безо мзды ниже чашю студеныя воды.