Историко-культурная ситуация в ВКЛ на рубеже веков

Люди нашое религии згоршили и так суть в набоженствах своих оспалы, ленивы, недбалы, иж не только абы мели постерегать повинности свое хрестиянское и застановлятися за Церковь Божую и за веру свою старожитную, Але еще сами многие, насмеваючися з нее и опускаючи, до розмаитых сект утекают…А не от чого иншого размножилося межы людми такое ленивство, оспалство и отступленье от веры, яко набольшей от того, иж устали учители, устали проповедачи слова Божого, устали науки, устали казанья; а за тым наступило знищенье и уменьшенье хвалы Божое в Церкве Его, наступил голод слуханья слова Божого, наступило за тым отступленье от веры и закону… Все опроверглося и упало, со всех сторон скорбь, ситование и беда…

Из "Послания" К. Острожского Ипатею Потею [830]

Прежде всего нам снова предстоит определиться в терминах и критериях отбора: что из богатой письменной культуры ВКЛ может быть рассмотрено как органическое продолжение Традиции восточнославянской книжности, пусть даже в форме ее "отрицания" (в определенных творческих "модусах", как мы доказали, -- системного)?

Ведь, с одной стороны, в эту эпоху "представления об этническом (а, значит, и культурном.-Л.Л.) единстве "всей Руси", всего восточного славянства оставались доминирующими как в народном сознании, так и в сознании правящих верхов"[831]. Наряду с этим, с другой стороны, в культуре ВКЛ столкнулись две не сказать, чтобы совсем чужеродные, но исторически весьма по-разному развивавшиеся культуры, сложившиеся в итоге в два противостоящих друг другу суперэтноса, которые Р. Пиккио определил как Slavia Orthodoxa и Slavia Romana, что неизбежно должно было привести и привело к взаимодействию разных, а подчас несовместимо разных, культурных стереотипов, разных христианских традиционностей, так или иначе порвавших с единой Традицией.

К примеру, одним из наиболее "влиятельных" стереотипов Slavia Romana, не изжитым и по сей день в белоруской и малорусской культурах, является восприятие языка богослужения (в Slavia Romana -- латыни) как чужеродного и враждебного "народному" языку и стремление заменить этот якобы "непонятный" для народа (что в Slavia Romana вполне справедливо и не допускает никаких кавычек!) сакрально-богослужебный язык на "народный" (на самом деле -- национальный литературный, который в культуре Slavia Orthodoxa столь же далек -- или близок! -- от языка народа, как и церковнославянский).

Столкновение "в одной отдельно взятой стране" и последующее "прорастание" друг через друга культур Slavia Orthodoxa и Slavia Romana привело к возникновению внутри польско-литовско-славянского государства "химерной композиции" -- обреченного на гибель сочетания в одной целостности двух разных несовместимых суперэтнических систем[832], так что цивилизационный "разлом" прошел непосредственно по гражданскому обществу ВКЛ, "разломив" его этнические субстраты и возросшую на них культуру на многие части, все более отдаляющиеся друг от друга, что и привело, в результате, к потере независимости и гибели, политической и культурной, Великого Княжества Литовского…

1.1 Унии

Отож маешь згоду, которая кровью ся святых обливает, которая верных Божих преследует, которая дорогу правдивую заглажует, которая покорою Христовою гордит, которая выносится гордостью, пыхою над увесь свет!..

Из "Ответа клирика Острожского Ипатею Потею"[833]

…Попов до той унеи кгвалтом притягали, а которые зводити ся им не давали, оных обезчестевали; других -- вязаньем и муками трапили, иншых направуючи забивати, топити и розными способами губити почали…

Из "Перестороги"[834]

Прошедший вдоль западной окраины "руси" цивилизационный "разлом" настоятельно требовал наведения "мостов", которые должны были бы если не объединить два несовместимые суперэтноса (это невозможно), то по крайней мере создать видимость единства, подчинив один другому.

Думается, трудно отыскать во всемирной истории какой-нибудь другой народ, чье историческое существование отмечено таким количеством разнообразных уний, ни одна из которых не привела к чаемому результату.

Первые церковно-политические унии (по формуле: королевская корона в обмен на крещение по католическому обряду) были предложены со стороны Рима православным князьям Галицко-Волынской Руси еще до возникновения ВКЛ. Лишь третье предложение было вынужденно принято кн. Даниилом Романовичем Галицким (1254), рассчитывавшим на помощь Латинско-Константинопольской империи в борьбе с татарами. И поскольку военной помощи не поступило, то и об унии вскоре было забыто: никаких культурных, не то что цивилизационных, изменений эта уния, основанная на чисто политических мотивах, не вызвала.

Гораздо более суровые последствия для православной цивилизации западно-русских земель принесла династическая Кревская уния (1385), когда вел. кн. Литовский Ягайло в обмен на польскую корону обещал крестить языческую "литву" по римо-католическому обряду и возвести Католицизм в ранг государственной религии Великого Княжества Литовского, в том числе и на православных "русских" землях, вошедших к тому времени в состав ВКЛ.

Понятно, что следующим неизбежным шагом после государственно-династической унии на данных условиях, должна была стать церковная уния в ее локально-региональном варианте. Это понимали и сами православные, отреагировавшие на Кревскую унию волной протестов и восстаний, одно из которых возглавил участник Куликовской битвы кн. Андрей Ольгердович Полоцкий.

Но, как сказал классик, для того чтобы объединиться, надо было окончательно и определенно размежеваться. Иначе говоря, необходимо было добиться создания самостоятельной Литовской православной митрополии. Это удалось вел. кн. Витовту, созвавшему Собор православных западнорусских епископов (1414), на котором был избран первый Литовский митрополит Григорий Цамблак. Великий князь вскоре отправил его на Констанцкий собор (1416) для решения вопроса об унии православных ВКЛ с католиками. Однако Григорий Цамблак был сторонником универсально-вселенской унии, то есть унии при условии согласия всех христианских архипастырей, так что в этот раз церковное объединение не состоялось. В 1420 г. Витовт признал митрополитом Литовским Фотия, митрополита Московского, и Русская Православная Церковь еще на пол века воссоединилась.

Следующая попытка осуществить унию православных с католиками была предпринята преемником Витовта на великокняжеском престоле ВКЛ Сигизмундом Кейстутовичем. Именно при этом князе, отличавшемся особой приверженностью к Риму, была введена в ВКЛ инквизиция (1436). Однако и на сей раз униальный "мост" через цивилизационный "разлом" не удался. Весьма возможно, что тут "сработала" закономерность, на которую обратил внимание Л. Н. Гумилев: если в одной "химерной композиции" сталкиваются два сильных равнопассионарных этноса, "то происходит метисация, причем наложение ритмов деформирует стереотип поведения и делает его выгодным для индивида в ущерб коллективу; обычно такие коллективы подвержены аннигиляции, ибо каждый стремится жить за счет других"[835]. Впрочем, до аннигиляции в ВКЛ середины XV века было еще далеко, однако подспудная метисация и этно-культурная "индиферрентизация" гражданского общества уже началась.

Следующий "мост" был задуман на базе универсально-вселенской унии Восточной и Западной церквей. Решения знаменитого Флорентийского собора (1439) были официально признаны кн. Сигизмундом Кейстутовичем, и Литовским митрополитом (пусть и номинально) остался анафематствованный Московским собором Исидор, подписавший унию. Правда, преемник Сигизмунда, Казимир IV, заняв Литовский престол (1430), признал главой Русской Церкви ВКЛ московского митрополита Иону, так что очередная церковная уния в ВКЛ, казалось бы, упразднилась.

Однако в 1458 г. папа единовластно реставрировал унию в ВКЛ, утвердив на Литовскую митрополию униата Григория Болгарина, ученика митр. Исидора и ставленника Константинопольского патриарха-униата Григория Маммы. Казимир (с 1447 г. еще и король Польский) не посмел противоречить папе, не смотря на протесты со стороны кн. Василия Васильевича Московского и митр. Ионы. Григорий, поддержанный королем, принял под свое руководство все девять существовавших тогда в ВКЛ православных епархий и был -- добровольно или под давлением -- признан их епископами. Но едва Московский собор 1549 г. анафематствовал Флорентийскую унию и ее проводника Григория Мамму, как большая часть епископов ВКЛ со своими паствами и все православные князья Великого Княжества Литовского отказались признать митрополита-униата, выказав свою твердую приверженность Православию. В очередной раз униальный "мост" разрушился, едва будучи построен. Сам митр. Григорий принес покаяние, подчинился Константинопольскому патриарху и умер православным (1475).

Но восточнославянский православный суперэтнос дал "трещину" -- Русская Православная Церковь раскололась на две митрополии: Московскую и Киевско-Литовскую; государственно-политическое размежевание "русичей" завершилось церковно-административным размежеванием. И это было началом "конца" для Православия в ВКЛ, поскольку, административно отъединившись от Московской Церкви, православные в польско-литовско-русском государстве оказались в подчиненном меньшинстве…

Положение Православия резко ухудшилось уже при Александре Казимировиче, убежденном католике, делавшем все, чтобы как можно скорее и полнее окатоличить православное население ВКЛ. Очередной униальный "мост" был построен Александром Казимировичем что называется одним махом: в 1498 г. по желанию короля Киевским митрополитом стал приверженец унии Иосиф Болгаринович (ум. 1501), смоленский епископ, обратившийся к папе Александру VI с письмом, в котором признавал Флорентийскую унию, принимал католический Символ веры и отдавал Литовскую Православную Церковь под юрисдикцию римского первосвятителя. Однако и "мост" короля Александра начал разрушаться тотчас после завершения строительства. Дискриминация Православия в ВКЛ привела к тому, что начался массовый "отъезд", то есть переход православных князей на службу к великому князю Московскому. Краковский каноник Иван Сокрани писал по этому поводу в 1500 г.: "… Едва только великий князь Литовский начал в своих владениях обращать русских к единству Римской Церкви, как князья и воеводы их с яростью поспешили предаться великому князю (Московскому.-Л.Л.), защитнику их схизмы". Историк А. Зимин определил это положение как "необъявленную" или "странную войну" между Московией и ВКЛ: формально она никогда не объявлялась, а проходила в форме локальных военных стычек в литовско-московском пограничье, которые завершались переходом православных землевладельцев с их вотчинами в подчинение великого князя Московского. Весной 1500 г. приграничные военные действия переросли в полномасштабную войну, в результате которой восточная граница ВКЛ стала стремительно отодвигаться на запад. Королю Александру пришлось признать невозможность соединить несоединимое: православные ВКЛ получили право свободно исповедовать свою веру. Очередной униальный "мост" рухнул в цивилизационный "разлом". Однако "химерная композиция" осталась и развивалась по своим законам. Этно-культурная метисация и "индиферрентизация" общества ВКЛ, а вместе с ними и процессы аннигиляции нарастали. Победа в "странной войне" была последней победой православных Великого Княжества Литовского, причем победой едва ли не пирровой.

Более чем вековой опыт безуспешных попыток в наведении униальных "мостов" вынудил польско-литовское правительство сменить тактику. Не справившись с монолитом конфессиональной самоидентефикации православных, оно предприняло действия, расшатывающие самые устои Православной Церкви. Отделив православных ВКЛ от Московской митрополии, католические сторонники унии делали теперь все, чтобы расколоть единство Русской Церкви внутри ВКЛ по проверенному веками принципу: разделяй -- и властвуй, властвуй -- и подчиняй. Для этого широко использовалось право так называемого патроната и подаяний, берущее начало в глубоком христианском средневековье как форма попечения о церковных нуждах со стороны владетельный князей и богатых благотворителей. Однако попечение о нуждах Церкви было подменено в польско-литовском государстве ничем и никем не ограничиваемым произволом власть предержащих, которые стали отдавать православные епископские кафедры, монастыри, приходы и т.д. якобы в "опеку" гражданским лицам, предоставляя этим последним право "кормления" -- "все пожитки церковные… уживать до живота своего", в результате чего сложилось положение прямо противоположное традиционному патронату, что подрывало, так сказать, экономическую базу Православия: церкви и монастыри ветшали, нищали, приходили в запустение и разрушались.

При законодательно утвержденной экономической дискриминации православных и существовавшем королевском запрете на возведение новых православных храмов и монастырей, такой "патронат" вел к сокращению численности действующих приходов и обителей.

Но гораздо хуже было другое: избираемые произволом короля и магнатов "попечители" едва ли не всегда были людьми, не достойными звания служителей Церкви: в епископы и игумены монастырей могли поставляться женатые миряне, которые и не думали принимать монашеский постриг; в иерархи могли назначаться молообразованные или даже вовсе неграмотные шляхтичи, которые совсем не радели о своих пастырских обязанностях и т.д. Был случай поставления в епископы шестнадцатилетнего юнца; в другой раз православная епископская кафедра была отдана на "кормление" католику и т.п.

"…на столицы епископские, -- пишет об этом автор "Перестороги" (1600-1605), -- не дбають о годного, альбо жебы то было ведле канонов… наставять его епископом, быле вызнал папежа за голову, хотяй ледво читати будет умети. А другий, як Холмский (епископ.-Л.Л.), и читати не умел"[836].

Покровительствуемые своими могущественными патронами, поставленные таким образом пастыри и архипастыри могли не подчиняться митрополиту, Собору; противопоставляли себя пастве, видя в прихожанах не "словесных овец", которых следует духовно окормлять, а дойных коров, от которых можно неплохо кормиться. Паства перестала доверять своим пастырям. Начались серьезные внутрицерковные конфликты на всех уровнях иерархии: клирики судились с митрополитом; церковные братства -- с местным епископом; епископы -- друг с другом и т.д.

Все это вносило расстройство во внутреннюю жизнь Православной Церкви ВКЛ, лишало ее авторитета в глазах верующих. Единое Тело Церкви распалось и не могло уже защитить себя, стало бессильным противостоять очередным униальным натискам католиков.

Но новым униональным натискам не могло уже противостоять и гражданское общество "русинов", также расколотое к этому времени процессом метисации. Целенаправленная государственная политика дискриминации православных привела к тому, что православная магнатерия постепенно "порывала со своим народом и переходила в состав другого этноса -- польского. Ее творческий потенциал стал работать в польской культурной системе, а не просто на польском языке"[837].

А потому, когда случилась следующая государственная уния, Люблинская (1596), в результате которой Великое Княжество Литовское, в том числе и "русские" земли, было окончательно поглощено Речью Посполитой, так что политическая автономия ВКЛ сменилась административной, -- то эта уния уже не встретила серьезного отпора, как некогда Кревская. И уже на самом Люблинском сейме король Сигизмунд II заявил о необходимости унии церковной, заметив, правда, что церковное объединение должно быть добровольным.

Условия, в которых готовилась новая церковная уния, кардинально отличались от тех, в каких строились всех предыдущие униальные "мосты". Во-первых, процесс этно-культурной метисации и аннигиляции существенно сузил цивилизационный "разлом"; во-вторых, на восточной стороне "разлома" стоял уже не цельный в полноте своей социальной структуры, сильный своей культурной памятью, цементированный единой культурно-конфессиональной самоидентификацией "русский" этнос, а раздробленное на несколько этнических групп, утратившее единую четкую самоидентификацию общество православных граждан ВКЛ, практически уже потерявшее свою культурную элиту. Хранителями Православия к этому времени стали церковные братства (первоначально -- профессионально-цеховые объединения ремесленников и купцов), крупнейшие из которых (Львовское и Виленское) получили от вселенских патриархов право ставропигии и тем самым -- надзора за деятельностью архипастырей, что, конечно, вызывало резкое недовольство со стороны владык. Для этих последних готовящаяся церковная уния стала желанным и единственным способом избавиться от ненавистного им контроля со стороны православных мещан. Таким образом, новая уния подготавливалась не только римской курией, но и самими православными владыками ВКЛ. А потому Брестское соглашение 1596 г. было неизбежным, как неизбежной была и гражданская война, вызванная его подписанием. Но теперь цивилизационый "разлом" прошел по самому Телу Православной Церкви ВКЛ и выразился в противостоянии православного "простого люда" (при участии небольшой доли оставшейся в Православии шляхты) и изменившей вере предков церковной иерархии[838].

Это последнее сопротивление было отчаянным. Именно оно вылилось в короткое, но яркое "православное возрождение" в ВКЛ к. XVI - нач. XVII в.; именно оно спровоцировало поток церковной полемики -- безнадежную попытку защитить словом то, что уже фактически погибло на деле. Последняя концентрация оставшихся сил перед надвигающейся агонией. Это не могло длиться долго. И к концу XVII в. все было в общем-то кончено: цивилизационный "разлом" был завален трупами немитисировавших и "вымощен" метисировавшими "русинами". Утратив, путем мирной метисации, культурную элиту и потеряв физически уничтоженными своих наиболее активных деятелей из "простого люда", православный суперэтнос ВКЛ (точнее, его остатки) закономерно был вытеснен на маргиналию культуры, православие, а вместе с ним и культура "русинов" могли оставаться лишь на этнографическом уровне, что, согласно закономерности, замеченной Л. Н. Гумилевым, вело к постепенному их вытеснению, "попросту сказать -- вымиранию от невыносимых условий или физическое истребление"[839].

Для белорусов и малорусов это была культурная катастрофа: они потеряли веру предков, культурную элиту, родной язык[840] и даже сам критерий этно-культурной самоидентификации. Их культура стала по сути "кресовым", второсортным вариантом польской культуры, которую сами корунные поляки, равно как и ополяченные "русины", считали культурой "быдла", "хлопов". Заняв маргиналию культурного ареала Slavia Romana, она утратила генетическую связь с культурной Традицией Slavia Orthodoxa и должна была бесследно исчезнуть, чему помешали разделы Речи Посполитой и воссоединение речьпосолитских "русинов" с русскими Российской Империи. Однако это уже другая история, выходящая за хронологический рамки нашего исследования…

1.2 "Русская вера" и "польская вера".

Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его. Если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж.

Пс. 126. 1.

Одним из критериев, по которому то или иное произведение письменной культуры ВКЛ можно отнести к восточнославянской книжной традиции, является, конечно, конфессиональное самоопределение. Начало белорусского и малорусского этногенезов в Великом Княжестве Литовском, как мы уже отмечали, "совпало с превращением католичества в государственную религию… и происходило на фоне не прекращавшейся агрессивной католической экспансии на православные восточнославянские земли. Поэтому в массовом народном сознании конфессиональная и этническая самоидентефикация практически совпадали… конфессиональный фактор стал определяющим в этнической и культурной истории белорусов (и малорусов.-Л.Л.)… Религиозная принадлежность выступила системообразующей силой, определяющей все остальные человеческие связи"[841]. Православие стало восприниматься как "русская вера"; язык восточнославянского православного населения -- как "руская мова", а само православное восточнославянское население неизменно называло себя этнонимом "русины".

Пришедший из Короны Польской Католицизм был однозначно и единодушно воспринят "русинами" как "польская вера", агрессивно противостоящая "русской вере"; язык (латынь и польский), которым пользовались католики (сначала поляки, а потом и окатоличенные "литвины") -- как "польская мова". Поэтому окатоличивание фактически означало ополячивание. "Перемена веры неизбежно влекла за собой этно-культурную и языковую ассимиляцию"[842].

Таким образом, цивилизационный "разлом" обозначился в ВКЛ как противостояние "русской веры/мовы" "русинов"-православных и "польской веры/мовы" поляков-католиков и был осознан "литвинами" весьма рано. Например, в Слуцком списке Литовского Статута 1529 г.(список датируется 1621 г.) сохранилось весьма характерное стихотворение Яна Казимира Пашкевича:

Польска квитнет лациною,

Литва квитнет русчизною;

Без той в Пол(ь)ще не пребудеш,

Без сей в Литве блазном будеш.

Той лацина езык дает,

Та без руси не вытрвает.

Ведзь же юж русь, иж тва хвала

По всем свете юж дойзрала.

Весели ж се ты, русине,

Тва слава никгды не згине![843]

Поэтому очевидно, что к восточнославянской книжной Традиции правомерно относить произведения, написанные на "руской мове" (или -- церковнославянском языке) авторами-"русинами" и для "русинов". Все прочие письменные произведения, составляя письменно-литературную культуру ВКЛ, собственно восточнославянской книжной Традиции не принадлежат.

Так, произведения, созданные авторами "польской веры" или униатами (которые и "русинами" и поляками воспринимались как "недокатолики" и соответственно "недополяки"), даже если эти произведения написаны на "руской мове" и для "русинов", очевидно принадлежат Slavia Romana. Произведения, созданные "русинами" на "польской мове" или латыни для католиков и униатов (таких особенно много среди православных полемических и полемико-публицистических произведений, посвященных проблеме церковной унии), также "выпадают" из Традиции восточнославянской книжности. Ощущая это, писатели-"русины" часто создавали свои произведения на двух языках -- "руском"[844] и польском.

1.3 "Литвины" и "литвины" и "литвины"...

…Русь, посполитовавшися з ними, позавидели их обычаем, их мове и наукам, и, не маючи своих наук, у науки римские свои дети давати почали, которые з науками и веры их навыкли, и так по малу-малу науками своеми все панство руское до веры римской привели…

Из "Перестороги"[845]

Рассматривая конфессионально-культурную ситуацию в ВКЛ "золотого века" и исследуя критерии, по которым можно то или иное произведение письменной культуры ВКЛ относить к восточнославянской книжной Традиции, необходимо различать омонимичные самоназвания: "литвин" как политоним, обозначающий гражданина Великого Княжества Литовского независимо от его этнической (= конфессиональной) принадлежности; и "литвин" как полисемантичный этноним, отличный от этнонимов "русин" и "поляк".

В первом значении (как политоним) термин "литвин" является родовым по отношению к видовому "русин": среди "литвинов" -- граждан ВКЛ -- встречаются "жемойты", "русины", татары, евреи и др. В "Постановлении Люблинского сейма" 1569 г. читаем, к примеру: "…С согласия обоих советов, польского и литовского… как поляк в Литве, так литовец (то есть тот же "литвин".-Л.Л.) в Польше вольны приобретать… имения…"[846].

Именно в значении политонима употребляются термины "литвин", "Литва" в письменной культуре Московского царства в XVI - XVII вв.

Во втором значении (как этноним) термин "литвин" имеет несколько смысловых оттенков.

1. Первоначально он обозначал принадлежность к группе смешанного литовско-русского происхождения, в отличие от этнонима "жмудь", которым предпочитали называть себя этнические литовцы-балты. В "Хронике" Яна Длугоша, к примеру, рассказывается, что после брака с Ядвигой Ягайло присоединил в Польскому королевству "земли литовские, жмудские и русские"[847]. Эти терминологические различия закрепились в титуловании вел. князей Литовских и Русских, Жемоитских.

"Литвины" в этом значении и "жемойты" как принадлежащие, хотя и в разной степени, балтскому культурному субстрату, могли отождествляться. Например, в "Жалованной грамоте вел. кн. Сигизмунда Кейстутовича" (1434) говорится: "…Желаем наши земли Литовские и Русские упорядочить… чтобы между народами этих земель не было никакого раздора… как литовцам, так и русским…".

2. Постепенно этноним "литвин" приобрел еще один смысловой оттенок и стал обозначать балто-русса православного вероисповедания; в этом смысле он воспринимался как синоним термину "русин". В "Жалованной грамоте короля Сигизмунда II Августа феодалам православной веры…" (1563) читаем, например: "… станы Руских земель (здесь -- в смысле: земель с православным населением.-Л.Л.)… яко Литовского, так и Руского народу… люди веры христианское, яко Литва, так и Русь…"[848]. Польские авторы XV - XVI вв. писали: "Люд литовский, русский и московский -- одна и та же Русь, одно и то же племя"[849].

3. Наконец, позже (видимо, со второй пол. XVIII в.) термином "литвин" стали самоназываться носители нового, сформированного уже в эпоху Речи Посполитой, этнического самосознания. Это был своего рода этно-конфессиональный "гибрид" "польской веры" и "руской мовы". То есть "литвинами" стали называть себя "русскоязычные" католического (или униатского) вероисповедания граждане Речи Посполитой. Промежуточное социо-культурное положение таких "литвинов", как замечает Я. И. Трещенок, "порождало у них ощущение этнической ущемленности, сопровождавшееся притязаниями на главенствующее положение в Великом Княжестве. Эти притязания не признавались как большинством представителей "руской веры", считавших их религиозными ренегатами, так и поляками и ополяченным большинством "руской" и литовской шляхты. Они почитали их за "нечистую", "кресовую" разновидность польской католической общности… Поэтому уже в самих истоках отдельного "литвинского" этнического самосознания присутствовал элемент сектантства, сословной ограниченности и закомплексованности… К концу XIX в. в этой среде возникнет белорусский национал-сепаратизм"[850].

Понятно, что к восточнославянской книжной Традиции можно относить лишь произведения "литвинов" во втором из перечисленных значений этого этнонима.

В нашем изложении термин "литвин" употребляется только как политоним, а термин "русин", "руский" -- как этноним.

1.4 Вера и разум

… Око мое видело в роде моем много таковых человеков обоих станув, свецкого так и духовных, которыи удалися за чужими науками и разными постилями, противных Церкви Божей…, и яко муха на сладости меда, так и они на прелестных и спасению шкодливых утопали…

Из "Евангелья учительного" КириллаТранквиллиона Ставровецкого

Исследуя судьбу восточнославянского книжного слова в Великом Княжестве Литовском к. XVI - XVII вв., необходимо наряду со специфическими обстоятельствами исторического бытия восточнославянской культуры в ВКЛ учитывать и закономерности развития христианской культуры в целом.

Мы кратко очертили историю взаимодействия в ВКЛ двух христианских цивилизаций -- Slavia Romana и Slavia Orthodoxa -- и способы наведения "мостов" через этот цивилизационный "разлом". Однако сложность в том, что "разломов" на самом деле было по меньшей мере два. О втором мы намеренно умолчали, чтобы упростить картину и облегчить ее восприятие.

Геополитическое положение ВКЛ превратило эти земли в своего рода экспериментальную площадку, на которой апробировались все возможные способы "правильного устроения" христианства. Одной из основных проблем "правильного устроения" было урегулирование и узаконение взаимоотношений веры и разума. "мистики" и "гномики" во всех областях человеческого творчества (см. Гл. 5.2). В зависимости от разрешения этой проблемы христианская цивилизация исторически разделилась на три основных культурных ареала (или если угодно -- несовместимых суперэтноса): Православие, Католицизм, Протестантизм, разделенных цивилизационными "разломами".

Историю образования этих "разломов" можно начать с известного "каппадокийского синтеза" (IV в.), который, не без оснований, называется "великим". "Великие каппадокийцы", -- тоже в условиях "цивилизационного разлома" между эллинизмом и христианством -- отвечая на культурно-религиозные запросы своей эпохи, узаконили сотворчество веры и разума, "мистики" и "гномики", установив для них четкие границы. Им удалось отыскать и утвердить единственно возможное хрупкое равновесие между разумным и сверхразумным на основе органичного – добровольного и сознательного – подчинения первого последнему: "знаю настолько, насколько верую". Как определял Василий Великий, "мы научены Писанием не давать себе свободы представлять умом что-нибудь, кроме дозволенного". Вера была осознана как источник знания, или, по крайней мере, как необходимое условие знания (прежде всего – знания о Боге). В свою очередь, вдохновленное верой знание представлялось оградой веры, ее защитой. Так что названное нами "подчинением" отношение между разумом и верой точнее было бы назвать отношением любви – любовью, которое и легло в основу христианского учения о творчестве, в том числе творчестве художественном (см. гл. 2.1.2 - 3).

Однако "великий синтез", достигнутый отцами каппадокийцами, не стал определяющим в истории христианской культуры. Тенденция нарушения отношений любви между верой и разумом (при отдельных исключениях) была все-таки преобладающей.

Следующую попытку примирить противостояние "мистики" и "гномики" предприняли на христианском Востоке, по-видимому, паламиты, а на Западе, как нам представляется, Григорий Двоеслов (ум. 604) и позднее – Фома Аквинский (ум. 1274) и Николай Кузанский (ум. 1464). Но повторить "великий синтез" им все же не удалось.

Разрушение неслиянно-нераздельного единства веры и разума, достигнутого великими каппадокийцами, шло по двум основным направлениям.

В восточном христианстве все более распространялось уничижительное отношение к разуму как основному источнику ересей. Доведенное до предела, оно привело к абсурдному запрету на какое бы то ни было дискурсивное рассуждение о вере и жизни Церкви, будь то богословское мнение или проповедь, -- то есть к преобладанию в культуре "консервативного традиционализма" (см. гл. 5.4). Следствием такого отношения к разуму, к эмпирическому знанию ("треклятой эллинской мудрости") явилось небрежение образованием, а впоследствии и полный его упадок (причем не только светского "научного", но и собственно богословского), – той самой греческой и византийской образованности, которой славились христианские богословы первых веков, в том числе и великие каппадокийцы. Сложилась ситуация, образно определяемая "верю, потому что не могу знать".

В западном христианстве, наоборот, наметилась тенденция к замещению или даже подмене (пусть неосознаваемой) живой веры разумными узаконениями, -- к "риторической имитации" канонической христианской культуры. Допущение разума в сферу веры (при руководящем положении последней), осуществленное в свое время Фомой Аквинским, – в общем, правильное и полезное для развития богословия – было абсолютизировано и вследствие того искажено схоластикой, что привело к другому абсурду – исключительному положению разума по отношению к вере: "верю, потому что знаю" или: "верю настолько, насколько знаю".

Обе крайности губительны как для веры, так и для разума: как "чистая" вера, не огражденная и не поддерживаемая разумом, рано или поздно искажается и погибает, вырождаясь в суеверие и кумирослужение, так и "чистый" разум, не воспитываемый и не руководимый верой, в конце концов безнадежно заблуждается и также гибнет.

В Великом Княжестве Литовском к XVI столетию сложилась уникальная ситуация: в христианской культуре той эпохи столкнулись одновременно обе крайние формы разобщенности веры и разума. "В Беларуси, которая была местом встречи и столкновения восточного и западного христианства, греко-византийской и латино-европейской культур, эти две тенденции (иррационалистическо-неоплатоническая и рационалистическо-аристотелевская) соединились и даже переплелись, причем в миросозерцании некоторых отдельно взятых мыслителей..."^[851].

С одной стороны, видим "необразованное" Православие, переживающее не самые лучшие времена из-за векового недопущения в свое лоно каких бы то ни было эмпирических знаний и наук. Печальное состояние тогдашней Восточной Церкви отражено в многочисленных сетованиях православных тех времен и, пожалуй, в еще более многочисленных хулах ее противников. "Священники же были неучи, простаки, в святом писании несвидетельствованные... Были епископы, не умевшие читать. Вообще, церковники пребывали в простоте и глубоком неискусстве," – характеризует современное ему состояние Православной Церкви в Великом Княжестве Литовском кн. Андрей Курбский^[852].

Весьма показателен тот факт, что К. К. Острожский поручает написать опровержение на книгу Петра Скарги "О единстве Церкви Божией" протестанту Мотовиле, поскольку среди православных не нашлось никого, кто бы мог стать достойным оппонентом блестяще образованному иезуиту. "…Затым, иж наук нет, -- с горечью замечает в писье к Ипатею Потею кн. Острожский, -- великое грубиянство в наших духовных умножилося" и говорит о необходимости "закладанья школ и наук вольных, а звлаща для цвиченья духовным пильно потреба, же быхмо мели учоные презвитеры и казнодеи добрые"[853]. Князю вторит автор "Перестороги" (1600–1605 г.): "...То вельми много зашкодило панству Рускому, же не могли школ и наук посполитых розширяти, и оных не фундовано: бо коли бы были науку мели, тогды бы за неведомостию своею не пришли до таковые погибели..."^[854]. Ипатей Потей^[855] в одном из писем к кн. Острожскому язвит по этому поводу: "...учителей, казнодеев (то есть проповедников- Л. Л.) межи ними (православными.- Л. Л.) и з свечкою не найдешь; и овшем казанья за ересь папежскую собе почытают, покрываючи свою неумеетность (неумение.- Л. Л.) и грубиянство. Пойди до стану чернеческого. Там ани послушенства, ани грозы правое нет!.. Явне кождый бачити может, иж того светного мнишеского чину, од Василия Великого фундованого, только титул альбо тень якийсь зостал"^[856]. "Погибе вера, – пишет в 1604 году в предисловии к Кормчей ее составитель клирик Острожский Василий, – погибе наказание (то есть поучение.- Л. Л.), погибошя училища детем, погибошя исправляющии божественнаа писания, погибошя поучающеися в православных догматех... Възри убо... обрящеши ли где праве исписаную без всякого порока в церквах святых книгу? – продолжает с негодованием и болью Василий. – Обрящеши ли чин и последование по указанному святых и богоносных отец взаконению? Обрящеши ли... строителя, началника, право исправляюща слово истины, и по чину вся бывающая в Церкви? Но вем, яко неудобь обрести возможеши не точию в соборных градскых церквах, но ниж епископиях, паче ж ни в монастырех"^[857].

Впрочем, в значительной мере таковому положению Православия в ВКЛ способствовала конфессиональная дискриминация со стороны католического правительства и уже упомянутое право патроната.

К примеру, автор "Перестороги" (1606?) указывает на систематическое изъятие католиками из обращения церковнославянских книг:

"В самом Кракове корунном и в костелах римских книг словенских великими склепами знайдешь замкненых, которых въ свет не выпустят; также есть во Львове у мнихов-домиников склеп великий книг наших словенских учителных до купы възнесенных".

Весьма резко выступает против дискриминации и разлагающего действия патроната, в частности, Иван Вышенский.

"Вы… власть мирская, градская и повсюду -- не дадете Руси ни едино пространство в жизни их: въ судех не побораите, паче же крывдите; въ суседстве любви не показываите, ниже с ними ся общете, паче же их ненавидите; въ куплях, торгах, ремеслах русин с папежником волности единой да не имать; в цехах ремесницких русину быти не достоит, доколе ся не попапежит; на власти войтовства и бурмистровства и прочих строительств от русскаго народа да ся не поставляют, доколе ся у папежа не уверуют. Аще же сим Руси не досадите и папе идолопоклонитися не хощут, -- набоженство их разорете, на праздники старого календаря звонити не дадете, новый же святити и праздновати съ силою понудете; аще же и еще не послушают, -- сакрамент Христов безчестете, на землю пролеите и ногами попрете и потопчете, церкве запечатаите и от всех стран бедно творете и //790 досаждаите… аще же и сими досадами им не одолеете. -- въ темницах затворяите и без вины вины на них налагаите, биите, безчестите и убиите во имя наисвятейшаго папы"

Из "Сочинения о заблуждениях римской веры" Ивана Вышенского

Да прокляти будут владыки, архимандриты и игумени, которие монастыри позапустевали и фолварки себе зъ мест святых починяли и сами только съ слуговинами и приятельми ся въ них телесне и скотски переховывают, на местах святых лежачи, гроши сбирают. съ тых доходов. на богомольцы Христовы наданых, девкам своим вено готуют, сыны одевают. жоны украшают, слугы умножают. барвы (ливреи) справуют, приятелей обогачуют, карити зиждут, возники сытые и единообразные спрягают. роскош свою погански исполняют. А въ монастыре рек и потоков, въ молитве къ небесному кругу текущих. иноческаго чина по закону церковному видети несть, и место бдения, песни и молитвы и торжества духовнаго -- пси выют, гласят и ликуют!…

Владыки безбожные вместо правила и книжнаго чтения и поучения в законе Господни день и ночь над статутамии и лжею увесь свой век упражняют и погубляют, и вместо богословия и внимания настоящаго жития -- прелести, хитрости человеческия, лжи щекарства и прокурации диавольскаго празднословия и угождения ся учат"

Из "Послания ко всем православным жителям Юго-Западной Руси" Ивана Вышенского [858]

Необразованному Православию противостояло ученое западное христианство, олицетворенное прежде всего иезуитами и доминиканцами. Именно у них приходилось заимствовать православным "науки", в чем католики не уставали упрекать "русинов":

"…для чого ж вы до вызнавцов Костела Римского удаетеся, и наук их лапаете, и вшеляким способом ласк собе у них еднаете? А то -- для того, абысте от них могли чего научити. Навет деткам вашим дома, ани при церквах наук не маючи, всих до наших маистров, прецепторов и учоных в письме засылаете. Тым самым дается знати, же ваша наука слаба, и мусите отколь-иноль на нее ся здобывати, а звлаща -- от вызнавцов Костела Римского"

Из "Вопросов и ответов православному с папежником" [859]

Наиболее ярким представителем "ученого" Католицизма в то время был блиставший в Вильне образованнейший проповедник и богослов Петр Скарга, равного которому по широте эрудиции, мощи интеллекта и ораторскому таланту, пожалуй, не найти среди его современников. Но католицизм в схоластическо-иезуитской "редакции" подменял живую веру трезвым рассуждением для избранных-посвященных и нерассуждающим подчинением иерархии для "простецов" (лаиков). Кроме того, для нарождающихся белорусской и украинской нации он, как мы видели, означал безусловную смерть национального, а потому не устраивал ни "мистиков", ни "гномиков"-"теоцентриков", но лишь индифферентов-"эгоцентриков".

Итак, явственно назрела необходимость нового "каппадокийского синтеза", который возобновил бы отношения любви между противоставшими друг другу верою и разумом. Возникший в ВКЛ на стыке трех мощных суперэтносов культурный кризис христианской цивилизации не мог быть долгим, как сидение меж двумя стульями. Попытки его разрешения отразились в духовных исканиях "литвинов" XVI–XVII вв.

Раньше всех вариант разрешения этого культурного кризиса предложили представители реформационно–протестантского движения, направленного прежде всего против римо-католического абсолютизма. В сложившейся ситуации протестанты, как известно, посчитали наилучшим отбросить всякую церковную обрядность (дискриминирующую в Католицизме "лаиков"), всякую церковную иерархию (представляющую собой в Римской Церкви той эпохи мощный аппарат подчинения и угнетения верующих) и всякий церковный разум (который отождествлялся ими с западно-христианским схоластическим богословием)^[860], – в общем, как бы начать все сначала, стать "новоапостолами" христианского учения (правда, уже без дара Пятидесятницы и в конечном итоге -- без Христа).

Блестяще образованные в лучших западноевропейских университетах, ощутившие реальную силу человеческих знаний, возносящих человека надо всем творением (что, впрочем, ни в одной из христианских конфессий никогда не отрицалось), протестанты утвердились в мысли о возможности и к праведной жизни прийти через просветительство (в возрожденческо-гуманистическом смысле этого понятия, означающем несение в народ грамотности, богословских и научных знаний, прежде всего -- знания Св. Писания), которое само по себе способно раскрыть внутреннее богатство человеческого духа, затемненное невежеством, – типичный сократовско-платоновский взгляд, поставляющий добрые нравы в прямую зависимость от добрых знаний.

Однако, отбросив сосуд мистериальной благодатной жизни Церкви, которым являются "церемонии" Таинств, священническая иерархия, святоотческое Предание (-- то есть церковность как таковую), деятели реформации неминуемо должны были утратить и само содержание сосуда – живую веру, хотя стремились-то они как раз к обратному – утверждению веры, только на ином основании -- исключительно интимно личного общения с Богом без каких либо посредников. Но иное основание, кроме положенного Христом, по апостольскому слову, невозможно, поэтому, противопоставив высокообразованный индивидуальный интеллект разуму Церкви (односторонне отождествленному ими со схоластическим богословием) и тем самым, как верно заметил М. Коялович, утвердив идею личного произвола ^[861] (в частности, в толковании Священного Писания), протестанты-гуманисты в своей религиозной "эгоцентричной" "гномике" не могли не прийти к противопоставлению человека и Церкви (собственно говоря, противопоставлению части – Целому и твари – Творцу) – позиция, всегда в конечном счете приводящая к отступничеству от Бога. Начав с вольного (по собственному измышлению) толкования Священного Писания, – "безстыдне толкуют и выкладают, яко им видится", – писал о них А. Курбский^[862] – называвшие себя христианскими гуманистами пришли к фактическому отрицанию христианства: "...рационалистическая критика Священного Писания вела к его детеологизации и адогматизации, в результате чего снижался авторитет Откровения и возвышался авторитет разума"^[863]. Человек Церкви ("теоцентрик" любых модусов) не мог принять этого (видимо, неосознаваемого самими реформаторами) отступничества. Вспомним хотя бы отзыв на "Катехизис" Сымона Будного, написанный весьма и весьма образованным старцем Артемием: "Тако убо, в предних, перины мякги велми постлали есте; мусит же поламати кости възлегший на них, рекши – мужество душевное погубити и, вместо ревнителя добрым делом, безделна и нетверда и раслаблена некако устроити. А яже, по сих, под тою мякгостию и ножа остры уготовасте, не телесе заколающа (мнее бы было злое), но душа злым учением вечной смерти предающе"^[864].

Понятно, что разрешение культурно-религиозного кризиса, предложенное гуманистами-реформаторами, по большому счету не могло устраивать даже и не "теоцентриков", если они были людьми, патриотически настроенными, поскольку отрицание христианской творческой Традиции, а вместе с ней -- христианского художественного канона вело к "отмиранию" существенной части культуры (литургической гимнографии и молитвословия, агиобиографии, иконописи, храмовой архитектуры и др.). Тем более не могло оно устраивать "теоцентриков", а вместе с ними – и ратующих за конфессионально-национальное самоопределение "литвинов", ведь утрата "руской веры" была по сути утратой "рускости", но "Л и тва кв и тнет русчизн о ю", как написал Я.-К. Пашкевич. Утрата Православия фактически означала для них утрату этно-культурного своеобразия и самоидентичности[865]: поскольку "в массовом народном сознании конфессиональная и этническая самоидентификация практически совпадали.., именно конфессиональный фактор стал определяющим в этнической и культурной истории белорусов"[866].

Другое, и самое неудачное (по последствиям) разрешение названного кризиса предложили униаты: механически объединить преимущества Православия и Католицизма: исторически привычную и активно влияющую на формирование национального самосознания и культуры православную обрядовую "оболочку" с ученостью, порядком, а главное, влиятельностью и авторитетом Римской Церкви. Вот что, к примеру, писал прозванный "апостолом унии" один из просвещеннейших иерархов того времени, 72-летний Ипатей Потей Александрийскому Патриарху Мелетию Пигасу:

"Живу во светлостях – и что мне до вашего мрака! – Меня осветила мудрость Рима – меня, которого пред тем помрачало невежество греков. Римское богословие, которое ты называешь наукою суесловною и хитросплетенною, оно просветило меня, разогнало мрак, прояснило разум, укрепило волю. При его свете хожу я и учу... Привлекла меня к Риму чистота веры, святость жизни, ангельский порядок, беспримерная любовь и неслыханная заботливость о душах Римской Церкви... Когда высыхают источники, то иссякают и питаемые ими реки: если у греков не стало ни науки, ни проповеди, ни даже порядка церковного, то не удивительно, что не достает того же и у нас, и мы вынуждены все это занимать у наших противников"^[867].

Но органическое объединение православного обряда с католической ученостью и организацией невозможно: за всякой "прагмой" стоит присущая ей "энигма"; отделить первое от второго – все равно что "характеры" одного "подобия" понимать и объяснять, исходя из другого, чужого для них "подобия"; это все равно что взять от одного человека тело, а от другого -- душу и попытаться их объединить. Понятно, что при этом придется умертвить и "мумифицировать" первое и сделать непостижимым (невидимой) вторую.

(В скобках заметим, что и собственно единой "православной обрядности" в то время в ВКЛ тоже не было, к ней еще только предстояло вернуться, очистив ее от прижившихся привнесений протестантского и католического обряда, а также от влияния народных религиозных традиций и суеверий. Так, еще в 1536 г. архимандрит Супрасльского монастыря о. Сергий Кимбар, боровшийся за строгое соответствие местной богослужебной практики греческим уставам, писал Киевскому митрополиту Макарию II о многочисленных отступлениях от Типикона, допускаемых местными священнослужителями^[868]. Этим вызваны и разногласия, возникшие в середине 90-х гг. XVI в. между Виленскими братскими священниками и митрополичим наместником, виленским соборным протопопом о. Иоанном Парфеновичем по поводу обрядовой стороны отправления некоторых церковных таинств^[869].)

Третьим, и единственно плодотворным, вариантом разрешения конфликта между верой и разумом стало в к. XVI–нач. XVII в. православное возрождение в Великом Княжестве Литовском. Что же оно возрождало? То неслиянное единство образованной, ученой веры и руководимого ею разума, которое было достигнуто и узаконено еще "великими каппадокийцами", а после развито и богословски обосновано исихастами-паламитами.

Образованнейшие представители Православной Церкви той эпохи – клирик Острожский Василий, братья Зизании, архидиакон Виталий, виленский Свято-Духов архимандрит Леонтий Карпович, Герасим Смотрицкий и его сын Максим (в иночестве Мелетий) Смотрицкий (в виленский период его деятельности), схимонах Иов Княгининский, Иосиф Бобрикович, Брестский игумен Афанасий Филипович и др. – в качестве первого шага к возрождению былого благочестия дополнили христианское учение, а точнее, вернули ему западноевропейскую (на самом деле – древнюю византийскую) образованность, предварительно освободив ее от "шелухи" западнохристианской схоластики. При этом (или же вследствие этого) они "наполнили" обездушенный и обезображенный невежеством служителей и паствы православный обряд его исконным глубочайшим онтологическим, гносеологическим и сотериологическим содержанием. Итак, вместо униатского – механического, как мы показали, – соединения обряда и учености, деятели православного возрождения предложили свой "великий синтез" веры и разума – обожение разума, – не уступающий, думается, известному каппадокийскому и паламитскому ни в значимости, ни в своеобычности. К сожалению, и он оказался недолгим: уже к середине XVII в. гармония веры и разума вновь разрушается, и в культуре "русинов" ВКЛ под сильнейшим влиянием образованного католицизма, в результате культурной метисации, утверждается схоластика и рационализм (Киево-Могилянская Академия), что почти сразу отражается в превосходстве униатства и гибели православной Традиции.