Афанасий Филипович, игумен Брестский (к. XVI в. -- 1648 г.) 2 страница

При таковой "жанровой концепции" очевидна невозможность, а в известной степени и бессмысленность однозначной жанровой дефиниции "Диариуша": обращение к каждому новому адресату -- московский царь, польский король, сенат, консистория, митрополит, "люди православные" и "люди правоверные" (что, как увидим ниже, не одно и то же) -- системно, как мы выяснили, вызывает изменения в жанре. С другой стороны, изменение аспекта изложения одной и той же проблемы (т.е. изменение предмета изображения) -- пусть и опосредовано, через стиль -- также вызывает системную жанровую модификацию. Так что "жанрово-стилевое многообразие" "Диариуша" не следует рассматривать как свидетельство некой его жанровой исключительности, -- оно вполне системно и "задано" поэтикой христианской канонической книжной культуры. А потому, оставив некорректные по отношению к этой культуре попытки выявить единый жанр этого многосоставного произведения-"свода", попытаемся определить более или менее адекватно его жанровый канон.

Прежде всего (потому что это, пожалуй, проще всего) выясним, с каким предметом изображения ассоциировал свое произведение Филипович, иначе говоря, чт о именно пытался он донести до своего адресата. Для этого в общем достаточно адекватно прочитать составленный автором титул так, как он представлен в сохранившихся списках /см. фотокопию на стр. 98/. Поскольку, по справедливому замечанию Д. С. Лихачева, в средневековой восточнославянской книжности "жанровые определения… очень часто соединялись с определением предмета повествования"[983], а именно "предмет повествования" и конденсирует в себе "образ адресата" и задачу автора по отношению к адресату, то титул средневекового произведения следует воспринимать как ключ или код к правильному (то есть аутентичному авторской мысли, насколько это возможно) его пониманию.

Под "диариушем" книжник, как это видно из титула, подразумевает " список деев правдивых ", на что не обращал особого внимания, кажется, никто из литературоведов, увлеченных на поверхности лежащим и потому поверхностным же сходством филиповичского "Диариуша" с многочисленными и современными ему, но лежащими в другой культурной традиции диариушами мемуарно-автобиографического содержания[984].

Ключом к верному пониманию жанрового обозначения, избранного Филиповичем, могут служить следующие фрагменты "Диариуша": "Нехай з того не хелпится Костюл Рымский, же в достатках и славе света того плывает. Все то дочасное… Апостол святый мовит: " День еден (у Бога) яко тысеча лет, и тысеча лет яко день один " (2 Пет. 3, 8)". "…Якъ слуга правоверный Иисуса Христа, Пана Моего, правдиве мовлю: гдыжъ день Господень (см.: Мф.24:36), яко сеть на птахи и якъ злодий, прийде несподиване … Треба всемъ на тое пилно памятати, и кролем…" Именно об этих "днях" Господних, последних днях "розделеня на проклятых и благословеных" и пишет, как представляется, о. Афанасий свою "книгу дней и дел".

Заметим также, определение "правдивый" или "истинный" в той Традиции, к какой принадлежал Афанасий Филипович, есть предикат Бога[985], так что в современные понятия "список деев правдивых " переводится примерно как "список=перечень деяний Божиих " (тот же "diariusz królewski", где "Кроль" -- Бог), озвученный к тому же -- "голошеный" (а потом и "списаный") -- как признается автор, "волею Бозскою и молитвами Пречистой Богородицы" посредством ("през") "смиренного" и "покорного" (этой самой воле.- Л. Л.) "иеромонаха Афанасия Филиповича, на сесь час игумена Берестя Литовского… законника чину святого Василиа Великого". Отметим как значимый для жанрового определения тот факт, что книжник подробнейшим образом перечисляет тех, перед кем был "голошен" этот продиктованный Богом и "списаный (то есть буквально записанный, а не созданный, не сочиненный Филиповичем) през смиренного иеромонаха Афанасия…" "список": "впрод у благочестивого царя московского Михаила, потом у его милости короля польского Владислава Четвертого, наостаток у преосвященного архиепископа, всея России метрополиты Петра Могилы" (97); отдельно и специально сообщается для кого он "выписуется", то есть зачем делается полный свод "списка деев правдивых" -- "для ведомости людем православным, хотячим о том тепер и у потомные часы ведать" (97), потому что сказано пророком-псалмопевцем: "Поведете вся чудеса Его (то есть Господа.- Л. Л.)" и т.д. (Пс. 104. 2), -- напоминает Афанасий Филипович. О каких же чудесах Божиих собирается писать книжник? -- "В початку -- история о образе Пресвятой Богородицы, в кресте изображенном на небе… и Михаилу, цару московскому… даном" (99)[986], потом -- все другие "правдивые" чудеса и истории, -- " деи " так или иначе инициированные той же Богородицей, передающей подвижнику, "як тому простым сердцем верует" (108, 130 и др.) волю "Господа Исус Христа, во всем свете рядцы…" (99). В подтверждение аутентичности этих жанровых дефиниций напомню, что в первой своей суплике королю Филипович " Историю о образе Пресвятой Богородицы" определяет как " чуд Божий" (117), то есть основной из "деев правдивых", инициировавший все прочие "истории" и "чуды", который "для того… маестатове вашому (королевскому.- Л. Л.) прекладается, абы унея проклятая была згублена навеки" (117).

Для адекватной жанровой дефиниции "Диариуша" значимо, что Филипович всякий раз точно указывает дату, место и обстоятельства, при которых произошла каждая из описываемых им "историй": "в монастыру Печаро-Киевском… Року 1646, месяца дня" (97); "року 1638, месяца марта" (99); "по преистю пяти лет по одданю царю московскому тоей истории, которую там зараз року 1638 марта в метрики вписано, тот же Афанасий Филипович року 1643 марта десятого дня в пяток по полудню на третей године на сейму валном в Варшаве… пред обличностю кролевскою пришедши и справу судовую пред кролем перервавши, подал образ один… кролю" (121; приводим по переводу с латинского в Ленинградском списке); "з росказаня теды я Пречистое Богородицы… року 1643… в Варшаве на сейми валном образ Пречистой Богородицы… и в избе сенаторской пред маестатом и обецностю вашое королевское милости… а в рицерском коли… волалем…" (131) и т.д.

Все перечисленное дает основания полагать, что Афанасий Филипович ассоциировал свой "спис деев правдивых" (или "перечень чудес Божиих[987]") с "книгами пророков", в частности, с книгами библейских пророчеств, и значит, предмет и цель изображения его "Диариуша" можно обозначить как вербализацию воли Божией с последующим ее возвещением-"голошением" адресату.

Напомню характерные для пророческих книг зачины:

-- " Видение Исайи, сына Амосова, которое он видел о Иудее и Иерусалиме, во дни Озии, Иоафама, Ахаза, Езекии -- царей иудейских" (Ис. 1. 1); ср.: Амос. 1. 1; Авд. 1. 1; Иона 1. 1; Мих. 1. 1.; Аввак. 1. 1; Соф. 1. 1;

-- " Слова Иеремии, сына Хелкиина, из священников в Анафофе, в земле Вениаминовой, к которому было слово Господне во дни Иосии, сына Амонова, царя Иудейского, в год царствования его…" и т.д. (Иер. 1. 1-2);

-- " Слова книги, которые написал Варух, сын Нирии, сына Маасея, сына Седекии, сына Асадия, сына Хелкии, в Вавилон, в пятый год, в седьмой день месяца, в то время, когда халдеи взяли Иерусалим и сожгли его огнем. И прочитал Варух слова сей книги вслух всего народа, пришедшего к слушанию книги, и вслух вельмож и сыновей царских, и вслух старейшин, и вслух всего народа, от малого до большого, всех живших в Вавилоне при реке Суд…" (Вар. 1. 1-4); сравним в титуле и зачале "Новин" у Филиповича: "Новины правоверным… як бы супликуючи през них до кроля пана и до сенату его всего, ведлуг титулов кождого в тые слова", "…я, убогий законник чину святого Василия Великого, так вашой кролевской милости … як и всем станом вышшим, средним и нижшим ознаймую…" /125/;

-- "И было в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца… отверзлись небеса, и я видел видения Божии. В пятый день месяца (это был пятый год от пленения царя Иоакима), было слово Господне к Иехзекиилю, сыну Узия, священнику в земле Халдейской, при реке Ховре, и была на нем там рука Господня (Иез. 1. 1-3);

-- " Слово Господне, которое было к Осии, сыну Беерину, во дни Озии, Иоафама, Ахаза, Езекии, царей иудейских, и во дни Иеровоама, сына Иоасова, царя Израильского " (Ос. 1. 1);

-- " Слово Господа, которое было к Иоилю, сыну Вафула… Передайте об этом детям вашим; а дети ваши пусть скажут своим детям, а их дети следующему роду…" (Иоиль 1. 1, 3); как это сходно по сути с Афанасиевым: "для ведомости людем… хотячим о том… ведать" /97/;

-- " Книга видений Наума Елкосеянина…" (Наум 1. 1);

-- " Во второй год царя Дария, в шестой месяц, в первый день месяца. было слово Господне через Аггея пророка к Зоровавелю…" (Агг. 1. 1; Ср.: Агг. 1. 3; 2. 1, 10, 20; Мал. 1. 1);

-- " В восьмом месяце, во второй год Дария, было слово Господне к Захарии, сыну Варахиину, сыну Аддову, пророку…" (Зах. 1. 1, 7; 7. 1; 8. 1, 18; 9. 1; 12. 1).

Композиция зачина пророческой книги, как известно, проста и достаточно устойчива: пророк сообщает, что записывает именно слова Господа, а не свои собственные измышления; указывает свой социальный статус (у древних евреев его значимым элементом была генеалогия и род занятий; Филипович первую опускает в титуле, приводя ниже, в изложении одного из "чудес"); перечисляет, кому (или при ком) были поведаны ему слова Господа и для чьего слышания они предназначались; точно называет дату, место и обстоятельства откровения и "голошения".

Все без исключения компоненты зачина книги пророчеств находим в титуле "Диариуша" Афанасия Филиповича, да и потом он не раз -- со священным трепетом и ужасом, доводящим его порой до горячки (см. стр. 136) -- осознает свою призванность именно как пророка: "З росказаня теды Пречистое Богородицы… як Илиа пророк … пред маестатом… волалем" (131); "Исус Христос и Матка Его, Пречистая Богородица Купяцицкая, так трудную… справу и послугу на мене покорного, як на быдлятко Валаамово, вложити зезволили"[988] (137); "я, нендзны… прикладом Моисея, Ноя и Лота справедливого, през килька лет юж волаю, голошу и верещу…”; “ як убогого человека Нафана до кроля Давыда святого, так мене до вашой королевской милости… Бог Всемогущий назначил и послал, абым объяснил о воли Его святой" (151).

Вполне соответствует "пророческому" самоощущению и то смирение, с каким Афанасий принимает свою высокую миссию: "…дивуюсь непонятным справам Его… Што бым я мел чинити, нендзный человек, простак гарбарчик, калугер убогий, межи монархами света… гды бы не было в том особливой воли и опатрности Бога…?!", -- восклицает Афанасий, вторя пророку Даниилу, признававшемуся в свое время: "А мне тайна сия открыта не потому, чтобы я был мудрее всех живущих, но для того, чтобы открыто было царю разумение и чтобы ты узнал помышления сердца твоего" (Дан. 2. 30).

Правда, может смутить признание Филиповича в "Новинах": "А запытает ли хто: "Чи пророк ты, що то мовиш?" В покори сердечной одповем: " Не пророк, толко слуга Бога Сотворителя моего, посланый ведлуг часу, абым правду кождому мовил "" (142). Но, во-первых, пророк -- кт о как не слуга Божий? Во-вторых, Филипович столько раз сравнивал себя с пророками, что это внезапное его отрицание своей пророческой миссии должно натолкнуть читателя на мысль, что подвижник как-то различал миссию пророка и миссию слуги, посланного возвестить волю Божию "ведлуг часу, местца и потребы" (140). И дело здесь, думается, в том, что Филипович таким образом отличил пророческий дар как неизбывное (во всю жизнь неистребимое и относящееся к ведению бытия в абсолютно любых его проявлениях) свойство Божия избранника от пророческого призвания как дара временного, дающего ведение относительно лишь одной некой проблемы бытия -- в данном случае проблемы церковной унии. Вот весьма характерное его заявление: "О непорядку Костела Римского в другом на-дол стопню, з воли Бозской и часу замероного… от кого колвек правдиве ся укажет. Мене зась, нендзного Афанасиа, Бог Сотворитель мой на тое власне послал, абым впрод о вынищеню проклятой унеи оголосил и объяснил, которую послугу… с повинности моей православно служебничей досит учинилем, як то видити рачите" (142-143). Так что, перефразируя известный афоризм, можно сказать, что, по разумению Афанасия, пророками рождаются, а слугами "ведлуг часу, местца и потребы" становятся.

Сюжетно-композиционная структура "списка деев правдивых" также полностью соответствует обычной для пророческой книги структуре. "Действие" (или даже действо) в ней разворачивается по простой и четкой схеме: "И было слово Господне ко мне: что видишь ты…? -- Я сказал…; И было слово Господне ко мне: иди и возгласи в уши… -- Выслушайте слово Господне…; Слово, которое было… от Господа: стань во вратах дома Господня и провозгласи… -- Слушайте слово Господне, которое говорит Господь. Так говорит Господь:…" и т.д. до тех пор, пока миссия пророка не будет исполнена или во всяком случае исчерпана (Иер. 1. 11; 2. 1-2, 4; 7. 1-2; 10. 1 - 2).

"Сюжетная схема" "Диариуша" (с поправкой на то, что перед нами не пророк, а "толко слуга Божий") представляет собой именно такого рода чередование "росказаня" (повеления) и "голошеня" (возвещения): "…гды князь Радивил… року 1636… одбирал монастыр… Дубойский… в тот час барзо страшнии видоки на неби и на земли… видилем -- я… списавши жалостный лист… полецилем … Пречистой Богородици Купятицкой" (127); "…Господь наш Исус Христос … послал мя … до вашого царского величества…: голос вдячный слышати было таковый: "Цар московский збудует ми церков! Иди до него! -- … выехалем в дорогу з монастыра… за волею Бозскою, переводом Пречистой Богородицы и ангела доброго… до вашего царского величества прибылисмо" (99, 101-102, 108); " пришол лиос на мене… ведлуг воли Бозской -- … приехал до Берестя … где тот фундамент унеи проклятой стался" (109, 110, 128); "права маючи на пергаменах… смелей волею Бозскою поступовати почалем … волею Бозскою указуючи, же… приняте унеи… барзо проклятое… -- …того ж часу на сейми в Варшаве, волею Бозскою и молитвами пречистое Богородицы привелей… набылем " и "справою Духа Святого", "не сам през себе, але о укрепляющем мя Исусе Христе" " прейзренем … Бозским супликовалем … в сенате…" (115 -116, 117, 125, 128); " за волею Бозскою мешкалем в Берестю в покою час немалый… для лепшого объясненя … святобливой справы … взято ми в оковы -- … из везеня, ведлуг воли Бозской… о воли Его пресвятой и о собе нендзном объсняю …" (123, 126); "…барзо ретелный голос од образу Пречистой Богородици слышати было таковый: О Афанасий! Супликуй тепер на сейми… -- …з росказаня… Пречистое Богородици… на сейми валном… волалем " (131); "…власне од образа того слышати было голос таковый: "О Афанасий, супликуй еще…" -- Таковою теды я… волею Бозскою примушоный будучи… почал се и готовати …" (136, 137); "на тых мест пришло ми вырозумене и побудка з дару Духа Святого … -- Подаю то до побожного уваженя вашей королевской милости…" (136, 137) и т.д.

Есть, однако, одно существенное отличие "Диариуша" от пророческих книг. Они, при сходстве, как мы установили, предмета изображения, различаются не только "образом автора" (пророк и "слуга… ведлуг часу, местца и потребы"), но и характером адресата, что, согласно изложенной выше "жанровой концепции", должно создавать и создает в данном случае особую жанровую модификацию пророчества. Отличие это, как нетрудно догадаться, заключается в том, что пророчество Афанасия в первую очередь обращено к, так сказать, культурно "чужим", точнее к ставшим чужим по вере (поскольку "през папежов своих", нарушивших священную субординацию, они "одорвалися… от своих чотырох патриархов восточных" (145)) -- к королю-католику и католикам же сенаторам, а также к проуниатски, как уверен Афанасий, настроенным "отцам старшим") и лишь потом -- к "людем православным", чей "язык культуры" если не идентичен, то во всяком случае адекватен авторскому.

Эта специфика адресата по закону выявленной нами "жанровой концепции" принуждает Филиповича собственно пророчество (-- по возможности точное возвещение Божией воли) сопровождать обширным экзегезисом -- "о вынищеню проклятой унеи оголосил и объяснил " (142) -- то есть детальным объяснением того, почему Бог изволяет именно так, почему собственно "унея барзо-барзо проклятая" и должна быть "згублена навеки" (117). При этом "Диариуш", включающий в себя разновременные по сроку их создания статьи, дает возможность проследить, как постепенно, но настойчиво (хотя, по-видимому, неосознанно) воздействовало на писателя-пророка это "жанровое принуждение" христианского художественного канона.

Первая "история" Афанасьевой "книги дней" -- бесхитростное описание чуда (чудес) от образа Богородицы Купятицкой, поведавшей подвижнику о том, что "цар московский збудует" Ей в ВКЛ церковь -- как в смысле обновления обветшавшей купятицкой церкви, так и в смысле восстановления угнетенной Православной Церкви (101, 105)[989]. Эту часть "Диариуша" А. Коршунов ввел в научный обиход с названием "История путешествия" (37, 39 и др.)[990] вопреки аутентичному ее заглавию: (приводим лишь значимые для жанрового обозначения фрагменты) " Историа … о образе Пресвятой Богородици, в кресте изображенном …" (99), или: "… историа виденя того образу на небе" (117), или еще короче: "чуд Божий" (117).

Безосновательно назвав "Историю об образе" "Историей путешествия", А. Коршунов дал последующим исследователям основание рассматривать эту статью в жанре путешествия (отождествляя к тому же каноны "путешествия" и "хождения", но разговор об этом увел бы нас далеко в сторону от нашего предмета). А поскольку в "путешествии" главное -- описание дорожных приключений и встречающихся на пути достопримечательностей, то и в "Истории" Филиповича обнаружилась масса подобного рода описаний.

Между тем единственная цель писателя-пророка -- показать в этой "истории" постоянное и целенаправленное воздействие на него воли Божией, призвавшей его к служению и подвигшей на совершение в общем-то невозможного, в чем отдает себе отчет как сам Афанасий, так и те, кто встречаются ему в пути: Купятицкий игумен Иларион Денисович, наставляя Афанасия следовать Божией воле ("где тебе Бог всемогучий и Пречистая Богородица попровадит, там иди", 101) и обещая молиться с братией за него, тем не менее явно смущен сложностью предстоящего предприятия -- "не ведаю, што то будет, гды ж и листу од короля… на то даного немаш" (101). Наместник игумена Кутеенского монастыря Иосиф Сурта сомневается: "Виленские чернци мели и пашпорт кролевский… а много ся набедили" (102). Кутеенский игумен Иоиль Труцевич, правда, не сомневается: "Побеждаются естества уставы о Деве чистей", -- отвечает он Афанасию словами из Канона Успению Богородицы (см. 9 ирмос), но "сведоцтва, еднак, до Москвы… порадивъшися з братиею, дати… не зезволил" (102). Князь Трубецкой "под великим каранем заказал, абым не ишол за границу" (103). Старец Човского монастырька уверил подвижника: "Не дойдеш, господине отче" (103); впрочем, тут же и добавил: "Але, если есть с тобою (як мовиш) справа Боская, то можно дойти" (104). Жители села Шепелева искренне "дивовалися, як страж минулисмо… в таком переезде… уважаючи судьбы Божие" (105). Спутник Афанасия Онисим Волковицкий, утомившись трудностями пути, "утикать порывался", упрекая подвижника в глупом и самовольном упрямстве: "…наперся еси быти в столици московской. Не будеш, не будеш!" (106). Пожалуй, у одного только карачевского воеводы Петра Игнатовича хватило веры не усомниться в выполнимости Афанасиевой "миссии": "Дивные справы Бозские! Я о них много бадатися не хочу, але кождой справе Бозской простым сердцем верую", -- ответил он, выслушав Филиповича, и дал необходимые бумаги, да еще проводника.

Само повествование "Истории об образе…", если читать со вниманием, представляет собой не путевые заметки, а последовательное описание чудес. "Сюжет" разворачивается от чуда к чуду: от чуда двукратного явления Купятицкого богородичного образа и построения церкви (99) -- к чуду создания при церкви монастыря (100), далее -- к чуду призвания Богородицей Филиповича идти к царю московскому (101) и к чудесному Ее обещанию сопутствовать "ялмужникам", к которому присоединился "Неемий диакон", что "килка лет пред тым преставился от земных" (101); к чуду "престрашения през сон видением якимъсь" луцкого архимандрита Шицика, попытавшегося задержать путников (102); далее -- к чудесному убеждению Кутеенского игумена, отказавшего им в "сведоцтве до Москвы", но в конце концов ("власне то справою Бозскою" (102), -- уверяет Афанасий) давший им "в своих потребах лист до князя Петра Трубецкого" (103), и к следующему чуду -- когда сама Богородица поддержала отчаявшихся пересечь границу: "На што помочи людской потребуешь? Иди до Москвы, я с тобою!" (103) и к следующему явлению ее Купятицкого образа в лучах восходящего солнца (104), а потом -- к чудесному прохождению путников через границу, когда они "дивне… минули есмо страж воеводы" (104), и далее -- к описанию человека "в белом одеянью", который уверил их в том, что теперь уже "беспечно" идти могут "до царя для ялмужны… и болше того справовати" будут (105), потом -- к повествованию о том, как поверил беспаспортным иностранцам севский голова Микита Федорович (это ли не чудо?), убежденный словами Афанасия: "Ведлуг воли Бозской иду и образу того, которого вам даю на паперу друкованого" (105), и вновь -- к рассказу о чудесном откровении-приказе идти к царю Михаилу и сказать ему, что пришло уже время "звитяжать неприателей наших" (105), а потом -- к своеобразному "испытанию" Афанасием ("Не искушаю Тебе, создателя моего, но за немощ мою сиа глаголю") того, насколько верно он сам понимает волю Божию и следует ей: по молитве Филиповича исцеляется больной и тем самым подвижник уверяется в богоугодности своего стремления в Москву (106); далее следует рассказ о том, как "духом злым натхненый" Онисим воспротивился исполнению данного Богородицей задания, но был переубежден и просил прощения за дерзость, когда Афанасий напомнил ему "немало… справ Бозских", бывших с ними (106-107); наконец, "Чудо об образе Пресвятой Богородицы", как следовало бы называть это повествование, завершается рассказом о том, как "дивными судбами Божими" путники "як бы зблудили" в Карачаровский Воскресенский монастырь, игумен которого посоветовал им обратиться к местному воеводе Петру Игнатовичу, а тот, будучи человеком богобоязненным, не искушая "справ Бозских", дал им необходимые документы и проводника в Москву.

Даже эпизоды, которые, начиная с исследования А. Коршунова, традиционно характеризуются как "реалистические" "яркие бытовые зарисовки", на самом деле преследуют ту же самую цель показать неотступность Божией воли и всецелую подчиненность ей Афанасия: описание страшной бури, настигшей путников под Могилевом, "же и света видити не было", когда они "всю ноч в заметах кружачи и блудячи, мало-мало в течайне Днепровой… не потонули" (103); упоминание о том, как за Пропойском Афанасия "пес… за руку уел", когда Филипович принял его за хомут; как "з невчасу огонь опановал, же малом од того живота не пострадал"; как в Поповой Горе конь у них "зошел з господы, чили теж хто его был взял з господы", а за спрос о коне путников "мало… не позабиано" (103); как в Стародубе "на запусты пяници много… турбовали" (103), -- все эти так называемые "бытовые зарисовки" приводятся писателем на самом деле с единственной целью -- ярче показать, через какие трудности провел путников Господь, от чего их "всего згола Исус Христос и Пречистая Богородица без шкоды… заховала" (103). Так что заключительный пассаж "Истории об образе" -- "о то ж за волею Бозскою, переводом Пречистой Богородици и ангела доброго в особе Неемиа, диакона купятицкого… до вашего царского величества прибылисмо" (108) -- нужно воспринимать не метафорически, а что ни на есть буквально, как вывод из всего выше изложенного...

В жанровом отношении "Историю об образе" можно охарактеризовать как "пророческий аполог[991]", то есть подробное изложение данных пророку откровений воли Божией без прибавления каких-либо авторских комментариев, объяснений, добавлений и т.п. Отсутствие последних можно объяснить именно спецификой адресата, каковым здесь является государь последнего оплота (после падения Константинополя) Православия -- Михаил Московский, который как Божий "помазанник" призван как раз к тому, чтобы следить за исполнением на земле Божией воли. Поэтому комментарии для него были бы излишни и даже дерзки.

Исходя из особенностей христианского мировосприятия, правомерно было бы предположить, что Афанасий наверняка ожидал немедленной реакции на откровение Богородицы со стороны "христианнейшего государя" "третьего Рима". Однако реакции не последовало. Мы даже не знаем, сколь крупную милостыню привез в Купятичи Филипович. (А. Коршунов, а со ссылкой на него и все позднейшие исследователи, говорят о "щедрой ялмужне", каковой "русское правительство одарило" (41) Филиповича, однако текстуальных и документальных подтверждений этому заявлению нигде не приводится...) Сам же Филипович смиренно умалчивает о своих московских впечатлениях, "простым сердцем" доверяя "справам Бозским" и не искушая Господа Бога своего…

Спустя пять лет после описанных в "Истории" "чудов Божиих", Филипович удостаивается следующего откровения.

"В господи у Стефана Русина, пикаря, в коморци, гдым отправовал Акафист до Пречистой Богородици, теды власне в тых словах "От всех нас бед свободи", барзо ретелный голос од образу Пречистой Богородици слышати было таковый: О Афанасий! Супликуй тепер на сейми през образ мой, в кресте изображенный Купятицкий, до кроля полского и Речи Посполитое, грозячи правдивым гневом и страшным судом Божиим, который правдиве юж-юж приходит, если ся не обачат. Нехай же первей унею тую проклятую вечне зганят, бо того впрод потреба, и може быть еще добре" (131).

Афанасий, вдохновленный словами Богородицы, "як играч який, маючи карту добрую" спешит исполнить повеление. Однако изменение характера адресата "принуждает" к жанровой модификации пророчества. Польский король -- одновременно и свой ("пан мой милостивый") и "чужой" (католик). Видимо, поэтому Суплика сопровождается "Историей об образе", которая в данном случае должна выступить в качестве толкования-комментария к резким заявлениям "слугия Божого" (117) и вместе с тем "верность… королевской милости… осведчити" (131).

Ход размышлений Афанасия (в контексте, разумеется, христианского мировосприятия) в целом понятен и прост: угрозы, высказываемые в "Первой суплике" королю и сенату, как становится ясно из "Истории", не голословны: если уния не будет уничтожена "изнутри", то Господь призовет для ее уничтожения внешнюю силу -- войска Московского царя ("А если… не знесете унеи проклятой, то дознаете запевне гневу Божого… В таковых теды часех помоч Бозская наступает, как видите" (117) -- то есть видите из приложенной к суплике "Истории об образе…"). А в том, что власть Божия на земле беспредельна, должно уверить то, что два безвестных монаха, без документов, с одним только напечатанным образом Купятицкой Богородицы, да еще во время казацких волнений на границе, смогли по Его повелению добраться до столицы вражеского государства и передать царю Михаилу волю Всевышнего. Вот этой самой Воле и противопоставляет Афанасий в Суплике королевскую "волю человечую…: обирай же собе, што хоч, поки час маешь! От ти части обе з веры; вера тобе", иначе говоря, от веры короля (то есть от степени его набожности и благочестия) зависит, поверит король или не поверит, что Господь может сотворить обещанное Им, если уния не будет "згублена навеки".