Агиотопография

…всякождо, аще кто хощет, писати пути сего шествие все: како поидоша, и где что случися, или хто возвратися, или не возвратися вспять…

Из "Хождения" Игнатия Смолянина

Жанр этот, пожалуй, одним из первых утрачивает свое жанровое подобие -- свои литургическо-богословские основания -- и либо "онаучивается", приближаясь к жанру проскинитариев и справочно-деловой письменности; либо олитературивается, что придает ему сходство с жанрами путешествий и мемуаров.

К примеру, в 1200 г. Добрыня Ядрейкович (будущий новгородский архиепископ Антоний) посещает Царьград и по материалам этого посещения составляет хождение. Понятно, что это хождение принципиально отличалось от "Хождения игумена Даниила", хотя Добрыня, безусловно, на него ориентировался. Уже одно то, что топосы "Хождения" Даниила, структурообразующими факторами которых были сакральный хронотоп Святой Земли и литургическая практика Иерусалимской Церкви, используются Добрыней для изображения Константинопольских святынь и достопримечательностей, свидетельствует о кардинальном, хотя вряд ли сознаваемом автором, отходе от творческих принципов Даниила. Поэтому предметность и детальность описания (внутреннего убранства Софийского собора, памятников декоративно-прикладного искусства, икон, порядка богослужения, услышанных рассказов о чудесах и т.д.) десакрализована и носит либо познавательно-эстетический, либо меркантильно-деловой, но никак не литургический, как у Даниила, характер.

Имитация формы (вербального конвоя) в отрыве от описываемого этой формой сакрального хронотопа ведет к обессмысливанию формы и вместе с тем свидетельствует о приоритете формы над содержанием, внешнего над внутренним (вспомним притчу из "Повести о Варлааме и Иосафе"), -- в общем, о деформации жанра, о его постепенном превращении из жанра церковной канонической книжности в жанр религиозно-познавательной литературы. Последнее подтверждается тем, что в позднейших описаниях собственно Святой Земли наблюдается та же, что и у Добрыни Ядрейковича, формализация (и сопутствующая ей десакрализация) известных топосов, олитературивание описаний. Канон литургии (как структурообразующий и структурообъясняющий принцип) сменяется этикетом как "сюжето-" и стилеобразующим принципом. Последовательность осмотра святынь, утратив богословско-литургическое обоснование, "застывает" в образец и правило. Священнодействие начинает восприниматься именно как "путешествие", а алтарь, таким образом, "превращается" в кунсткамеру. Поэтому в хождения все чаще попадают сведения из хозяйственной, экономической, бытовой, политической и т.д. сферы; больше внимания уделяется занимательности изложения и полезности приводимых сведений, а не поучительности и спасительности для читающего.

Основополагающая для церковной канонической книжности взаимозависимость предмета изображения, адресата и изобразительной формы (жанра и стиля) нивелируется: жанр и стиль теперь определяются исключительно традицией изображения святынь, то есть собственно предметом изображения и "литературным этикетом" его описания; отчасти же -- эстетическим вкусом и способностями автора. Теперь не автор "подстраивается" под читателя, чтобы научить его на доступном ему образном языке, а читатель должен "подстраиваться" под автора, чтобы оценить его изобразительное мастерство. Изменяется и сама форма подачи материала.

Например, " Беседа о святынях Царьграда " (1321-1323)[698], написанная, как предполагают, Григорием Калекой (будущий Новгородский архиепископ Василий) построена как диалог между царем некой восточной страны и епископом Венедийским (Ренедийским). Никто никуда здесь не ходит (отсюда и наименование "беседа", а не "хождение"): царь расспрашивает, епископ, отвечая, рассказывает ему о святынях; вспоминает связанные с ними предания, чудеса, видения; сообщает, от каких святынь и какие исцеления можно получить (как будто святыня – это автомат по выдаче исцелений, причем автомат узко специализированный: здесь лечат зубы, а там – нос и червей из тела выгоняют, и никак не наоборот!).

Первое, о чем повествует епископ, это видение ему "юноши страшного" – архистратига Михаила, который велел передать царю Роману, чтобы тот скорее заканчивал стену вокруг храма Св.Софии. Видение должно было, по-видимому свидетельствовать об особом покровительстве свыше и храму и всему Царьграду. Среди святынь Св. Софии описывается сохранившаяся дверь Ноева ковчега; цепь, которую носил ап. Павел; Животворящий Крест Христов, "столбец, на коем сидел Христос, с самарянынею беседуя"; трапеза Авраамля, на которой тот потчевал Троицу; икона Богородицы, которую сама Богоматерь посылала в Киев Антонию и Феодосию; когда же "фрязи" взяли Царьград и владели им (с 1204 по 1261) эта икона плакала, слезы собрали в особую склянку, а когда воцарился Анастас (Михаил Палеолог), то слезы эти "сседошася, аки жемчюг".

В церкви Спаса находится другая чудотворная икона: когда нечестивый царь приказал ее сокрушить, явилась св. Феодосия и сбросила посланного исполнить царев приказ на землю. За это подвижницу подвергли страшным мукам, после чего закололи козьим рогом, но ангелы стали мучить нечестивого царя, приволокли его к иконе и били до тех пор, пока тот не покаялся, -- он пошел к патриарху, признался в своих преступлениях и крестился.

В монастыре Пантократора хранятся "корчаг, в немже Христос воду в вино претворил" и "слезы Богородицы на дске"; "ту близ святыя воды въскрай моря есть песок, идеже больнии погребают ноги и избирают черви из нос и изо всего телеси и здрави бывают".

А близ стены Константинова двора -- "мовница Констянтинова", там же и царь Лев "воду возвел и корыто учини камено велико хитро и мудро, у негож корыта нищии" моются, на углу "мовницы" -- бочка деревянная с обручами железными и все берут воду, а с другой стороны -- болван, держащий стрелу, возле бочки -- фонарь всегда горит. По преданию, если кто начнет плату здесь брать, то болван выстрелит и бочка рассядется. Говорят, со времен царя Льва здесь 300 лет мылись, а потом пришли фрязи и стали брать мзду, и болван выстрел, и бочка расселась, а фрязи и болвану голову оторвали.

В одной из "фряжских" церквей есть "распятие Христово изваяно на древе велми чудно, аки живо суще, и гвоздие серебряно в ногу и в руку приковано; ту же и цельбы сицевы бывают: у кого зубы болять, и он имется за ножныя гвоздия, зубу приимет здравие".

Есть в Царьграде и так называемые "правосуды", тоже Львом Премудрым устроены. Это --два болвана, один судит о правильной торговле, другой -- "о поклепе", но и тех "фряги" испортили…

Как видим, христианские святыни и исторические достопримечательности перестают различаться, описываются с одинаковым интересом и пиететом. Даже чудеса утрачивают сакральность и приобретают, так сказать, романно-приключенческий характер, где главное уже – не факт теофании, чем представлялось общение со святынями игумену Даниилу, а интрига, как, например, в " Страннике " Стефана Новгородца " (ок. 1350), где сообщается о том, что в "великом алтаре" Св. Софии "кладязь от святаго Иордана явися. Бысть во едино утро стражи царские выняша из кладезя пахирь (сосуд.- Л. Л.), и познаша калики русския; греци же не яша веры. Русь же реша: наш пахирь есть, мы бо купахомся и изронихом на Иордане… и… не яша Руси веры на том… Се бо сотворися кладяз Божием повелением, что се нарече Иордан".

В конце концов хождения такого типа превращаются в анонимные справочники -- путеводители-каталоги ("Сказание о святых местах и о Царьграде"), вполне сопоставимые с византийскими проскинитириями.

Другое направление, по которому идет жанровая модификация канонического хождения, весьма ярко представлено " Хождением за три моря" Афанасия Никитина (1471–1474 гг.)^[699] К канонической церковной книжности это произведение не имеет ни малейшего отношения. Хождением оно наименовано лишь по аналогии с теми "хождениями", в которых описывается посещение христианских святынь, и аналогия эта касается чисто внешних, формальных признаков: передвижение в пространстве, описание достопримечательностей. В "гномике", как мы уже отмечали, жанроопределяющим становится именно предмет изображения; при этом вовсе не учитывается, что в разных аксиологических иерархиях один и тот же предмет (к примеру, "святыня") может обозначать разные объекты (для Даниила святыни -- Гроб Господень, Честной Крест, Иордан и т.п.; для автора "Беседы о святынях Царьграда" такими же "святынями" являются "мовница Константинова", "болваны-правосуды" и т.п.).

Афанасий – не паломник, чье хождение по Святой Земле символически прообразует литургию и есть священнодействие; он – купец, человек вполне светский, хотя и религиозный, предприимчивый, энергичный, отправляется на неведомый Восток с чисто практическими целями – выгодно продать, купить, опять (уже на Руси) продать и тем нажиться. В пути его с товарищами грабят. Лишенный всего имущества и не имея, чем расплатиться дома с кредиторами, он вынужден отправиться "куда его очи понесли" и попал в Персию, а потом в Индию (к слову сказать, на несколько лет раньше Васко да Гамы). Скитания его продолжались с 1466 по 1474 гг. На обратном пути, не доезжая Смоленска, Афанасий умер. Записи его – "написание Офонаса тверитина купца" – попали в 1475 г. к дьяку Василию Мамыреву и были доставлены в Москву, а потом вошли в московские (а не тверские) летописные своды^[700].

Записи Афанасия Никитина не отличаются ни стройностью композиции, ни мастерством изложения. Это – собрание современных событиям дневниковых записей любопытного и наблюдательного путешественника, которые автор, как человек не получивший специальной выучки, не сумел, да и не успел упорядочить. Отсюда – нередкие повторы, безыскусственный язык, большое количество тюркских, персидских, арабских слов и выражений. Повествование фактографично, деловито и лаконично. Описываются быт, нравы, обычаи, возможности торговли и подходящие для того товары. Лишь изредка возникают своего рода лирические отступления, в которых автор изливает тоску по родине.

Характерны для "гномики" религиозные взгляды тверского купца, которые могут быть определены как своего рода синкретический монотеизм, емко выраженный самим Афанасием в формуле: "А правую веру Бог ведаеть, а праваа вера Бога единого знати, имя его призывати, на всяком месте чисте чисту", так что необходимыми и достаточными признаками "правой веры" оказывались единобожие и нравственная чистота. Таковое определение совпадает с главным положением возникшей чуть позднее новгородско-московской ереси, учившей, что человек, творящий правду, приятен Богу независимо от того, крещен он или нет.

О таковой вероисповедной позиции свидетельствует, в частности, то, что Афанасий пользуется иногда мусульманской огласовкой своего имени ("Хозя Юсуф Хорасани"), молитвы на церковнославянском языке перемежает магометанскими молитвами на арабском. В частности, одной из таких молитв, где, в соответствии с Кораном, упоминается "Иса рух оало" – "Иисус дух божий", заканчивается "Хождение". И в то же время путешественник с болью сообщает: "Аз же, рабище Божий Афонасие, сжалихся по вере (православной. – Л. Л.):... не ведаю, что есть Великый день или говейно, ни Рождества Христова не ведаю, ни иных праздников... ни среды, ни пятници... а книг у меня нет: коли мя пограбили, ино книгы взяли у мене". Православие, таким образом, воспринималось Афанасием не как религия спасения (собственно религия), но как религия своего народа, как атрибут любимой купцом Руси, как составляющая отеческой культуры, то есть этно-этически и, так сказать, ностальгически, что в какой-то мере подтверждается восклицанием скитальца: "Ино, братья русьстии християне, кто хочеть поити в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да вскликнув Махмета, да поиди в Гундустаньскую землю". А землю свою Афанасий любит пронзительно, любит, несмотря на многочисленные безобразия, творящиеся в ней: "Да сохранит Бог землю Русьскую, – молится он, – Боже, сохрани ее. Во всем мире нет подобной ей земли, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Да устроится Русская земля, ибо мало в ней правды" (это написано по тюркско-персидски).

Незаурядная индивидуальность автора проявляется в "Хождении" так ярко, как не проявлялась она, пожалуй, ни в одном произведении восточнославянской книжности вплоть до XVII в.; по мнению исследователей, это "один из наиболее индивидуальных памятников Древней Руси", и в этом смысле дневник тверского купца предвосхищает "Житие протопопа Аввакума". Широта воззрений и инициативы, вероисповедная и национальная терпимость Афанасия Никитина, его любознательность и настойчивость характеризуют новый тип ценностной ориентации, новую культурную категорию человека и художника.

"Хождение" Никитина положило начало жанрам земле- и бытописания, в которых позднее создавались, например, "Хождение в Персию" купца Федота Котова, "Описание новые земли Сибирского государства", "Статейный список посольства в Грузию" Ф. Елчина 1639 г., "Статейный список посольства в Грузию" Ф. Волконского 1637–1640 гг. и др.

"Хождение за три моря" – пример того стихийного возникновения художественной литературы (собственно беллетристики) из деловой письменности, с одной стороны, и на основании "отрицания" церковно-литургической книжности (собственно паломнического хождения), с другой, что характерно для гномической культуры в целом.