Последней смысловой инстанции говорящего 7 страница

«— Знаете ли вы (говорит Шатов Ставрогину.— М. Б.), кто теперь на всей земле единственный народ „богоносец", гряду­щий обновить и спасти мир именем нового бога, и кому едино­му даны ключи жизни и нового слова... Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?

— По вашему приему я необходимо должен заключить и,
кажется, как можно скорее, что это народ русский...

— И вы уже смеетесь, о племя! — рванулся было Шатов.

— Успокойтесь, прошу вас; напротив, я именно ждал чего-
нибудь в этом роде.

— Ждали в этом роде? А самому вам не знакомы эти
слова?

— Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клони­
те. Вся ваша фраза и даже выражение народ „богоносец" есть
только заключение нашего с вами разговора, происходившего
с лишком два года назад, за границей, незадолго пред вашим
отъездом в Америку... По крайней мере, сколько я могу теперь
припомнить.

— Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная,
а не одно только заключение нашего разговора. „Нашего" раз­
говора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные сло­
ва, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы
учитель» (VII, 261—262).

Убежденный тон Ставрогина, с которым он говорил тогда за границей о народе «богоносце», тон «учителя, вещавшего ог­ромные слова», объяснялся тем, что он на самом деле убеждал еще только себя самого. Его слова с их убеждающим акцентом были обращены к себе самому, были громкой репликой его внутреннего диалога: «Не шутил же я с вами тогда; убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о вас,— за­гадочно произнес Ставрогин».

Акцент глубочайшего убеждения в речах героев Достоев­ского в огромном большинстве случаев только результат того, 31*

что произносимое слово является репликой внутреннего диало­га и должно убеждать самого говорящего. Повышенность убе­ждающего тона говорит о внутреннем противоборстве другого голоса героя. Слова, вполне чуждого внутренних борений, у ге­роев Достоевского почти никогда не бывает.

И в речах Кириллова и Верховенского Ставрогин также слышит свой собственный голос с измененным акцентом: у Ки­риллова — с маниакально убежденным, у Петра Верховенско­го — с цинически утрированным.

Особый тип диалога — диалоги Раскольникова с Порфирием, хотя внешне они чрезвычано похожи на диалоги Ивана со Смердяковым до убийства Федора Павловича. Порфирий гово­рит намеками, обращаясь к скрытому голосу Раскольникова. Раскольников старается расчетливо и точно разыгрывать свою роль. Цель Порфирия — заставлять внутренний голос Расколь­никова прорываться и создавать перебои в его расчитанно и искусно разыгранных репликах. В слова и в интонации роли Раскольникова все время врываются поэтому реальные слова и интонации его действительного голоса. Порфирий из-за приня­той на себя роли неподозревающего следователя также застав­ляет иногда проглядывать свое истинное лицо уверенного че­ловека; и среди фиктивных реплик того и другого собеседника внезапно встречаются и скрещиваются между собой две реаль­ные реплики, два реальных слова, два реальных человеческих взгляда. Вследствие этого диалог из одного плана — разыгрыва­емого — время от времени переходит в другой план — в реаль­ный, но лишь на один миг. И только в последнем диалоге про­исходит эффектное разрушение разыгрываемого плана и пол­ный и окончательный выход слова в план реальный.

Вот этот неожиданный прорыв в реальный план. Порфирий Петрович в начале последней беседы с Раскольниковым после признания Миколки отказывается, по-видимому, от всех своих подозрений, но затем неожиданно для Раскольникова заяв­ляет, что Миколка никак не мог убить.

«... Нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романо­вич, тут не Миколка!

Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Рас­кольников весь задрожал, как будто пронзенный.

— Так... кто же... убил?..— спросил он, не выдержав, за­дыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.

— Как кто убил?..— переговорил он, точно не веря ушам
своим,— да вы убили, Родион Романович! Вы и убили-с...—
прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.

Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько се­кунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу...

— Это не я убил,— прошептал было Раскольников, точно
испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте
преступления» (V, 476).

Громадное значение у Достоевского имеет исповедальный диалог. Роль другого человека как «другого», кто бы он ни был, выступает здесь особенно отчетливо. Остановимся вкратце на диалоге Ставрогина с Тихоном как на наиболее чистом образ­це исповедального диалога.

Вся установка Ставрогина в этом диалоге определяется его двойственным отношением к «другому», невозможностью обой­тись без его суда и прощения и в то же время враждою к нему и противоборством этому суду и прощению. Этим определяют­ся все перебои в его речах, в его мимике и жестах, резкие сме­ны настроения и тона, непрестанные оговорки, предвосхищение реплик Тихона и резкое опровержение этих воображаемых реп­лик. С Тихоном говорят как бы два человека, перебойно слив­шиеся в одного. Тихону противостоят два голоса, во внутрен­нюю борьбу которых он вовлекается как участник.

«После первых приветствий, произнесенных почему-то с яв-ною обоюдною неловкостью, поспешно и даже неразборчиво, Тихон провел гостя в свой кабинет и, все как будто спеша, уса-дил на диван, перед столом, а сам поместился подле, в плете­ных креслах. Тут, к удивлению, Николай Всеволодович совсем потерялся. Похоже было, как бы решался из всех сил на что-то чрезвычайное и неоспоримое, и в то же время почти для него невозможное. Он с минуту осматривался в кабинете, видимо не замечая рассматриваемого, он задумался, но, может, не зная о чем. Его разбудила тишина, и ему вдруг показалось, что Ти­хон как будто стыдливо потупляет глаза с какой-то совсем не­нужной улыбкой. Это мгновенно возбудило в нем отвращение и бунт; он хотел встать и уйти; по мнению его, Тихон был ре­шительно пьян, но тот вдруг поднял глаза и посмотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе с тем с та­ким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. И вот ему вдруг показалось совсем другое, что Ти­хон уже знает, зачем он пришел, уже предуведомлен (хотя

в целом мире никто не мог знать этой причины) и, если не за­говаривает первый сам, то щадя его, пугаясь его унижения».^;

Резкие перемены в настроении и в тоне Ставрогина опре­деляют весь последующий диалог. Побеждает то один, то дру­гой голос, но чаще реплика Ставрогина строится как перебой­ное слияние двух голосов.

«Дики и сбивчивы были эти открытия (о посещении Став­рогина чертом.— М. Б.) и действительно как бы шли от поме­шанного. Но при этом Николай Всеволодович говорил с такой странною откровенностью, невиданною в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось, в нем вдруг и нечаянно исчез прежний человек совершенно. Он нисколько не постыдился обнаружить тот страх, с которым говорил о своем привидении. Но все это было мгновенно и так же вдруг исчезло, как и явилось.

— Все это вздор,— быстро и с неловкой досадой прогово­рил он, спохватившись.— Я схожу к доктору».

И несколько дальше: «...но все это вздор. Я схожу к док­тору. И все это вздор, вздор ужасный. Это я сам в разных ви­дах, и больше ничего. Так как я прибавил сейчас эту... фразу, то вы наверное думаете, что я все еще сомневаюсь и не уверен, что это я, а не в самом деле бес».²

Здесь вначале всецело побеждает один из голосов Ставро­гина, и кажется, что «в нем вдруг и нечаянно исчез прежний че­ловек». Но затем снова вступает второй голос, производит рез­кую перемену тона и ломает реплику. Происходит типичное предвосхищение реакции Тихона и все уже знакомые нам со­путствующие явления.

Наконец, уже перед тем, как передать Тихону листки своей исповеди, второй голос Ставрогина резко перебивает его речь и его намерения, провозглашая свою независимость от другого, свое презрение к другому, что находится в прямом противоре­чии с самым замыслом его исповеди и с самым тоном этого провозглашения.

«— Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, по край­ней мере таких, которые в мою душу лезут. Я никого не зову в мою душу, я ни в ком не нуждаюсь, я умею сам обойтись. Вы думаете, я вас боюсь,— возвысил он голос и с вызовом приподнял лицо,— вы совершенно убеждены, что я пришел вам открыть одну „страшную" тайну, и ждете ее со всем келейным

¹ Документы по истории литературы и общественности. Вып. 1. С. 6.

² Там же. С. 8—9.

любопытством, к которому вы способны. Ну, так знайте, что я вам ничего не открою, никакой тайны, потому что совершенно без вас могу обойтись».

Структура этой реплики и ее постановка в целом диалога совершенно аналогичны разобранным нами явлениям в «Запис­ках из подполья». Тенденция к дурной бесконечности в отно­шениях к «другому» здесь проявляется, может быть, даже в еще более резкой форме.

Тихон знает, что он должен быть для Ставрогина предста­вителем «другого» как такового, что его голос противостоит не монологическому голосу Ставрогина, а врывается в его вну­тренний диалог, где место «другого» как бы предопределено.

«— Ответьте на вопрос, но искренно, мне одному, только мне,— произнес совсем другим голосом Тихон,— если бы кто простил вас за это (Тихон указал на листки) и не то, чтоб из тех, кого вы уважаете или боитесь, а незнакомец, человек, ко­торого никогда не узнаете, молча про себя читая вашу страш­ную исповедь, легче ли бы вам было от этой мысли или все равно?

— Легче,— ответил Ставрогин вполголоса.— Если бы вы
меня простили, мне было бы гораздо легче,— прибавил он, опу­
ская глаза.

— С тем, чтоб и вы меня так же,— проникнутым голосом
промолвил Тихон».'

Здесь со всей отчетливостью выступают функции в диалоге другого человека как такового, лишенного всякой социальной и жизненно-прагматической конкретизации. Этот другой чело­век— «незнакомец, человек, которого никогда не узнаете»,— выполняет свои функции в диалоге вне сюжета и вне своей сюжетной определенности как чистый «человек в человеке», представитель «всех других» для «я». Вследствие такой поста­новки «другого» общение принимает особый характер и стано­вится по ту сторону всех реальных и конкретных социальных форм (семейных, сословных, классовых, жизненно-фабуличе-ских).² Остановимся еще на одном месте, где эта функция «Другого» как такового, кто бы он ни был, раскрывается с чрез­вычайною ясностью.

Там же. С. 35. Любопытно сравнить это место с приведенным нами отрывком из письма Достоевского к Ковнер.

Это, как мы знаем, выход в карнавально-мистерийное пространство и время, где совершается последнее событие взаимодействия сознаний в ро­манах Достоевского.

«Таинственный посетитель» после своего признания Зосиме в совершенном преступлении и накануне своего публичного по­каяния, ночью возвращается к Зосиме, чтобы убить его. Им ру­ководила при этом чистая ненависть к «другому» как таково­му. Вот как он изображает свое состояние:

«Вышел я тогда от тебя во мрак, бродил по улицам и бо­ролся с собою. И вдруг возненавидел тебя до того, что едва сердце вынесло. „Теперь, думаю, он единый связал меня, и су­дия мой, не могу уже отказаться от завтрашней казни моей, ибо он все знает". И не то, чтобы я боялся, что ты донесешь (не было и мысли о сем), но думаю: „Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?" И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно невыносима эта мысль, что ты жив и все знаешь, и меня судишь. Возненавидел я тебя, будто ты всему причиной и всему виноват» (IX, 390—391).

Голос реального «другого» в исповедальных диалогах всег­да дан в аналогичной, подчеркнуто внесюжетной постановке. Но, хотя и не в столь обнаженной форме, эта же постановка «другого» определяет и все без исключения существенные диа­логи Достоевского: они подготовлены сюжетом, но кульмина­ционные пункты их — вершины диалогов — возвышаются над сюжетом в абстрактной сфере чистого отношения человека к человеку.

На этом мы закончим наше рассмотрение типов диалога, хотя мы далеко не исчерпали всех. Более того, каждый тип имеет многочисленные разновидности, которых мы вовсе не ка­сались. Но принцип построения повсюду один и тот же. По­всюду — пересечение, созвучие или перебой реплик открытого диалога с репликами внутреннего диалога героев. Повсюду — определенная совокупность идей, мыслей и слов проводится по нескольким неслиянным голосам, звуча в каждом по-иному. Предметом авторских устремлений вовсе не является эта сово­купность идей сама по себе, как что-то нейтральное и себе тождественное. Нет, предметом является как раз проведение те­мы по многим и разным голосам, принципиальная, так ска­зать, неотменимая многоголосость и разноголосость ее. Самая расстановка голосов и их взаимодействие и важны Достоев­скому.

родиалогом, и в известной мере на него опирается. И оба они так же неразрывно связаны с объемлющим их большим диало­гом романа в его целом. Романы Достоевского сплошь диало­гичны.

Диалогическое мироощущение, как мы видели, пронизывает и все остальное творчество Достоевского, начиная с «Бедных людей». Поэтому диалогическая природа слова раскрывается в нем с огромной силой и резкой ощутимостью. Металингви­стическое изучение этой природы, и в частности многообразных разновидностей двуголосого слова и его влияний на различные стороны построения речи, находит в этом творчестве исключи­тельно благодатный материал.

Как всякий великий художник слова, Достоевский умел услышать и довести до художественно-творческого сознания но­вые стороны слова, новые глубины в нем, очень слабо и при­глушенно использованные до него другими художниками. До­стоевскому важны не только обычные для художника изобра­зительные и выразительные функции слова и не только умение объектно воссоздавать социальное и индивидуальное своеобра­зие речей персонажей,— важнее всего для него диалогическое взаимодействие речей, каковы бы ни были их лингвистические особенности. Ведь главным предметом его изображения является само слово, притом именно полнозначное слово. Произведения Достоевского — это слово о слове, обращенное к слову. Изо­бражаемое слово сходится со словом изображающим на одном уровне и на равных правах. Они проникают друг в друга, на­кладываются друг на друга под разными диалогическими уг­лами. В результате этой встречи раскрываются и выступают на первый план новые стороны и новые функции слова, кото­рые мы и попытались охарактеризовать в настоящей главе.

Таким образом, внешний композиционно выраженный диа­лог неразрывно связан с диалогом внутренним, то есть с мик-