Глава седьмая. Знание в действии тождественно своему предмету, знание в возможности у отдельного человека — но не знание вообще — по времени раньше

Знание в действии тождественно своему предмету, знание в возможности у отдельного человека — но не знание вообще — по времени раньше. Ведь все возни­кающее возникает из сущего в действительности. Оче­видно, что ощущаемое превращает способность ощущения из сущей в возможности в деятельную: ведь последняя не испытывает воздействия и не изменяется. Поэтому здесь имеется особый вид движения. Дело и том, что движение, как было сказано[116], есть действие незаконченного, действие {437} же вообще — действие закон­ченного — есть нечто иное.

Чувственное восприятие сходно с простым выска­зыванием и мышлением. Когда же оно доставляет удо­вольствие или неудовольствие, [душа], словно утверж­дая или отрицая, начинает к чему-то стремиться или чего-то избегать. И это испытание удовольствия или неудовольствия есть деятельность средоточия чувств (aisthetike mesotes), направленная на благо или зло как таковые. Избегание и стремление в действии также суть эта деятельность, при этом способность стремле­ния и способность избегания не разнятся ни друг от друга, ни от способности ощущения, но бытие их различно.

Размышляющей душе представления как бы заме­няют ощущения. Утверждая или отрицая благо или зло, она либо избегает его, либо стремится к нему; по­этому душа никогда не мыслит без представлений, а подобно тому как воздух определенным образом воз­действует на зрачок, а сам зрачок — на другое (то же можно сказать и об органе слуха), [точно так же представления воздействуют на размышляющую душу]. Последнее же (to eschaton) есть нечто еди­ное, т. е. единое средоточие, бытие же его многооб­разно.

Уже раньше было сказано, посредством чего душа судит о том, что сладкое отличается от теплого; об этом можно сказать и так. Различающее есть нечто единое, и оно как бы проводит межи. И упомянутые [ощущения сладкости и тепла], будучи едиными по со­отношению и числу, находятся в таком же отношении друг к другу, как [соответствующие ощущаемые свой­ства] друг к другу. Какая, в самом деле, разница, спро­сить ли, как различают разнородное[117], или спросить, как различают противоположное, например белое и черное? Пусть относятся между собой как такие проти­воположности А, белое, и Б, черное, а В и Г — как А и Б, и наоборот. Если, стало быть, В и Г будут присущи одному, то они будут относиться друг к другу, как А и 5, и они одно и то же и единое, но бытие их раз­лично; подобным же образом будет обстоять дело и с АВ. То же самое получилось бы, если бы А было сладким, а Б — белым.

Таким образом, мыслящее мыслит формы в образах {438} (phantasmata), и в какой мере ему в образах прояс­няется, к чему следует стремиться и чего следует избе­гать, в такой же мере оно приходит в движение и в отсутствие ощущения при наличии этих образов. Напри­мер, восприняв вестовой огонь и замечая, что он движется[118], мыслящее [существо] благодаря общему чув­ству узнает, что приближается неприятель. Иногда с помощью находящихся в душе образов или мыслей ум, словно видя глазами, рассуждает и принимает ре­шения о будущем, исходя из настоящего. И когда мыс­лящее скажет себе, что там есть нечто доставляющее удовольствие или неудовольствие, оно и здесь начинает избегать или стремиться и вообще становится дея­тельным.

А не относящиеся ни к какой деятельности истин­ное и ложное — одного рода с благом и злом. Разница лишь в том, что истинное и ложное берутся безотноси­тельно, благо и зло — по отношению к чему-нибудь.

Так называемое отвлеченное ум мыслит так, как мыслят курносое: то как курносое в виде чего-то неот­делимого [от материи], то как вогнутое, если бы кто действительно его помыслил без той плоти, которой присуще вогнутое[119]; так ум, мысля математические предметы, мыслит их отделенными от тела, хотя они и не отделены от него. Вообще ум в действии есть то, что он мыслит. Однако может ли он, будучи сам не отделенным от тела (megethos), мыслить что-либо как отделенное или не может — это следует рассмотреть в дальнейшем.