Глава вторая. Так как мы воспринимаем, что мы видим и слышим, то необходимо воспринимать либо зрением, что оно ви­дит

Так как мы воспринимаем, что мы видим и слышим, то необходимо воспринимать либо зрением, что оно ви­дит, либо другим чувством. Если зрением, то оно должно воспринимать и зрение и его предмет — цвет. Так что или будут два чувства для восприятия одного и того же, или зрение будет воспринимать само себя. Далее, is если чувство, воспринимающее зрение, было бы другим, а не самим зрением, то или [этот ряд восприятий] ухо­дил бы в бесконечность, или какое-нибудь чувство вос­принимало бы само себя, так что следовало бы при­знать это за первым чувством.

Но возникает сомнение. В самом деле, если воспри­нимать зрением — значит видеть, а видят цвет или предмет, имеющий цвет, то, для того чтобы видеть это видящее, первое видящее также должно иметь цвет. Поэтому ясно, что восприятие зрением не однозначно: ведь когда мы и ничего не видим перед собой, мы все же различаем зрением тьму и свет, но только другим способом; с другой стороны, и видящее каким-то обра­зом причастно цвету (kechromatistai). Ведь каждый орган чувства воспринимает свой предмет без материи. Поэтому и после удаления воспринимаемых предметов в органах чувств остаются ощущения и представления об этих предметах. {425}

Действие воспринимаемого чувством и действие чув­ства тождественны, но бытие их не одинаково. Я имею в виду, например, звук в действии и слух в действии. Ведь бывает, что обладающему слухом нечего слышать, и то, что способно производить звук, не всегда его производит. Но когда существо, способное слышать, действительно слышит, а способное производить звук действительно его производит, тогда в одно и то же время получается слух в действии и звук в действии, и можно было бы первое назвать слышанием, второе — звучанием. Если, в самом деле, движение — действие и претерпевание — происходит в том, что подвергается воздействию, то и звук и слух в действии необходимо за­ключены в том, что таково в возможности. Ведь дей­ствие того, что способно действовать и двигать, происходит в претерпевающем, поэтому вовсе не необходимо, чтобы движущее приводилось в движение. А именно: подобно тому как действие и претерпевание происходят в претерпевающем, а не в действующем, так и действие ощущаемого и способного ощущать происходит в спо­собном ощущать. Итак, действие способного звучать есть звук или звучание, способного слышать — слух или слышание, ибо в двояком смысле понимается слух, в двояком же смысле и звук. То же можно сказать и о прочих чувствах и воспринимаемых ими предметах. Однако у некоторых чувств имеются названия для того и другого (например, звучание и слышание), у других же одно не имеет названия; так, зрение в действии на­зывается видением, а для действия цвета нет названия; равным образом действие способности ощущать на вкус называется вкусом, а для действия ощущаемого на вкус нет названия.

Так как действие ощущаемого и действие ощущаю­щего суть одно действие, хотя бытие у них неодина­ково, то слух и звук, взятые в смысле действия, необ­ходимо исчезают или сохраняются одновременно, и точно так же ощущаемое на вкус и вкус, и подобным образом у остальных чувств. Если же брать их в смысле возможности, то не необходимо, чтобы они исчезли или сохранились вместе. Прежние же философы, размыш­лявшие о природе[93], говорили неправильно, полагая, что нет ни белого, ни черного без зрения, как нет вкусовых свойств без чувства вкуса. В одном отношении это утверждение правильно, в другом — неправильно. {426} А именно: так как об ощущении и ощущаемом гово­рится в двух значениях: как об имеющихся в возмож­ности и в действительности, — то для одного случая сказанное ими подходит, а для другого не подходит. Они говорили безотносительно о том, о чем безотно­сительно говорить нельзя.

Если голос есть некоторого рода созвучие, а голос и слух в каком-то смысле составляют как бы что-то одно, а в каком-то не одно и то же, созвучие же есть соотношение, то и слух необходимо есть некоторое со­отношение. Поэтому-то всякая чрезмерность расстраивает слух — чрезмерность и высоких и низких звуков; точно так же чрезмерность во вкусовых свойствах рас­страивает вкус, и слишком яркое или слишком темное в цветах действует на зрение разрушительно, и в обо­нянии — сильный запах, будь он сладким или горь­ким, — все это потому, что всякое ощущение есть опре­деленное соотношение.

Поэтому ощущаемое и приятно, когда, например, острое, сладкое или соленое входят в соотношение чистыми и несмешанными; именно в этом случае они приятны. Вообще же более приятно смешение — созву­чие, нежели высокий или низкий звук, или, в осязае­мом, [теплое], нежели то, что может быть нагрето или охлаждено: ведь ощущение есть соотношение, чрезмер­ность же вредит и расстраивает.

Итак, каждое чувство обращено на воспринимаемый предмет, находясь в своем органе как таковом, и распо­знает различия в воспринимаемом им предмете, напри- ю мер: зрение — белое и черное, вкус — сладкое и горь­кое. Так же обстоит дело и с другими чувствами. А так как мы отличаем и белое от сладкого и каждое ощу­щаемое свойство от каждого другого, то спрашивается: посредством чего мы воспринимаем, что они различны? По необходимости, конечно, посредством чувства: ведь все это есть воспринимаемое чувствами. Не ясно ли, что плоть не есть последнее чувствилище: ведь иначе is было бы необходимо, чтобы различающее различало, не­посредственно соприкасаясь с ней. Действительно, невоз­можно различить посредством обособленных друг от друга чувств, что сладкое есть нечто отличное от бе­лого, но и то и другое должно быть ясным чему-то единому. Ведь иначе различие обнаружилось бы благодаря тому, что я воспринял одно, а ты — другое. Что-то {427} единое должно определить, что это разное, а именно что сладкое отличается от белого. Следовательно, одно и то же определяет это различие. И как оно определяет это, так оно и мыслит и ощущает.

Итак, ясно, что не могут обособленные друг от друга чувства различать обособленное одно от другого. Отсюда также явствует, что это невозможно в разные промежутки времени. Ведь точно так же, как одно и то же определяет, что благо и зло различны, так и тогда, когда оно определяет, что первое не есть второе, оно и определяет, что второе не есть первое; и это «когда» употребляется здесь не как привходящее, т. е. не так, как, например, в высказывании: «Я теперь говорю, что это разное», не утверждая, однако, что оно теперь разное; в приведенном же случае имеется в виду и то, что я теперь это говорю, и то, что оно теперь разное, стало быть, и то и другое вместе. Так что различает нечто не­разделимое и в неразделимое время.

Но невозможно, чтобы одно и то же как неделимое и в неделимое время совершало вместе противополож­ные движения: ведь если сладкое приводит чувство или мысль в такое-то движение, то горькое — в противоположное, а белое — еще по-иному. Не обстоит ли дело так, что различающее в одно и то же время неде­лимо и неразделимо по числу, а по бытию — разде­ленно? Ведь с одной стороны, оно воспринимает раз­личные предметы как в некотором смысле делимое, а с другой — как неделимое, ибо по бытию оно делимо, по месту же и по числу неделимо. Или это не так? Ведь в возможности одно и то же и неделимое [может заключать в себе] противоположности, по бытию же не может, а в действительности оно делимо и не может быть вместе белым и черным. Так что если чувство и мысль таковы, то они не могут в одно и то же время принимать формы этих противоположных свойств. Впрочем, здесь дело обстоит так, как с тем, что некоторые называют точкой: как одна [она неделима], как две — делима[94]. Действительно, [рассматриваемое] как неделимое, различающее едино и [различает] одно­временно; поскольку же оно бывает делимым, оно одно­временно дважды обращено на одну и ту же точку (seineion). Поскольку же оно рассматривает границу как два, оно различает два свойства, и они раздельны, как бы посредством раздельной способности. Поскольку {429} же оно едино, оно различает чем-то единым и одно­временно.

Вот каким образом определено то начало, посредством которого, как мы утверждаем, живое существо способно ощущать.