Глава шестнадцатая. Как брат может стать отцом

В это самое время по Люксембургскому саду - ведь мы ничего не должныупускать из виду в этой драме - шли двое детей, держась за руки. Одномуможно было дать лет семь, другому лет пять. Промокнув под дождем, они брелипо солнечной стороне аллеи, старший вел младшего; бледные, одетые влохмотья, они напоминали серых птичек. - Мне ужасно хочется есть, - говорил младший. Старший с покровительственным видом вел брата левой рукой, а в правойдержал прутик. Они были совсем одни в саду. Здесь было пусто, так как полиция послучаю восстания распорядилась запереть садовые ворота. Отряды войск,стоявшие здесь бивуаком, ушли сражаться. Как попали сюда эти ребята? Быть может, они убежали из незапертойкараульной будки, быть может, удрали из какого-нибудь уличного балагана,который находился поблизости - у Адской заставы, или на площади передОбсерваторией, или на соседнем перекрестке, где возвышается фронтон снадписью - Invenerunt parvulum pannis involutum {младенца, завернутого впеленки (лат.)}, а может быть, накануне вечером, при закрытии парка, ониобманули бдительность сторожей и спрятались на ночь в одном из павильоновдля чтения газет. Как бы то ни было, они бродили, где вздумается, и,казалось, пользовались полной свободой. Если ребенок бродит, где вздумается,и пользуется полной свободой, - значит, он заблудился. Бедные малыши и всамом деле заблудились. Это были те самые дети, о которых, как припомнит читатель, такзаботился Гаврош: сыновья Тенардье, подброшенные Жильнорману и проживавшие уМаньон, которые теперь, словно опавшие листья, оторвались от всех этихсломанных веток и катились по земле, гонимые ветром. Их одежда, такая опрятная при заботливой Маньон, старавшейся угодитьЖильнорману, обратилась в рубище. Отныне эти существа переходили в рубрику "покинутых детей", которыхстатистика учитывает, а полиция подбирает, теряет и вновь находит напарижской мостовой. Лишь в такой тревожный день бедняжки и могли забраться в сад - если бысторожа их заметили, они прогнали бы этих оборвышей. Маленьких нищих непускают в общественные парки; между тем следовало бы подумать, что они, каки прочие дети, имеют право любоваться цветами. Эти двое проникли сюда через запертые решетки. Они нарушили правила.Они прокрались в сад и остались там. Запертые ворота не дают сторожам праваотлучиться, надзор якобы продолжается, но ослаблен; сторожа, захваченныеобщим волнением и больше заинтересованные тем, что происходило на улице, чемв саду, уже не наблюдали за ним и проглядели двух маленьких преступников. Накануне шел дождь, да и утром слегка накрапывало. Но июньские ливни неидут в счет. Спустя час после грозы едва можно заметить, что этот ясныйчудесный день был залит слезами. Летом земля высыхает от слез так же быстро,как щечка ребенка. Во время летнего солнцестояния яркий полуденный свет словно пронзаетвас насквозь. Он завладевает всем. Он приникает и льнет к земле, как будтососет ее. Можно подумать, что солнце мучит жажда. Оно осушает ливень, какстакан воды, и выпивает дождь одним глотком. Еще утром везде струилисьручьи, после полудня все покрыто пылью. Нет ничего пленительнее зелени, омытой дождем и осушенной лучамисолнца; это свежесть, пронизанная теплом. Сады и луга, где корни утопают вводе, а цветы - в солнечных лучах, курятся, словно сосуды с благовониями, иисточают все ароматы земли. Все смеется, поет и тянется вам навстречу. Выиспытываете сладостное опьянение. Весна - преддверие рая; солнце помогаетчеловеку терпеть и ждать. Некоторые люди и не требуют большего; есть смертные, которые говорят,любуясь небесной лазурью: "Вот все, что нам нужно!" Есть мечтатели,погруженные в мир чудес, в обожание природы, безразличные к добру и злу,созерцатели вселенной, равнодушные к человеку, которые не понимают, зачембеспокоиться о каких-то там голодных, о жаждущих, о наготе бедняка в зимнююстужу, об искривленном болезнью детском позвоночнике, об одре больного, очердаке, о тюремной камере, о лохмотьях девушки, дрожащей от холода, - зачемрасстраивать себя, когда можно мечтать, лежа под деревьями? Этиуравновешенные бесстрастные души не знают жалости и всем довольны. Как нистранно, им достаточно бесконечности. Великое стремление человека кконечному, которым можно овладеть, неведомо им. Конечное, предполагающеепрогресс, благородный труд, не занимает их мыслей. Все, что возникает изсочетания человеческого и божественного, бесконечного и конечного,ускользает от них. Лишь бы им стоять лицом к лицу с беспредельностью - и ониблаженствуют. Они не знают радости, им ведом лишь восторг. Созерцание - вотих жизнь. История человечества для них всего лишь одна из страниц книгимироздания. Она не вмещает Целого; великое Целое остается вовне, - стоит лизаниматься такой мелочью, как человек? Человек страдает, что ж из этого? Авы поглядите, как восходит Альдебаран! У матери нет больше молока,новорожденный умирает, какое мне дело? Полюбуйтесь лучше, какую изумительнуюрозетку образует под микроскопом кружок сосновой заболони! Разве можетсравниться с этим самое тонкое кружево? Такие мыслители забывают о любви.Зодиак настолько поглощает их внимание, что мешает им видеть плачущегоребенка. Божество помрачает в них душу. Это племя отвлеченных умов, ивеликих и ничтожных. Таким был Гораций, таким был Гете, может быть, дажеЛафонтен; это великолепные эгоисты, равнодушные зрители людских страданий.Они не замечают Нерона, если погода хороша; солнце затмевает для них костер,даже в зрелище смертной казни они ищут световых эффектов; они не слышат никриков, ни рыданий, ни предсмертного хрипа, ни набата, они все находятпрекрасным, если на дворе май, всем довольны, если над их головой плывутпурпурные и золотистые облака, они твердо решили быть счастливыми, пока непогаснет сияние звезд и не умолкнут птицы. Это злополучные счастливцы. Они не подозревают, что достойнысострадания, а между тем это так. Кто не плачет, тот ничего не видит. Онивызывают удивление и жалость, как вызвало бы жалость и удивление некоесущество, сочетающее в себе ночь и день, безглазое, но со звездою посредилба. По мнению некоторых мыслителей, в бесстрастии и заключается высшаяфилософия. Пусть так, но в их превосходстве таится тяжкий недуг. Можно бытьбессмертным и вместе с тем хромым; тому примеру Вулкан. Можно подняться вышечеловека и опуститься ниже его. Природе свойственно безграничноенесовершенство. Кто знает, не слепо ли само солнце? Но как же быть тогда, кому верить? Solem quis dicere falsum audeat?{Кто осмелиться назвать солнце лживым? (лат.) - Вергилий. "Георгики"}.Неужели гении, богочеловеки, люди-светила, могут заблуждаться? Значит, ито, что вверху, надо всем, на предельной высоте, в зените, то, что посылаетземле столько света, может видеть плохо, видеть мало, не видеть вовсе? Развеэто не должно привести в отчаяние? Нет, не должно. Но что же выше солнца?Божество. 6 июня 1832 года, в одиннадцать часов утра, опустевший и уединенныйЛюксембургский сад был восхитителен. Залитые ярким светом, рассаженные вшахматном порядке деревья обменивались с цветами упоительным благоуханием иослепительными красками. Опьянев от полуденного солнца, тянулись друг кдругу ветки, словно искали объятий. В кленовой листве слышалось щебетаньепеночек, ликовали воробьи, дятлы лазали по стволам каштанов, постукиваяклювами по трещинам коры. На длинных цветочных грядках царили горделивыелилии; нет аромата божественнее, чем аромат белизны. Разносился пряный запахгвоздики. Старые вороны времен Марии Медичи любезничали на верхушках густыхдеревьев. Солнце золотило и зажигало пурпуром тюльпаны - языки пламени,обращенные в цветы. Вокруг куртин с тюльпанами, словно искры от огненныхцветов, кружились пчелы. Все было полно отрады и веселья, даже нависшиетучки; в этой угрозе нового дождя, столь желанного для ландышей и жимолости,не было ничего страшного; низко летающие ласточки были милыми егопредвестницами. Всякому, кто находился в саду, дышалось привольно; жизньблагоухала; вся природа источала кротость, участие, готовность помочь,отеческую заботу, ласку, свежесть зари. Мысли, внушенные небом, были нежны,как детская ручка, когда ее целуешь. Белые нагие статуи под деревьями были одеты тенью, пронизанной светом;солнце словно истерзало в клочья одеяния этих богинь; с их торсов свисалилохмотья лучей. Земля вокруг большого бассейна уже высохла настолько, чтоказалась выжженной. Слабый ветерок вздымал кое-где легкие клубы пыли.Несколько желтых листьев, уцелевших с прошлой осени, весело гонялись друг задругом, как бы играя. В изобилии света таилось что-то успокоительное. Все было полно жизни,благоухания, тепла, испарений; под покровом природы вы угадывали бездонныйживотворный родник; в дуновениях, напоенных любовью, в игре отблесков иотсветов, в неслыханной щедрости лучей, в нескончаемом потоке струящегосязолота вы чувствовали расточительность неистощимого и прозревали за этимвеликолепием, словно за огненной завесой, небесного миллионера, бога. Песок впитал всю грязь до последнего пятнышка, дождь не оставил ниодной пылинки. Цветы только что умылись; все оттенки бархата, шелка, лазури,золота, выходящие из земли под видом цветов, были безупречны. Эта роскошьсияла чистотой. В саду царила великая тишина умиротворенной природы.Небесная тишина, созвучная тысячам мелодий, воркованию птиц, жужжаниюпчелиных роев, дуновениям ветерка. Все гармонии весенней поры сливались впленительном хоре; голоса весны и лета стройно вступали и умолкали; когдаотцветала сирень, распускался жасмин; иные цветы запоздали, иные насекомыепоявились слишком рано; авангарды красных июньских бабочек братались сарьергардами белых бабочек мая. Платаны обновляли кору. От легкого ветрашелестели роскошные кроны каштанов. Это было великолепное зрелище. Ветераниз соседней казармы, любовавшийся садом через решетку, говорил: "Вот и веснавстала под ружье, да еще в полной парадной форме". Вся природа пировала, все живое было приглашено к столу; вустановленный час на небе была разостлана огромная голубая скатерть, а наземле громадная зеленая скатерть; солнце светило a giorno {Ярко (итал.)}.Бог угощал всю вселенную. Всякое создание получало свой корм, свою пищу.Дикие голуби - конопляное семя, зяблики - просо, щеглы - курослеп, малиновки- червей, пчелы - цветы, мухи - инфузорий, дубоносы - мух. Правда, онипожирали друг друга, в чем и заключается великая тайна добра и зла, но ниодна тварь не оставалась голодной. Двое покинутых малышей очутились возле большого бассейна н, немногооробев от всего этого блеска, поспешили спрятаться, повинуясь инстинктуслабого и бедного перед всяким великолепием, даже неодушевленным; ониукрылись за дощатым домиком для лебедей. Время от времени, когда поднимался ветер, откуда-то смутно доносилиськрики, гул голосов, треск ружейной пальбы, тяжкое уханье пушечных выстрелов.Над крышами со стороны рынка тянулся дым. Вдалеке, как будто призывая напомощь, звонил колокол. Дети, казалось, не замечали этого шума. Младший то и дело тихонькоповторял: "Есть хочется". Почти в ту же минуту, что и дети, к бассейну приблизилась другая пара.Какой-то толстяк лет пятидесяти вел за руку толстячка лет шести. Вероятно,отец с сыном. Шестилетний карапуз держал в руке большую сдобную булку. В те годы многие домовладельцы со смежных улиц - Принцессы и Адской -имели ключи от Люксембургского сада, и в часы, когда ворота были заперты,пользовались этой льготой, впоследствии отмененной. Отец с сыном, по всейвероятности, жили в одном из таких домов. Двое маленьких оборвышей заметили приближение "важного господина" ипостарались получше спрятаться. Это был какой-то буржуа. Быть может, тот самый, который здесь, убольшого бассейна, как слышал однажды Мариус в своем любовном бреду,советовал сыну "избегать крайностей". У него был благовоспитанный чваный види большой рот, вечно раздвинутый в улыбку, потому что не мог закрыться.Такая застывшая улыбка, вызванная слишком развитой челюстью, на которуюсловно не хватило кожи, обнажает только зубы, а не душу. Ребенок, зажавший вруке надкусанную плюшку, был пухлый, откормленный. Он был наряженнациональным гвардейцем - по случаю мятежа, а папаша оставался в гражданскомплатье - из осторожности. Оба остановились у бассейна, где плескались двое лебедей. Буржуа,казалось, питал к лебедям особое пристрастие. Он был похож на них - он тожеходил вперевалку. Лебеди плавали, - в этом и проявляется их высокое искусство; они быливосхитительны. Если бы двое маленьких нищих прислушались и если бы доросли допонимания подобных истин, они могли бы запомнить поучения рассудительногобуржуа. Отец говорил сыну: - Мудрец довольствуется малым. Бери пример с меня, сынок. Я не люблюроскоши. Я никогда не украшал своего платья ни золотом, ни дорогимипобрякушками: я предоставляю этот фальшивый блеск людям низкого умственногоуровня. Неясные крики, доносившиеся со стороны рынка, вдруг усилились; имвторили удары колокола и гул толпы. - Что это такое? - спросил мальчик. - Это сатурналии, - отвечал отец. Тут он заметил двух маленьких оборванцев, укрывшихся за зеленым домикомдля лебедей. - Ну вот, начинается! - проворчал он и, помолчав, добавил: - Анархия проникла даже в сад. Сын между тем откусил кусочек плюшки, выплюнул и заревел. - О чем ты плачешь? - спросил отец. - Мне больше не хочется есть, - ответил ребенок. Отец еще шире оскалил зубы: - Вовсе не надо быть голодным, чтобы скушать булочку. - Мне надоела булка. Она черствая. - Ты больше не хочешь? - Не хочу. Отец показал ему на лебедей. - Брось ее этим перепончатолапым. Ребенок заколебался. Если не хочется булочки, это еще не резон отдаватьее другим. - Будь же гуманным. Надо жалеть животных. Взяв у сына плюшку, он бросил ее в бассейн. Плюшка упала довольно близко от берега. Лебеди плавали далеко, на середине бассейна, и искали в воде добычу.Поглощенные этим, они не замечали ни буржуа, ни сдобной булки. Видя, что плюшка вот-вот потонет, и беспокоясь, что даром пропадаетдобро, буржуа принялся отчаянно жестикулировать, чем привлек в конце концоввнимание лебедей. Они заметили, что на поверхности воды что-то плавает, повернулисьдругим бортом, точно корабли, и медленно направились к плюшке с безмятежными величавым видом, который так подходит к белоснежному оперению этих птиц. - Увидали морские сигналы и поплыли на всех парусах, - сказал буржуа,очень довольный собой. В эту минуту отдаленный городской шум внезапно усилился. На этот раз онстал угрожающим. Случается, что порыв ветра доносит звуки особенноявственно. Ветер донес дробь барабана, вопли, ружейные залпы, которым угрюмовторили набатный колокол и пушки. Тут же появилась темная туча, неожиданнозакрывшая солнце. Лебеди еще не успели доплыть до плюшки. - Пойдем домой, - сказал отец, - там атакуют Тюильри. Он схватил сына за руку. - От Тюильри до Люксембурга, - продолжал он, - расстояние не больше,чем от короля до пэра; это недалеко. Скоро выстрелы посыплются градом. Он взглянул на небо. - А может, и туча разразится градом; само небо вмешалось в борьбу,младшая ветвь Бурбонов обречена на гибель. Идем скорей. - Мне хочется посмотреть, как лебеди будут есть булочку, - захныкалребенок. - Нет, - возразил отец, - это было бы неблагоразумно. И он увел маленького буржуа. Неохотно покидая лебедей, сын оглядывался на бассейн до тех пор, покане скрылся за поворотом аллеи, обсаженной деревьями. Между тем двое маленьких бродяг одновременно с лебедями приблизились кплюшке, которая колыхалась на воде. Младший смотрел на булочку, старшийследил за удаляющимся буржуа. Отец с сыном вступили в лабиринт аллей, ведущих к большой лестнице вроще, возле улицы Принцессы. Как только они скрылись из виду, старший быстро лег животом назакругленный край бассейна, уцепившись за него левой рукой, свесился надводой и, рискуя упасть, потянулся правой рукой с прутиком за булкой. Увидевнеприятеля, лебеди поплыли быстрее, разрезая грудью воду, что оказалось наруку маленькому ловцу; вода под лебедями всколыхнулась, и одна из мягкихконцентрических волн подтолкнула плюшку прямо к прутику. Не успели птицыподплыть, как прут дотянулся до булки. Мальчик хлестнул прутиком, распугаллебедей, зацепил плюшку, схватил ее и встал. Плюшка размокла, но дети былиголодны и хотели пить. Старший разделил булку на две части, побольше ипоменьше, сам взял меньшую, протянул большую братишке и сказал: - На, залепи себе в дуло.

Глава семнадцатая. MORTUUS PATER FILIUM MORITURUM EXPECTAT {x}

{* Умерший отец ждет идущего на смерть сына (лат.)} Мариус, не раздумывая, соскочил с баррикады на улицу. Комбефер бросилсяза ним. Но было уже поздно. Гаврош был мертв. Комбефер принес на баррикадукорзинку с патронами. Мариус принес ребенка. "Увы! - думал он. - Я для сына сделал то же, что его отец сделал длямоего отца: я возвращаю ему долг. Но Тенардье вынес моего отца с поля битвыживым, а я принес его мальчика мертвым". Когда Мариус взошел в редут с Гаврошем на руках, его лицо было залитокровью, как и лицо ребенка. Пуля оцарапала ему голову в ту минуту, как он нагибался, чтобы поднятьГавроша, но он даже не заметил этого. Курфейрак сорвал с себя галстук и перевязал Мариусу лоб. Гавроша положили на стол рядом с Мабефом и накрыли оба трупа чернойшалью. Ее хватило и на старика и на ребенка. Комбефер разделил между всеми патроны из принесенной им корзинки. На каждого пришлось по пятнадцати зарядов. Жан Вальжан по-прежнему неподвижно сидел на тумбе. Когда Комбеферпротянул ему пятнадцать патронов, он покачал головой. - Вот чудак! - шепнул Комбефер Анжольрасу. - Быть на баррикаде и несражаться! - Это не мешает ему защищать баррикаду, - возразил Анжольрас. - Среди героев тоже попадаются оригиналы, - заметил Комбефер. - Этот совсем в другом роде, чем старик Мабеф, - прибавил Курфейрак,услышав их разговор. Надо заметить, что обстрел баррикады не вызывал особого волнения средиее защитников. Кто сам не побывал в водовороте уличных боев, тот не можетсебе представить, как странно чередуются там минуты затишья с бурей. Внутрибаррикады люди бродят взад и вперед, беседуют, шутят. Один мой знакомыйслышал от бойца баррикады в самый разгар картечных залпов: "Мы здесь точнона холостой пирушке". Повторяем: редут на улице Шанврери казался внутридовольно спокойным. Все перипетии и все фазы испытания были уже или скородолжны были быть позади. Из критического их положения стало угрожающим, а изугрожающего, по всей вероятности, безнадежным. По мере того как горизонтомрачался, ореол героизма все ярче озарял баррикаду. Суровый Анжольрасвозвышался над ней, стоя в позе юного спартанца, посвятившего свой мечмрачному гению Эпидота. Комбефер, надев фартук, перевязывал раненых; Боссюэ и Фейи набивалипатроны из пороховницы, снятой Гаврошем с убитого капрала, и Боссюэ говорилФейи: "Скоро нам придется нанять дилижанс для переезда на другую планету".Курфейрак, с аккуратностью молодой девушки, приводящей в порядок своибезделушки, раскладывал на нескольких булыжниках, облюбованных им возлеАнжольраса, весь свой арсенал - трость со шпагой, ружье, два седельныхпистолета и маленький карманный. Жан Вальжан молча смотрел прямо передсобой. Один из рабочих укреплял на голове при помощи шнурка большуюсоломенную шляпу тетушки Гюшлу. "Чтобы не хватил солнечный удар", - пояснялон. Юноши из Кугурд-Экса весело болтали, как будто торопились вдовольнаговориться напоследок на своем родном наречии. Жоли, сняв со стены зеркаловдовы Гюшлу, разглядывал свой язык. Несколько повстанцев с жадностью грызлинайденные в шкафу заплесневелые корки. А Мариус был озадачен тем, что скажетему отец, встретясь с ним в ином мире.