Глава вторая. Что делать в бездне, если не беседовать?

Шестнадцать лет - немалый срок для тайной подготовки к восстанию, ииюнь 1848 года научился многому в сравнении с июнем 1832 года. Поэтомубаррикада на улице Шанврери была только наброском, только зародышем посравнению с двумя гигантскими баррикадами, описанными выше; но для своеговремени она была страшна. Под наблюдением Анжольраса повстанцы работали всю ночь. Мариус ни в чемне принимал участия. Баррикада не только была восстановлена, но и достроена.Ее подняли на два фута выше. Железные брусья, воткнутые в мостовую,напоминали пики, взятые наперевес. Всевозможный хлам, собранный отовсюду инаваленный с внешней стороны баррикады, довершал ее хаотический вид. Искуснопостроенный редут представлял собой изнутри гладкую стену, а снаружинепроходимую чащу. Лестницу из булыжников починили, так что на баррикаду можно быловсходить, как на крепостную cтену. Всюду навели порядок: очистили от мусора нижнюю залу, обратили кухню вперевязочную, перебинтовали раненых, собрали рассыпанный на полу и по столампорох, отлили пули, набили патроны, нащипали корпии, раздали валявшееся наземле оружие, прибрали редут внутри, вытащили обломки, вынесли трупы. Убитых сложили грудой на улице Мондетур, которая все еще была в рукахповстанцев. Мостовая на этом месте долго оставалась красной от крови. Вчисле мертвых были четыре национальных гвардейца пригородных войск. Ихмундиры Анжольрас велел сохранить. Анжольрас посоветовал всем заснуть часа на два. Совет Анжольраса былравносилен приказу. Однако ему последовали лишь трое или четверо. Фейиупотребил эти два часа, чтобы изобразить на стене против кабачка надпись: ДА ЗДРАВСТВУЮТ НАРОДЫ! Эти три слова, вырезанные на камне гвоздем, еще можно было прочесть в1848 году. Три женщины воспользовались ночной передышкой и куда-то исчезли:вероятно, им удалось скрыться где-нибудь в соседнем доме. Повстанцыоблегченно вздохнули. Большинство раненых еще могли и хотели участвовать в бою. В кухне,которая стала перевязочной, на тюфяках и соломенных подстилках лежало пятеротяжело раненных, в том числе два солдата муниципальной гвардии. Солдатперевязали в первую очередь. В нижней зале остался только Мабеф, накрытый черным покрывалом, иЖавер, привязанный к столбу. - Здесь будет мертвецкая, - сказал Анжольрас. В комнате, едва освещенной свечой, в самой глубине, где за столом,наподобие перекладины, виднелся стол с покойником, смутно вырисовывалисьочертания громадного креста, образуемого стоящим во весь рост Жавером илежащим Мабефом. Дышло омнибуса, хотя и обломанное при обстреле, еще достаточно хорошодержалось, и на нем укрепили знамя. Анжольрас, отличавшийся свойством настоящего командира - всегдапретворять слово в дело - привязал к этому древку пробитую пулями и залитуюкровью одежду убитого старика. Накормить людей было уже нечем. Не осталось ни хлеба, ни мяса. Зашестнадцать часов, проведенных на баррикаде, пятьдесят человек уничтожилискудные запасы кабачка. Рано или поздно любая сражающаяся баррикаданеизбежно становится плотом "Медузы". Пришлось примириться с голодом.Наступили первые часы того спартански сурового дня 6 июня, когда Жан,которого обступили повстанцы на баррикаде Сен-Мерри, с криками: "Хлеба!Дайте есть!" - отвечал! "К чему? Теперь три часа. В четыре мы будем убиты". Так как есть было нечего, Анжольрас не разрешил и пить. Он запретилвино и разделил водку на порции. В погребе было обнаружено пятнадцать полных, плотно закупоренныхбутылок Анжольрас и Комбефер обследовали их. Поднявшись наверх, Комбеферзаявил: - Это из старых запасов дядюшки Гюшлу, он начал с бакалейной торговли. - Вино, должно быть, отменное, - заметил Боссюэ, - хорошо, что Грантерспит. Будь он на ногах, попробуй-ка уберечь от него бутылки. Несмотря на ропот, Анжольрас наложил запрет на эти пятнадцать бутылоки, чтобы никто не посягнул на них, велел положить их под стол, на которомпокоился старый Мабеф. Около двух часов ночи сделали перекличку. На баррикаде еще оставалосьтридцать семь человек. Светало. Только что потушили факел, воткнутый на старое место, в щельмежду булыжниками. Баррикада, походившая внутри на небольшой огороженныйдворик посреди улицы, была погружена в темноту, а сверху, в неверныхпредрассветных сумерках, напоминала палубу разбитого корабля. Бойцыбаррикады, бродившие взад и вперед, казались зыбкими тенями. Над этимзловещим гнездом мрака вырастали сизые очертания молчаливых домов, в вышинесмутно белели трубы. Небо приняло нежный неопределенный оттенок, не тобелый, не то голубой. В вышине с радостным щебетаньем носились птицы. Накрыше высокого дома, обращенного на восток и служившего опорой баррикаде,появился розовый отблеск. В слуховом оконце третьего этажа утренний ветершевелил седые волосы на голове убитого человека. - Я рад, что потушили факел, - сказал Курфейрак, обращаясь к Фейи, -меня раздражал этот огонь, трепещущий на ветру, будто от страха. Пламяфакела подобно мудрости трусов: оно плохо освещает, потому что дрожит. Заря пробуждает умы, как пробуждает птиц: все заговорили. Увидев кошку, пробиравшуюся по желобу на крыше, Жоли нашел повод дляфилософских размышлений. - Что такое кошка? - воскликнул он. - Это поправка. Господь бог,сотворив мышь, сказал: "Стойка, я сделал глупость". И сотворил кошку. Кошка- это исправленная опечатка мыши. Мышь, потом кошка - это проверенный иисправленный пробный оттиск творения. Комбефер, окруженный студентами и рабочими, говорил о погибших, о ЖанеПрувере, о Баореле, о Мабефе, даже о Кабюке и о суровой печали Анжольраса.Он сказал: - Гармодий и Аристогитон, Брут, Хереас, Стефанус, Кромвель, ШарлоттаКорде, Занд - все они, нанеся удар, испытали сердечную муку. Сердце нашестоль чувствительно, а жизнь человеческая столь загадочна, что даже приполитическом убийстве, при убийстве освободительном, когда оно совершено,раскаянье в убийстве человека сильнее, чем радость служения человечеству. И минуту спустя - так причудливы повороты мысли в беседе - от стиховЖана Прувера Комбефер уже перешел к сравнению переводчиков "Георгик": Ро - сКурнаном, Курнана - с Делилем, отмечая отдельные отрывки, переведенныеМальфилатром, в особенности чудесные строки о смерти Цезаря; при упоминаниио Цезаре разговор снова вернулся к Бруту. - Убийство Цезаря справедливо, - сказал Комбефер. - Цицерон был суров кЦезарю, и был прав. Такая суровость - не злостная хула. Когда Зоилоскорбляет Гомера, Мевий оскорбляет Вергилия, Визе - Мольера, Поп -Шекспира, Фрерон - Вольтера, тут действует древний закон зависти иненависти: гении всегда подвергаются преследованию, великих людей всегда такили иначе травят. Но Зоил одно, а Цицерон другое. Цицерон карает мыслью также, как Брут карает мечом. Лично я порицаю этот вид правосудия, но вдревности его допускали. Цезарь, который переступил Рубикон, раздавал отсвоего имени высшие должности, на что имел право лишь народ, и не вставал сместа при появлении сената, поступал, по словам Евтропия, как царь, дажебольше - как тиран: regia ас раеnе tyrannica {По-царски и почти тиранически(лат.)}. Он был великий человек; тем хуже, или, вернее, лучше: темубедительнее пример. Его двадцать три раны трогают меня куда меньше, чемплевок на челе Иисуса Христа. Цезаря закололи сенаторы, Христа били по щекамрабы. По степени оскорбления узнают бога. Боссюэ, стоя на груде камней с карабином в руках и возвышаясь надвсеми, восклицал: - О Кидатеней, о Миррин, о Пробалинф, о прекрасный Эантид! Кто даруетмне счастье произносить стихи Гомера, подобно греку из Лаврия или изЭдаптеона!