Глава третья. ЛУИ-ФИЛИПП

У революций тяжелая рука и верное чутье; они бьют крепко и метко. Дажеу такой неполной революции, захудалой, подвергшейся осуждению и сведенной кположению младшей, как революция 1830 года, почти всегда остается достаточнопророческой зоркости, чтобы не оказаться несвоевременной. Затмение революцийникогда не бывает отречением. Однако не будем слишком самоуверенными; даже революции заблуждаются, итогда видны крупные промахи. Вернемся к 1830 году. Отклонившись от своего пути, 1830 год оказалсяудачливым. При том положении вещей, которое после куцей революции былоназвано порядком, монарх стоил больше, чем монархия. Луи-Филипп был редкимчеловеком. Сын того, за кем история, конечно, признает смягчающие обстоятельства,но в такой же мере достойный уважения, как отец - порицания, он обладалвсеми достоинствами частного лица и некоторыми достоинствами общественногодеятеля; заботился о своем здоровье, о своем состоянии, о своей особе, освоих делах, знал цену минуты и не всегда цену года; воздержанный,спокойный, миролюбивый, терпеливый; добряк и добрый государь, был верен женеи держал в своем дворце лакеев, обязанных показывать буржуа его супружескоеложе, - хвастовство добропорядочной брачной жизнью стало полезным послевыставлявшихся напоказ незаконных связей старшей ветви; знал все европейскиеязыки и, что еще реже, язык всех интересов и умел говорить на нем; былвосхитительным представителем "среднего сословия", но превосходил его,будучи во всех отношениях более значительным, чем оно; отличаясь незауряднымумом и отдавая должное своей родословной, он прежде всего ценил своивнутренние качества и даже в вопросе о своем происхождении занимал весьмасвоеобразную позицию, объявляя себя Орлеаном, а не Бурбоном; когда он былтолько "светлейшим", он держался как первый принц крови, а в тот день, когдастал "величеством", превратился в настоящего буржуа; многоречивый на людях,но скупой на слова в тесном кругу близких; по общему мнению - скряга, но неуличенный; в сущности это был один из тех бережливых людей, которыестановятся расточительными, когда дело идет об их прихотях или выполнениидолга; начитанный, но не разбиравшийся в литературе; дворянин, но не рыцарь;простой, спокойный и сильный; обожаемый своей семьей и слугами;обворожительный собеседник, трезвый государственный деятель, внутреннехолодный, всегда поглощенный только насущной необходимостью, всегдаучитывавший только сегодняшний день, не способный ни на злопамятство, ни наблагодарность, он безжалостно пользовался лицами выдающимися, оставляя впокое посредственность, и умел при помощи парламентского большинстваперекладывать вину на тайные объединения, которые глухо рокочут где-то подтронами; откровенный, порой неосторожный в своей откровенности, но в этойнеосторожности удивительно ловкий; неистощимый в выборе средств, личин имасок; он пугал Францию Европой, а Европу Францией; бесспорно любил своюродину, но преимущественно свою семью; предпочитал власть авторитету, аавторитет достоинству - склонность, пагубная в том смысле, что, ставя все наслужбу успеху, она допускает хитрость и не всегда отрицает низость, но затов ней есть то преимущество, что она предохраняет политику от резких толчков,государство от ломки, общество от катастроф; это был человек мелочный,вежливый, бдительный, внимательный, проницательный, неутомимый, иногдапротиворечивший самому себе и бравший свое слово обратно; смелый поотношению к Австрии в Анконе, упрямый по отношению к Англии в Испании, онбомбардирует Антверпен и платит Притчарду; убежденно поет марсельезу;недоступен унынию, усталости, увлечению красотой и идеалом, безрассудномувеликодушию, утопиям, химерам, гневу, тщеславию, боязни; он обладал всемиформами неустрашимости, генерал - при Вальми, солдат - при Жемапе; восемьраз его покушались убить, но он всегда улыбался; смелый, как гренадер,неустрашимый, как мыслитель, он испытывал тревогу лишь пред возможностьюпотрясения основ европейских государств и был не способен на крупныеполитические авантюры; всегда готовый подвергнуть опасности свою жизнь иникогда - свое дело; проявлял свою волю в форме влияния, предпочитая, чтобыему повиновались как умному человеку, а не как королю; был одареннаблюдательностью, но не прозорливостью; мало интересовался духами, но былотличным знатоком людей, иначе говоря, мог судить только о том, что видел;обладал здравым смыслом, живым и проницательным практическим умом, даромслова, огромной памятью; всегда черпал из запаса этой памяти, - единственнаячерта сходства с Цезарем, Александром и Наполеоном; зная факты, подробности,даты, собственные имена, он не знал устремлений, страстей, духовноймноголикости толпы, тайных упований, сокровенных и темных порывов душ -одним словом, всего того, что можно назвать подводными течениями сознания;признанный верхними слоями Франции, но имевший мало общего с ее низами, онвыходил из затруднений с помощью хитрости; слишком много управлял инедостаточно царствовал; был своим собственным первым министром;неподражаемо умел создавать из мелких фактов препятствия для великих идей;соединял с подлинным умением способствовать прогрессу, порядку и организациидух формализма и крючкотворства; наделенный чем-то от Карла Великого ичем-то от ходатая по делам, он был основателем династии и ее стряпчим; вцелом, личность значительная и своеобразная, государь, который сумелупрочить власть, вопреки тревоге Франции, и мощь, вопрекинедоброжелательству Европы, Луи-Филипп будет причислен к выдающимся людямсвоего века; он занял бы в истории место среди самых прославленныхправителей, если бы немного больше любил славу и если бы обладал чувствомвеликого в той же степени, в какой обладал чувством полезного. Луи-Филипп был красив в молодости и остался привлекательным в старости;не всегда в милости у нации, он всегда пользовался расположением толпы. Унего был дар нравиться. Ему недоставало величия; он не носил короны, хотябыл королем, не отпускал седых волос, хотя был стариком. Манеры он усвоилпри старом порядке, а привычки при новом: то была смесь дворянина и буржуа,подходящая для 1830 года, Луи-Филипп являлся, так сказать, царствующимпереходным периодом; он сохранил старое произношение и старое правописание иприменял их для выражения современных взглядов; он любил Польшу и Венгрию,однако писал: polonois и произносил: hongrais {В новом правописании:polonais (поляки) и hongrois (венгры)}. Он носил мундир национальнойгвардии, как Карл X, и ленту Почетного легиона, как Наполеон. Он редко бывал у обедни, не ездил на охоту и никогда не появлялся вопере. Не питал слабости к попам, псарям и танцовщицам, что являлось однойиз причин его популярности среди буржуа. У него совсем не было двора. Онвыходил на улицу с дождевым зонтиком под мышкой, и этот зонтик надолго сталодним из слагаемых его славы. Он был немного масон, немного садовник,немного лекарь. Однажды он пустил кровь форейтору, упавшему с лошади; с техпор Луи-Филипп не выходил без ланцета, как Генрих III без кинжала. Роялистыпотешались над этим смешным королем, - первым королем, пролившим кровь вцелях излечения. Что касается претензий истории к Луи-Филиппу, то кое-что следуетотнести не к нему; одни обвинения касаются монархии, другие - царствования,а третьи - короля; три столбца, каждый со своим итогом. Отмена правдемократии, отодвинутый на задний план прогресс, жестоко подавленныевыступления масс, расстрелы восставших, мятеж, укрощенный оружием, улицаТранснонен, военные суды, поглощение страны, реально существующей, страной,юридически признанной, управление на компанейских началах с тремя стамитысяч привилегированных - за это должна отвечать монархия; отказ от Бельгии,с чересчур большим трудом покоренный Алжир, и, как Индия англичанами, -скорее варварами, чем носителями цивилизации, вероломство по отношению кАбд-Эль-Кадеру, Блей, подкупленный Дейц, оплаченный Притчард - за это должноотвечать время царствования Луи-Филиппа; политика, более семейная, нежелинациональная, - за это отвечает король. Как видите, за вычетом этого, можно уменьшить вину короля. Его важнейшая ошибка такова: он был скромен во имя Франции. Где корни этой ошибки? Сейчас поясним. В короле Луи-Филиппе слишком громко говорило отцовское чувство;высиживание семьи, из которой должна вылупиться династия, связано с боязньюперед всем и нежеланием быть потревоженным, отсюда крайняя нерешительность,навязываемая народу, у которого в его гражданских традициях было 14 июля, ав традициях военных - Аустерлиц. Впрочем, если отвлечься от общественных обязанностей, которые должныбыть на первом плане, то глубокая нежность Луи-Филиппа к своей семье была еювполне заслужена. Его домашний круг был восхитителен. Там добродетелисочетались с дарованиями. Одна из дочерей Луи-Филиппа, Мария Орлеанская,прославила свой род среди художников так же, как Шарль Орлеанский - средипоэтов. Она воплотила свою душу в мрамор, названный ею Жанной д'Арк. Двоесыновей Луи-Филиппа исторгли у Меттерниха следующую демагогическую похвалу:"Таких молодых людей не встретишь, таких принцев не бывает". Вот, без всякого умаления, но и без преувеличения, правда оЛуи-Филиппе. Быть "принцем Равенством", носить в себе противоречие междуРеставрацией и Революцией, обладать внушающими тревогу склонностямиреволюционера, которые становятся успокоительными в правителе, - таковапричина удачи Луи-Филиппа в 1830 году; никогда еще не было столь полногоприспособления человека к событию; один вошел в другое, воплощениесвершилось. Луи-Филипп - это 1830 год, ставший человеком. Вдобавок за негоговорило и великое предназначение к престолу - изгнание. Он был осужден,беден, он скитался. Он жил своим трудом. В Швейцарии этот наследник самыхбогатых королевских поместий Франции продал свою старую лошадь, чтобы неумереть с голоду. В Рейхенау он давал уроки математики, а его сестраАделаида занималась вязаньем и шитьем. Эти воспоминания, связанные с особойкороля, приводили в восторг буржуа. Он разрушил собственными рукамипоследнюю железную клетку в Мон-Сен-Мишеле, устроенную Людовиком XI ипослужившую Людовику XV. Он был соратником Дюмурье, другом Лафайета, он былчленом клуба якобинцев, Мирабо похлопывал его по плечу; Дантон обращался кнему со словами "молодой человек". В возрасте двадцати четырех лет, в 93году, он, тогда еще г-н де Шартр, присутствовал, сидя в глубине маленькойтемной ложи в зале Конвента, на процессе Людовика XVI, столь удачноназванного "этот бедный тиран". Он видел все, он созерцал все этиголовокружительные превращения - слепое ясновидение революции, котораясокрушила монархию в лице монарха и монарха вместе с монархией, почти незаметив человека во время этого неистовства идеи; он видел могучую бурюнародного гнева в революционном трибунале, допрос Капета, не знающего, чтоответить, ужасающее бессмысленное покачивание этой царственной головы подмрачным дыханием этой бури, относительную невиновность всех участниковкатастрофы - как тех, кто осуждал, так и того, кто был осужден; он виделвека, представшие перед судом Конвента; он видел, как за спиной ЛюдовикаXVI, этого злополучного прохожего, на которого пало все бремяответственности, вырисовывался во мраке главный обвиняемый - Монархия, и егодуша исполнилась почтительного страха перед безграничным правосудием народа,почти столь же безличным, как правосудие бога. След, оставленный в нем революцией, был неизгладим. Его память сталакак бы живым отпечатком каждой минуты этих великих годин. Однажды передсвидетелем, которому нельзя не доверять, он исправил по памяти весь списокчленов Учредительного собрания, фамилии которых начинались на букву "А". Луи-Филипп был королем, царствующим при ярком дневном свете. Во времяего царствования печать была свободна, трибуна свободна, слово и совестьсвободны. В сентябрьских законах есть просветы. Хотя он знал, что яркий светподтачивает привилегии, тем не менее он оставил свой трон освещенным.История зачтет ему эту лояльность. Луи-Филипп, как все исторические деятели, сошедшие со сцены, сегодняподлежит суду человеческой совести. Его дело проходит теперь лишь первуюинстанцию. Час, когда история вещает свободным и внушительным голосом, еще длянего не пробил; не настало еще время, когда она произнесет об этом королеокончательное суждение; строгий, прославленный историк Луи Блан сам недавносмягчил прежний приговор, который вынес ему; Луи-Филипп был избран темидвумя недоносками, которые именуются большинством двухсот двадцати одного и1830 годом, то есть полупарламентом и полуреволюцией; во всяком случае, стой нелицеприятной точки зрения, на которой должна стоять философия, мымогли судить его здесь, как это вытекает из сказанного нами выше, лишь сизвестными оговорками, во имя абсолютного демократического принципа. Предлицом абсолютного всякое право, помимо права человека и права народа, естьнезаконный захват. Но уже в настоящее время, сделав эти оговорки и взвесиввсе обстоятельства, мы можем сказать, что Луи-Филипп, как бы о нем нисудили, сам по себе, по своей человеческой доброте, останется, еслипользоваться языком древней истории, одним из лучших государей, когда-либозанимавших престол. Что же свидетельствует против него? Именно этот престол. ОтделитеЛуи-Филиппа от его королевского сана, он останется человеком. И человекомдобрым. Порою добрым на удивление. Часто, среди самых тяжких забот, последня, проведенного в борьбе против дипломатии Европы, он вечером возвращалсяв свои покои и там, изнемогая от усталости и желания уснуть, - чем онзанимался? Он брал судебное дело и проводил всю ночь за пересмотромкакого-нибудь процесса, полагая, что дать отпор Европе - это очень важно, ноеще важнее - вырвать человека из рук палача. Он возражал своему министруюстиции, он оспаривал шаг за шагом владения, захваченные гильотиной, упрокуроров, этих "присяжных болтунов правосудия", как он их называл. Иногдагруды судебных дел заваливали его стол; он просматривал их все; ему быломучительно тяжело предоставлять несчастные обреченные головы их участи.Однажды он сказал тому же свидетелю, на которого мы ссылались: "Сегодняночью я отыграл семерых". В первые годы его царствования смертная казнь былакак бы отменена, и вновь воздвигнутый эшафот был насилием над волей короля.Гревская площадь исчезла вместе со старшею ветвью, но вместо нее появиласьзастава Сен-Жак - Гревская площадь буржуазии; "люди деловые" чувствовалинеобходимость в какой-нибудь хоть с виду узаконенной гильотине; то была однаиз побед Казимира Перье, представителя узко корыстных интересов буржуазии,над Луи-Филиппом, представителем ее либеральных сторон. Луи-Филиппсобственноручно делал пометки на полях книги Беккарии. После взрыва адскоймашины Фиески он воскликнул: "Как жаль, что я не был ранен! Я мог бы егопомиловать". В другой раз, намекая на сопротивление своих министров, оннаписал по поводу политического осужденного, который представлял собой однуиз наиболее благородных личностей нашего времени: "Помилование ему даровано,мне остается только добиться его". Луи-Филипп был мягок, как Людовик IX, идобр, как Генрих IV. А для нас, знающих, что в истории доброта - редкая жемчужина, тот, ктодобр, едва ли не стоит выше того, кто велик. Луи-Филипп был строго осужден одними и, быть может, слишком жестокодругими, поэтому вполне понятно, что человек, знавший этого короля и самставший призраком сегодня, предстательствует за него перед историей; этопредстательство, каково бы оно ни было, несомненно и прежде всегобескорыстно; Эпитафия, написанная умершим, искренна; тени дозволено утешитьдругую тень; пребывание в одном и том же мраке дает право воздать хвалу;вряд ли нужно опасаться, что когда-нибудь скажут о двух могилах изгнанников:"Обитатель одной польстил другому".