Глава двадцатая. ЗАПАДНЯ

Дверь внезапно распахнулась, и вошли трое мужчин в синих холщовыхблузах и черных бумажных масках. Один, очень худой, держал в руке длиннуюпалку, окованную железом; другой, рослый детина, держал за топорище, обухомвниз, топор, какой употребляют для боя быков; третий, широкоплечий, не такойхудой, как первый, но и не такой плотный, как второй, сжимал в кулакеогромный ключ, вероятно, украденный в тюрьме от какой-нибудь двери. Жондрет, видимо, только и ждал этих людей. Между ним и человеком спалкой тотчас завязался быстрый диалог. - Все готово? - спросил Жондрет. - Все, - отвечал тот. - А где Монпарнас? - Первый любовник остановился поболтать с твоей дочкой. - С которой? - Со старшей. - Фиакр стоит внизу? - Стоит. - А повозка запряжена? - Да. - А пару заложили хорошую? - Отличную. - Дожидаются, где я велел? - Да. - Ну хорошо, - сказал Жондрет. Белый был очень бледен. Он внимательно и спокойно осматривался вокруг,с видом человека, который понимает, куда он попал, и медленно и удивленноповорачивал голову, вглядываясь в каждого из окружавших его людей. Нималейшего признака испуга не было на его лице. Стоя за столом, онвоспользовался им как заграждением; этот человек, за минуту до тогоказавшийся добродушным стариком, вдруг превратился в богатыря, и движение,которым он опустил свой могучий кулак на спинку стула, дышало угрозой инеожиданной силой. Этот старик, так стойко и мужественно державшийся перед лицомопасности, принадлежал, по-видимому, к числу тех натур, для которых бытьхрабрыми так же естественно и просто, как быть добрыми. Отец любимой женщины- нам не чужой. Мариус испытывал гордость за незнакомца. Между тем трое мужчин с голыми руками, про которых Жондрет сказал: "Этотрубочисты", вытащили из кучи громадные ножницы для резки металла, тяжелыйлом, молоток и, не проронив ни слова, молча стали в дверях. Старик,дремавший на постели, не тронулся с места и только открыл глаза. ТеткаЖондрет уселась подле него. Мариус решил, что момент для вмешательства наступает, и, подняв правуюруку с пистолетом, приготовился стрелять вверх, в сторону коридора. Жондрет, закончив разговор с человеком, вооруженным палкой, сноваобратился к Белому и повторил свой вопрос, сопровождая его коротким,негромким, зловещим смешком. - Итак, вы меня не узнаете? - Нет, - ответил Белый, глядя ему прямо в глаза. Жондрет подошел вплотную к столу. Наклонившись над свечой, скрестивруки и подавшись насколько можно вперед, он приблизил к спокойному лицуБелого, который при этом движении не пошевельнулся, свои тяжелые хищныечелюсти и, застыв в позе дикого зверя, готовящегося растерзать жертву,крикнул: - Я не Фабанту, не Жондрет, я - Тенардье! Я трактирщик из Монфермейля!Слышите? Тенардье! Теперь вы узнаете меня? Легкая краска залила лицо Белого, но он сохранил обычную своюневозмутимость и ответил негромким, недрогнувшим голосом: - И теперь не узнаю. Мариус не расслышал ответа. Если бы не темнота, можно было бы видеть,как он растерян, ошеломлен, поражен. Он задрожал, когда Жондрет произнес: "ЯТенардье", и прислонился к стене с таким ощущением, будто холодный клинокшпаги пронзил его сердце. Затем его правая рука, уже готовая дать условныйвыстрел, медленно опустилась, и в то мгновение, когда Жондретповторил "Слышите? Тенардье!", ослабевшие пальцы Мариуса едва не выпустилипистолет. Жондрет, открыв, кто он, ничуть не встревожил этим Белого, нопотряс Мариуса. Имя Тенардье, по-видимому, незнакомое Белому, было хорошоизвестно Мариусу. Вспомним, что оно для него означало. Это имя, вписанное вотцовское завещание, Мариус носил у сердца, хранил в сокровенных своихмыслях, в глубинах памяти, запечатлевшей строки священного завета,гласившего: "Человек по имени Тенардье спас мне жизнь. Если моему сынуслучится встретиться с ним, пусть он сделает для него все, что может!" Имя это, как, вероятно, помнит читатель, было одной из святынь Мариуса;он боготворил его наравне с именем отца. Неужели это и есть тот самыйТенардье, тот самый монфермейльский трактирщик, которого он так долго и тактщетно разыскивал? Но вот, наконец, он нашел его! И что же! Спаситель отцабыл разбойником! Человек, которому он, Мариус, горел желанием доказать своюпреданность, был чудовищем! Избавитель полковника Понмерси собиралсясовершить тяжкое преступление, - какое именно, Мариус затруднился бы точноопределить, но то, что он видел, походило на замышляющееся убийство! И когозамыслили убить, боже милосердный! Какая роковая случайность! Какая горькаянасмешка судьбы! Отец из могилы приказывал ему сделать для Тенардье все, чтоон может; в продолжение четырех лет Мариус жил одной мыслью -как бызаплатить отцовский долг. И вот, в ту самую минуту, когда он хочет помочьправосудию задержать разбойника на месте преступления, судьба кричит ему:"Это Тенардье!" Наконец-то расплатится он с этим человеком за жизнь отца,спасенную под градом пуль в героической битве под Ватерлоо. Но чем?Эшафотом! Он дал себе слово при встрече с Тенардье, если только этой встречесуждено произойти, броситься к его ногам. И вот он встретился с ним, нозатем, чтобы выдать палачу! Отец говорил: "Помоги Тенардье!" А он, в ответна призыв обожаемого, священного голоса, погубит Тенардье! Пусть отец измогилы любуется, как на площади Сен-Жак будут казнить человека, сопасностью для жизни вырвавшего его у смерти, - казнить по милости его сына,того самого Мариуса, которому он завещал заботиться об этом человеке! Иразве не насмешка над самим собой - так долго носить на груди последнюю волюотца, собственноручно им написанную, чтобы потом самым кощунственным образомпоступить вопреки ей! Но, с другой стороны, можно ли видеть, как затеваетсязлодеяние, и не помешать ему? Неужели нужно предать жертву и пощадитьубийцу? Можно ли считать себя обязанным какой-либо признательностьюпрезренному негодяю? Этот неожиданный удар произвел переворот в мысляхМариуса, которыми он жил в течение четырех лет. Его охватил ужас. Всезависело теперь только от него. Он держал в руках судьбу этих людей,которые, ничего не подозревая, суетились перед ним. Если он выстрелит, тоспасет Белого и погубит Тенардье; если не станет стрелять, Белый окажетсяжертвой, а Тенардье, быть может, ускользнет. Столкнуть ли в пропасть одного,не мешать ли падению другого? Совесть восставала против обоих решений. Какже быть? На чем остановиться? Изменить ли властным воспоминаниям, важнейшимобязательствам перед самим собой, священному долгу, святым письменам?Изменить заветам отца или дать совершиться преступлению? Мариусу казалось,что он слышит голос "своей Урсулы", умолявшей за отца, и голос полковника,препоручающего ему Тенардье. Он чувствовал, что сходит с ума. У негоподкашивались колени, а между тем сцена, происходившая перед его глазами,разыгрывалась с такой бешеной стремительностью, что раздумывать былонекогда. Его, словно вихрем, закружили события, которыми ранее онпредполагал распоряжаться. Он почти терял сознание. Между тем Тенардье, - впредь мы уже не будем называть его иначе, - вкаком-то исступлении расхаживал взад и вперед у стола, предаваясь буйномуликованию. Схватив всей пятерней подсвечник, он с такой силой опустил его накамин, что свеча едва не погасла, а сало брызнуло на стену. Затем он с угрожающим видом повернулся к Белому и зарычал: - Проигрались, промотались, проторговались! В лоск! И снова принялся шагать, выкрикивая, как одержимый: - Ага, наконец-то вы мне попались, господин филантроп! Господин нищиймильонщик! Господин даритель кукол! Старый разиня! Так вы меня не узнаете?Значит, это не вы приходили ко мне в трактир в Монфермейле восемь лет томуназад, в сочельник тысяча восемьсот двадцать третьего года? Не вы увели ссобой дочку Фантины, Жаворонка? Значит, не на вас был желтый редингот?Скажете - нет? И не у вас был в руках сверток с тряпьем, точь-в-точь какнынче утром, когда вы явились сюда? Нет, ты только послушай, жена! Видно,такая уж у него блажь - таскать по домам свертки, набитые шерстянымичулками! Какой благодетель нашелся! Не чулочная ли у вас торговля, господинмильонщик? Вы раздаете, стало быть, товары из своей лавки беднякам,святоша?! Шут гороховый! Так вы меня не узнаете? Зато я узнаю вас! Я вассразу узнал, только вы сунули сюда свое рыло. Теперь-то, наконец, выувидите, что не всегда это проходит даром - забираться в приличные дома подпредлогом, что это, мол, трактир, и жалким платьем и нищенским видом, скаким гроши собирают, морочить порядочных людей, прикидываться щедрым,отнимать у человека его заработок да еще потом стращать в лесу. Вам неудастся, разорив людей, отделаться от них рединготом со своего плеча дадвумя дрянными больничными одеялами! У-у, старый бродяга, похититель детей! Он на минуту остановился и что-то забормотал про себя. Его гневнапоминал бурное течение Роны, вдруг исчезающее в расщелине; затем, словнозаканчивая вслух разговор с самим собой, он стукнул по столу кулаком ивоскликнул: - Да при этом еще корчить праведника! И снова обратился к Белому: - Когда-то вы надо мной насмеялись, пропади вы пропадом! Вы причинавсех моих несчастий! За полторы тысячи франков вы получили девчонку, котораяжила у меня, а она была, наверное, из богатой семьи. Я уже успел нажить наней изрядные денежки и мог бы вытянуть еще столько, что хватило бы по гробжизни! Девчонка покрыла бы все убытки от проклятого кабака, на котором,черта с два, попробуй заработай и на который я ухлопал, как дурак, все своедобро! Эх, от души желаю, чтобы вино, выпитое там у меня, превратилось в яддля тех, кто его пил! Ну да не об том речь. Признайтесь: я вам казался оченьсмешным, когда вы ушли от меня, забрав с собой Жаворонка? В лесу у вас быладубинка. Тогда на вашей стороне была сила. Теперь моя взяла. Теперь козыри уменя! Дело ваше дрянь, старина. Право, меня смех разбирает, как погляжу нанего! Простофиля! Я ему наплел, будто я актер, зовусь Фабанту, будто играл вкомедиях с мадмуазель Марс, - подумайте только, с самой мадмуазельШептуньей! - будто домовладелец требует с меня завтра, четвертого февраля,за квартиру, а ему, круглому болвану, и невдомек, что срок платежа бываетвосьмого января, а никак не четвертого февраля! Он тащит мне свои поганыечетыре монеты, подлец! Духу не хватило даже на сто франков раскошелиться!Уши развесил, слушая мою чепуху! Умора! А я думал про себя: "Врешь, неуйдешь, ворона! Не смотри, что утром я лижу тебе лапы. Наступит вечер,вгрызусь тебе в сердце!" Тенардье умолк. Он задыхался. Его щуплая, узкая грудь ходила ходуном,раздуваясь, как кузнечные мехи. В глазах его светилось гаденькое счастьеслабого, жестокого, подлого существа, радующегося, что наконец-то оно можетугрожать тому, кого боялось, и оскорблять того, кому льстило, - счастье, скаким карлик попирал бы голову Голиафа, счастье, с каким шакал терзал быбольного, полумертвого быка, уже неспособного защищаться, но еще способногострадать. Белый не прерывал Тенардье. Когда же тот умолк, он сказал: - Я вас не понимаю. Вы ошибаетесь. Я человек бедный. Какой я миллионер?Я вас не знаю. Вы меня принимаете за кого-то другою. - Ага! - захрипел Тенардье. - Старая песня! Продолжаете в том же духе!Совсем заврались, старина! Ага, вы меня не помните? Не видите, кто я? - Извините, сударь, - ответил Белый вежливым тоном, прозвучавшим втакую минуту необычайно внушительно, - я вижу, что вы бандит. Кому не доводилось замечать, что даже самые мерзкие люди по-своемусамолюбивы? Чудовища не лишены чувствительности. При слове "бандит" женаТенардье соскочила с постели, а он схватил стул, словно намереваясь изломатьего в щепки. - Эй ты, не суйся! - крикнул он жене и, повернувшись к Белому,разразился длинной тирадой: - Бандит! Да, я знаю, что вы, господа богачи, так нас называете. Ничегоне скажешь, правильно! Если я разорился, скрываюсь, сижу без куска хлеба,без гроша, - значит, бандит! Вот уже три дня, как у меня во рту крошки небыло. Конечно, я бандит! Зато у вас у всех ноги в тепле, на вас сапожки отСакосского, рединготы, подбитые ватой, как на архиепископах; вы квартируетев бельэтажах, в домах с привратниками, едите трюфели, лакомитесь спаржей вянваре, когда ей цена сорок франков пучок, да зеленым горошком обжираетесь,а ежели захотите узнать, холодно ли на улице, справляетесь в газете, чтопоказывает термометр инженера Шевалье. Ну, а наш брат - сам себе термометр!Нам нет надобности бегать на набережную к Часовой башне, смотреть, сколькоградусов мороза; мы чувствуем, как кровь стынет в жилах, как леденеетсердце, и говорим: "Нет бога". А вы изволите посещать наши трущобы, именнотрущобы, и обзывать нас бандитами! Но мы вас съедим, проглотим, голубчиков!Знайте, господин мильонщик: я был человеком с положением, имел патент, былизбирателем, я буржуа! А вот вы - еще неизвестно, кто вы такой! Тут Тенардье подошел к людям, стоявшим у двери, и, дрожа от гнева,добавил: - Подумать только! Он осмелился разговаривать со мной так, точно передним сапожник! Обернувшись к Белому, он с еще большим бешенством продолжал: - Запомните, господин филантроп, что я не подозрительная личность, небезродный. Я не шляюсь по домам и не увожу детей! Я старый французскийсолдат, меня должны были представить к ордену! Я дрался под Ватерлоо, да,да! Я спас в этом сражении генерала, какого-то графа. Он назвал мне своюфамилию, но голос у него был чертовски слаб, и я не расслышал. Я разобралтолько мерси. Но мне важнее было его имя, чем его мерси. Оно помогло бы мнеразыскать его. А знаете, кого изображает вот эта картина, написанная Давидомв Брюсселе? Меня. Давид пожелал увековечить мой ратный подвиг. Взвалив наспину генерала, я уношу его под картечью. Вот как обстояло дело. Он же ровноничего никогда для меня не сделал, этот самый генерал, он был не лучшедругих! И все-таки я спас ему жизнь с риском для собственной жизни, у меняполны карманы всяких бумажек, которые подтверждают это. Я солдат Ватерлоо,тысячи чертей! А теперь, раз уж я сделал вам милость и рассказал всю этуисторию, давайте покончим. Мне нужны деньги, много денег, уйма денег! А недадите, - погибли, провались я на этом месте! Мариус справился со своим волнением, он слышал слова Тенардье.Последние сомнения рассеялись. Перед ним был тот самый Тенардье, о которомупоминалось в завещании. Мариус задрожал, услыхав упрек в неблагодарности,брошенный его отцу, - ведь он роковым образом едва не заслужил этот упрек.Его тревога росла. Но в речах Тенардье, в его тоне, жестах, во взгляде,метавшем пламя при каждом слове, во вспышках его разнуздавшейся подлойнатуры, в смеси бахвальства и униженности, гордости и низости, злобы итупости, в хаосе подлинных обид и наигранных чувств, в наглости злодея,который сладострастно упивался совершаемым насилием, в бесстыдной наготеуродливой души, во взрыве человеческих страданий и ненависти, слитыхвоедино, - во всем этом было нечто столь же отвратительное, как само зло, истоль же мучительное, как сама правда. Читатель, вероятно, уже догадался, что произведение кисти знаменитогомастера, картина Давида, которую Тенардье предлагал Белому купить у него,было просто вывеской его трактира, им же самим, как мы помним, намалеванной,- единственным обломком, уцелевшим от монфермейльского крушения. Тенардье теперь уже не загораживал Мариусу поле зрения, и Мариус мограссмотреть картину. Эта пачкотня действительно изображала сражение воблаках дыма и человека, несущего на себе раненого. Это были Тенардье иПонмерси, спаситель-сержант и спасаемый полковник. Мариус смотрел, будтоопьяненный: картина оживляла перед ним отца; он видел не вывескумонфермейльского кабака, а воскрешение из мертвых, полуразверстую могилу ивосстающий из гроба призрак. В висках у Мариуса стучало, в ушах ревели пушкиВатерлоо, образ истекающего кровью отца, неясно выписанный на мрачномхолсте, пугал его; ему казалось, что бесформенный силуэт пристально глядитна него. Между тем Тенардье, отдышавшись и уставив на Белого налитые кровьюглаза, негромко и отрывисто спросил: - Желаешь что-нибудь сказать перед последним угощеньем? Белый молчал. В наступившей тишине кто-то надтреснутым голосом бросилиз коридора полную зловещего смысла остроту: - Кому наколоть дров? Я готов! То была шутка человека с топором. И тотчас в дверях, с отвратительным смехом, обнажавшим не зубы, аклыки, показалось широкое, обросшее щетиной, осклабленное лицо землистогоцвета. Это был человек с топором. - Ты зачем скинул маску? - в бешенстве заорал на него Тенардье. - Чтобы посмеяться, - ответил тот. Уже несколько минут Белый внимательно следил за каждым движениемТенардье, а тот, ослепленный яростью, ничего не замечая, шагал взад и впередпо своей берлоге, в полной уверенности, что дверь охраняется, что он,вооруженный, имеет дело с безоружным, что их девять против одного, если дажесчитать тетку Тенардье только за одного мужчину. Делая выговор человеку стопором, он повернулся спиной к Белому. Белый воспользовался этим мгновением, оттолкнул ногой стул, кулаком -стол и, прежде чем Тенардье успел повернуться, с изумительным проворством,одним прыжком очутился у окна. Открыть окно, вскочить на подоконник иперекинуть через него ногу было для него делом минуты. Он был уже наполовинуснаружи, но шесть крепких ручищ схватили его и рывком втащили в логово. Этосделали три ринувшиеся на него "трубочиста". Тетка Тенардье тут же вцепиласьему в волосы. На шум из коридора сбежались другие бандиты. Старик, лежавший напостели и казавшийся навеселе, слез с койки, вооружился молотом каменщика и,покачиваясь, тоже подошел к ним. Один из "трубочистов", на размалеванное лицо которого падал свет отсвечи и в котором, несмотря на сажу, Мариус узнал Крючка, прозываемого такжеВесенним, а также Гнусом, занес над головой Белого железный брусок сосвинцовыми набалдашниками на обоих концах, напоминавший палицу. Этого Мариус уже не мог выдержать. "Прости меня, отец!" - мысленнопрошептал он и нащупал пальцем курок. Но выстрел еще не успел грянуть, какпослышался окрик Тенардье: - Не троньте его! Отчаянная попытка жертвы спастись подействовала на Тенардье скорееуспокаивающе, нежели раздражающе. Два человека жило в нем: жестокий ирасчетливый. До сих пор, в упоении победой над поверженной и недвижимойжертвой, главенствовал жестокий; теперь же, когда добыча началасопротивляться и обнаружила желание бороться, в нем проснулся и взял верхчеловек расчетливый. - Не троньте его! - повторил он. Сам того не подозревая, он оказался ввыигрыше, остановив готовый выстрелить пистолет и удержав Мариуса, -обстановка изменилась, и Мариус решил, что можно повременить. Кто знает, авдруг счастливая случайность избавит его от мучительного выбора: датьпогибнуть "отцу Урсулы" или погубить человека, спасшего полковника? Между тем завязалась жестокая схватка. Ударом кулака в грудь Белыйотбросил старика, и тот откатился на середину комнаты, потом двумя удараминаотмашь свалил двух других нападавших и прижал их коленями, под тяжестьюкоторых негодяи хрипели словно под жерновами. Но четверо схватили грозногостарика за руки, обхватили за шею и пригнули к повергнутым "трубочистам".Одолев одних и одолеваемый другими, придавив нижних и задыхаясь под грузомтех, что были сверху, тщетно отбиваясь от теснивших его врагов, Белый исчезпод омерзительной кучей убийц, как вепрь под воющей сворой ищеек и догов. Наконец им удалось опрокинуть его на кровать, стоявшую ближе к окну,где они и оставили его лежать, держа под угрозой нового нападения. Но теткаТенардье не выпускала из рук его волос. - Тебе нечего в это путаться! - прикрикнул на нее Тенардье. - Еще шальпорвешь. Она повиновалась с рычаньем, как волчица волку. - Обыскать его, ребята! - приказал Тенардье. Белый решил, по-видимому, больше не оказывать сопротивления. Егообыскали. Кроме кожаного кошелька с шестью франками и носового платка, принем ничего не оказалось. Тенардье положил платок к себе в карман. - Неужели нет бумажки? - спросил он. - Ни бумажки, ни часов, - ответил кто-то из "трубочистов". - Неважно, - пробормотал голосом чревовещателя человек в маске, которыйдержал в руке большой ключ. - Что и говорить, неподатливый старик! Тенардье подошел к дверям, взял связку веревок, лежавшую в углу, ибросил бандитам. - Привяжите его к изножию кровати, - приказал он и, заметив неподвижнолежавшего посреди комнаты старика, сбитого ударом Белого, спросил: - Что,Башка помер? - Нет, пьян, - ответил Гнус. - Оттащите его в угол, - распорядился Тенардье. Двое "трубочистов" ногами подтолкнули пьяницу к куче железного лома. - Зачем ты привел столько народу, Бабет? - тихо спросил Тенардьечеловека с палкой. - Этого не требовалось. - Не отвяжешься от них, - ответил тот. - Все захотели участвовать.Времена плохие. Нет никаких дел. Кровать, на которую бросили Белого, представляла собой нечто вродебольничной койки на четырех грубо обтесанных деревянных ножках. Белый несопротивлялся разбойникам. Они поставили его и крепко привязали к той изкроватей, что находилась дальше от окна и ближе к камину. Когда последний узел был затянут, Тенардье взял стул и уселся почтинапротив Белого. Тенардье уже не походил больше на самого себя, в одномгновение дикая ярость на его лице сменилась спокойным, кротким и лукавымвыражением. Под услужливой чиновничьей улыбкой Мариус с трудом узнал толькочто пенившуюся злобой звериную его пасть. Он с изумлением следил за этойфантастической, подозрительной метаморфозой, испытывая чувство, какое должениспытывать человек, на глазах которого насильник вдруг превратился бы влюбезного ходатая по делам. - Сударь... - начал было Тенардье, но тотчас остановился и сделалразбойникам, все еще не отпускавшим Белого, знак удалиться. - Отойдите. Дайте мне поговорить с господином, - сказал он. Все отошли к дверям. Тенардье снова заговорил: - Сударь! Зря вы вздумали прыгать в окошко. Этак можно и ноги сломать.А теперь, если вы ничего не имеете против, потолкуем спокойно. Прежде всегоя хочу поделиться с вами одним наблюдением: я заметил, что вы еще ни разу некрикнули. Тенардье был прав. Это соответствовало действительности, хотя иускользнуло от внимания взволнованного Мариуса. За все время Белый произнеснесколько слов, не повышая голоса, и даже во время борьбы у окна с шестьюбандитами хранил полное, поразительное молчание. Тенардье продолжал: - Да разве бы я нашел неуместным, господи боже мой, если бы выкрикнули, например: "Грабят, режут!" При известных обстоятельствах обычнокричат "караул", и, уверяю вас, я не истолковал бы это дурно. Можно ведьнемножко пошуметь, когда попадешь в общество людей, не внушающих особогодоверия. Никто не стал бы вам мешать. Даже рта бы вам не заткнули. А почему,сейчас объясню. Дело в том, что из этой комнаты очень плохо слышно. Вотединственно, что в ней есть хорошего, но уж этого от нее не отнимешь.Настоящий погреб. Взорвись здесь бомба, на соседней караульне подумали бы,что храпит пьяница. Отсюда пушечный выстрел донесся бы как "бум!", а громкак "трах!". Удобное помещеньице. Итак, вы не кричали, с чем вас ипоздравляю. Тем лучше. Позвольте же сообщить вам, какое я отсюда делаюзаключение. Скажите, любезный: кто является, когда зовут на помощь? Полиция,не правда ли? А за полицией? Юстиция. Но вы не звали на помощь, значит, вам,как и нам, не такая уж охота встречаться с полицией и с юстицией. Значит,вы, как я уже давно заподозрил, кое-что скрываете. Мы тоже скрываем - сталобыть, можно договориться. Тенардье не сводил глаз с Белого, как будто желая проникнуть острымсвоим взглядом в глубину души пленника. Тем не менее речь его, несмотря наоттенок скрытой, сдержанной наглости, была осторожна и почти изысканна;этого негодяя, за минуту до того представлявшего собой обыкновенногоразбойника, теперь можно было принять за человека, который "готовился всвященники". Молчание пленника, его необычайная осмотрительность, граничившая спренебрежением к жизни, упорство, с каким он подавлял в себе первое движениедуши - в минуту опасности позвать на помощь, все это было неприятно Мариусуи вызывало у него мучительное чувство недоумения. Вполне обоснованные замечания Тенардье сгустили таинственный мрак,окутывавший строгую необычную фигуру человека, которого Курфейрак прозвалг-ном Белым. Связанный веревками, окруженный палачами, находясь наполовину вмогиле и с каждым мгновеньем все глубже туда опускаясь, испытуемый тояростью, то вкрадчивостью Тенардье, человек этот оставался невозмутимым, иМариус не мог не любоваться его лицом, хранившим выражение гордой печали. То была душа, недоступная страху, не знающая растерянности. Это былодин из тех людей, которые умеют владеть собою даже в безвыходном положении.Как ни грозен был момент, как ни страшна и неизбежна катастрофа, здесь ничтоне напоминало агонию утопающего и тот ужас, которым полон взгляд его широкооткрытых под водою глаз. Тенардье непринужденно поднялся с места, подошел к камину и, отодвинувширмы, прислонил их к стоящей рядом кровати. Открылась жаровня, полнаяпылающих угольев, среди которых пленнику было отчетливо видно раскаленноедобела долото, усеянное пурпурными искрами. Затем Тенардье снова подсел к Белому. - Итак, пойдем дальше, - сказал он. - Мы можем договориться. Закончимдело полюбовно. Я виноват, признаюсь, я погорячился, хватил через край, незнаю, где у меня только голова была, я наговорил всякого вздору. На томосновании, что вы мильонщик, я заявлял, например, что требую денег, многоденег, уйму денег. Это неправильно. Пусть вы богаты, но у вас свои расходы;господи боже мой, у кого их нет? Я вовсе не хочу вас разорять, не обиралаведь я в самом делe какой-нибудь. Я не из тех людей, которые злоупотребляютвыгодами своего положения и остаются в конце концов в дураках. Послушайте: яготов приложить свое, я согласен пойти на уступки. Мне нужно только двеститысяч франков. Белый не проронил ни слова. Тенардье продолжал: - Как видите, я лишнего не запрашиваю. Мне неизвестны размеры вашегокапитала, но я знаю, что деньги для вас ничто. И такому благотворителю, каквы, конечно, ничего не стоит дать двести тысяч франков несчастному отцусемейства. Впрочем, вы человек рассудительный и, конечно, не думаете, что яположил столько труда на это дельце и так здорово, по мнению вот этихгоспод, его наладил только для того, чтобы попросить у вас на бутылочкукрасного да порцию жаркого и сходить разок поужинать у Денуайе. Двести тысячфранков - вот моя цена. Это сущий пустяк. А как только денежки вылетят извашего кармана, на том, ручаюсь, все и кончится. Никто вас пальцем нетронет. Вы можете возразить: "Помилуйте, да при мне нет двухсот тысячфранков!" О, я не ставлю невыполнимых условий! Этого не требуется. Я прошувас только об одном: не откажите в любезности написать то, что я вампродиктую. Тут Тенардье прервал свою речь и, помолчав немного, добавил,подчеркивая каждое слово и поглядывая с многозначительной усмешкой нажаровню: - Предупреждаю: никаких отговорок насчет неграмотности я и слушать нехочу. Сам великий инквизитор мог бы позавидовать этой усмешке. Тенардье придвинул стол вплотную к Белому и вынул из ящика чернила,перо и лист бумаги, оставив ящик полуоткрытым; там блестело длинное лезвиеножа. Лист он положил перед Белым. - Пишите, - сказал он. Тут, наконец, заговорил пленник: - Как же вы хотите, чтобы я писал? Я привязан. - Совершенно верно, вы правы. Извините! - произнес Тенардье. Обратившись к Крючку, прозываемому также Весенним, а также Гнусом,приказал: - Развяжите господину правую руку. Крючок, он же Весенний, он же Гнус,выполнил приказание Тенардье. Когда правая рука пленника была освобождена,Тенардье обмакнул перо в чернила и протянул Белому. - Советую хорошенько запомнить, сударь, - сказал он, - что вы в полнойнашей власти, в полном нашем распоряжении, что никакая человеческая сила невырвет вас отсюда и что мы будем огорчены, если нас вынудят прибегнуть ккрайним и неприятным мерам. Я не знаю ни вашего имени, ни адреса, нопредупреждаю, что вас не развяжут до тех пор, пока не воротится особа,которой будет поручено отвезти ваше письмо. А теперь соблаговолите писать. - Что же я должен писать? - спросил пленник. - Я продиктую. Белый взял перо. Тенардье стал диктовать: - "Дочь моя..." Пленник вздрогнул и вскинул глаза на Тенардье. - Напишите: "Дорогая дочь моя", - продолжал Тенардье. Белыйповиновался. - "...приезжай немедленно..." Он приостановился: - Ведь вы говорите ей "ты", не правда ли? - Кому? - спросил Белый. - Ну девчонке, Жаворонку, черт побери! - Я не понимаю, что вы хотите сказать... - ответил Белый без малейшихпризнаков волнения. - Пишите, пишите, - оборвал его Тенардье и опять принялся диктовать: - "Приезжай немедленно. Ты мне очень нужна. Особе, которая передасттебе эту записку, поручено доставить тебя ко мне. Жду тебя. Приезжай нераздумывая". Белый написал все, что ему было продиктовано. Но Тенардье неуспокоился: - Нет, вычеркните: "приезжай не раздумывая"; она может заподозрить, чтотут не все ладно и что есть основания раздумывать. Белый зачеркнул эти три слова. - А теперь, - продолжал Тенардье, - подпишитесь. Как вас зовут? Пленник положил перо и спросил: - Кому предназначается это письмо? - Вы сами прекрасно знаете. Девчонке. Я же вам сказал. Тенардье явно избегал называть по имени девушку, о которой шла речь. Онговорил "Жаворонок", "девчонка", но имени ее не произносил. Это обычнаяпредосторожность жулика, старающегося скрыть от сообщников свою тайну.Назвать имя значило бы раскрыть им все "дело" и дать возможность узнать онем больше, чем им надлежало знать. - Подпишитесь. Как вас зовут? - повторил он. - Урбен Фабр, - сказал пленник. Тенардье кошачьим движением запустил руку в карман и вытащил носовойплаток, отобранный у Белого. Отыскав метку, он поднес платок к свече. - У. Ф. Так, подходит. Урбен Фабр. Ну, ставьте подпись "У. Ф.". Пленник поставил подпись. - Одной рукой письма не сложить, - сказал Тенардье. - Давайте я сложу.Пишите адрес: "Мадмуазель Фабр", на вашу квартиру. Я знаю, что вы живетенеподалеку отсюда, близ церкви Сен-Жак-дю-О-Па, так как ходите туда каждыйдень к обедне, но на какой улице, не знаю. Я вижу, что вы поняли своеположение. А раз уж вы не скрыли настоящего своего имени, надо думать, нескроете и адреса. Напишите его сами. Пленник на минуту задумался, затем взял перо и написал: "МадмуазельФабр у г-на Урбена Фабра на улице Сен-Доминик-д'Анфер, N 17". Тенардье с лихорадочной поспешностью схватил письмо. - Жена! - позвал он. Жена подбежала. - Вот письмо. Что с ним делать, ты знаешь. Фиакр ждет внизу. Поезжай иживо назад. Обратившись к человеку с топором, он распорядился: - А ты, если уж не хочешь ходить ряженым, проводишь хозяйку. Сядешь назапятки. Ты хорошо помнишь, где поставил повозку? - Помню, - ответил тот. Поставив топор в угол, он последовал за теткой Тенардье. Не успели они выйти, как Тенардье, просунув голову в полуоткрытуюдверь, крикнул в коридор: - Главное, не потеряй письмо! Не забудь, что везешь двести тысячфранков. - Не беспокойся. Оно у меня за пазухой, - отвечал сиплый голос супруги. Не прошло и минуты, как послышалось щелканье кнута оно становилось всетише и вскоре совсем замерло. - Отлично, - пробормотал Тенардье. - Здорово гонят. Таким галопомхозяйка в три четверти часа обернется. Он придвинул стул к камину и сел, скрестив руки и приблизив к жаровнеподошвы грязных сапог. - Ноги у меня совсем закоченели, - сказал он. Теперь, кроме Тенардье и пленника, в трущобе оставалось лишь пятеробандитов. Хотя лица их были скрыты под масками или под черным клеем, что, взависимости от степени внушаемого страха, делало их похожими на угольщиков,негров или чертей, люди эти казались угрюмыми и сонными. Чувствовалось, чтоони совершают преступление как бы по обязанности, не спеша, без злобы, безжалости, с неохотой. Словно скот, они сгрудились в углу и притихли. Тенардьегрел ноги. Пленник снова погрузился в молчание. Мрачная тишина сменила дикийшум, наполнявший несколько минут назад логово Тенардье. Нагоревшая свеча едва освещала огромное грязное жилье, уголья в жаровнепотускнели, и уродливые головы бандитов отбрасывали на стены и потолокчудовищные тени. Слышалось только мирное посапывание спавшего в углу пьяного старика. Мариус ждал, охваченный все возрастающей тревогой. Загадка стала теперьеще непостижимее. Кто же она, "эта девчонка", которую Тенардье называл еще"Жаворонком"? Уж не его ли "Урсула"? Пленник, казалось, нисколько несмутился при слове "Жаворонок" и ответил просто: "Я не понимаю, что выхотите сказать". Нашли объяснения буквы "У" и "Ф": они означали "УрбенФабр", и Урсула перестала, таким образом, быть Урсулой. Последнееобстоятельство особенно отчетливо врезалось в сознание Мариуса. Словнокакие-то страшные чары приковали его к месту, откуда он мог наблюдать завсей сценой. Он стоял почти неспособный двигаться и мыслить, как быуничтоженный зрелищем подлости, открывшимся в непосредственной близости отнего. Он ждал, надеясь на что-то, сам не зная на что, не в силах собраться смыслями и принять решение. "Во всяком случае, - думал он, - если Жаворонок - это она, я, конечно,увижу ее, так как жена Тенардье должна привезти ее сюда. А тогда, еслипонадобится, я не пощажу ни своей жизни, ни своей крови, но освобожу ее! Яни перед чем не остановлюсь." Так прошло около получаса. Тенардье, казалось, был поглощен мрачнымимыслями. Пленник застыл в неподвижной позе. Между тем Мариусу уже несколькоминут слышался по временам как бы легкий, приглушенный звук, доносившийсяоттуда, где находился пленник. - Господин Фабр! - вдруг обратился к пленнику Тенардье. - Запомнитехорошенько то, что я сейчас скажу. Эта короткая фраза походила на начало объяснения. Мариус насторожился. - Потерпите немного, - продолжал Тенардье. - Жена моя скоро вернется. Ядумаю, что Жаворонок - на самом деле ваша дочь, и нахожу в порядке вещей,чтобы она оставалась с вами. Только вот какое дело. Жена поехала за нею свашим письмом. Я велел жене принарядиться так, чтобы ваша барышня без опаскиотправилась с ней, вы это видели. Обе они сядут в фиакр, приятель мой станетна запятки. За заставой, в одном местечке, поджидает повозка, запряженнаяпарой добрых коней. Туда-то и доставят вашу барышню. Там она выйдет изфиакра. Приятель посадит ее вместе с собой в повозку, а жена вернется к нами доложит: "Все сделано". Что касается вашей барышни, то никакого зла ей непричинят, повозка отвезет ее туда, где ей будет спокойно, и как только вывыложите эти несчастные двести тысяч, вам ее вернут. Если же по вашеймилости меня арестуют, приятель уберет Жаворонка. Вот и все. Пленник не проронил ни слова. Тенардье после небольшой паузы продолжал: - Как видите, все очень просто. Ничего дурного не случится, если высами этого не захотите. Я вам для того все и рассказываю. Я предупреждаю васо том, как обстоит дело. Он остановился, но пленник не нарушал молчания, и Тенардье сновазаговорил: - Как только супруга моя вернется и подтвердит, что Жаворонок находитсяв пути, мы вас отпустим, и вы можете беспрепятственно идти домой ночевать.Вы видите, что дурных намерений у нас нет. Потрясающие картины проносились в воображении Мариуса. Как! Развепохищенную девушку не привезут сюда? Одно из этих чудовищ потащит ее куда-тов ночной мрак? Но куда?.. А вдруг это она? А что это была она, он уже несомневался. Мариус чувствовал, как сердце его перестает биться в груди. Чтоделать? Выстрелить? Отдать в руки правосудия всех этих негодяев? Но это непомешает страшному человеку с топором, увозящему девушку, остаться внепределов досягаемости. Мариусу вспомнились слова Тенардье, и ему приоткрылсяих кровавый смысл: "Если же по вашей милости меня арестуют, приятель уберетЖаворонка". Теперь он чувствовал, что его удерживают не только заветы полковника,но и любовь, а также опасность, нависшая над любимой. Это ужасное положение длилось уже больше часа, поминутно рисуя ему всепроисходившее в новом свете. Мариус имел мужество последовательно перебратьвсе самые страшные возможности, которыми оно грозило, стараясь отыскатьвыход, но так и не нашел его. Возбуждение, царившее в его мыслях, составлялорезкий контраст с могильной тишиной притона. Стук открывшейся и вновь захлопнувшейся наружной двери нарушил этутишину. Связанный пленник пошевелился. - А вот и хозяйка, - сказал Тенардье. Не успел он договорить, как в комнату ворвалась тетка Тенардье, всякрасная, задыхающаяся, запыхавшаяся, с горящим взглядом, и, хлопнув себятолстыми руками по бедрам, завопила: - Фальшивый адрес! Вслед за ней появился бандит, которого она возила с собой, и поспешилснова схватить свой топор. - Фальшивый адрес? - переспросил Тенардье. - Никого! На улице Сен-Доминик, в доме номер семнадцать никакогогосподина Урбена Фабра нет! Там никто такого и не знает! Тетка Тенардье остановилась, чтобы перевести дыхание, и сейчас же опятьзаговорила: - Эх ты, господин Тенардье! Ведь старик-то тебя околпачил! Ты слишкомдобр! На твоем месте я прежде всего дала бы ему хорошенько по роже дляострастки, а стал бы упираться - живьем бы изжарила! Надо было его заставитьоткрыть рот, сказать, где девчонка и куда он запрятал свою кубышку! Вот какбы я, доведись до меня, повела дело! Недаром говорят, что мужчины кудаглупее женщин! В доме семнадцать - никого! Это дом с большими воротами.Никакого господина Фабра на улице Сен-Доминик нет! А я-то мчусь очертяголову, а я-то бросаю на водку кучеру и все такое! Расспрашивала я ипривратника и привратницу, женщину очень толковую, они о нем и слыхом неслыхали! Мариус облегченно вздохнул. Она, Урсула или Жаворонок, - та, имякоторой он теперь не сумел бы уже назвать, - была спасена. Между тем как жена продолжала исступленно вопить, Тенардье уселся настол. Покачивая свисавшей правой ногой, он несколько минут молча, сосвирепым и задумчивым видом, глядел на жаровню. Наконец, обернувшись к пленнику, он медленно, с каким-то злобнымклокотанием в голосе, спросил: - Фальшивый адрес? На что же ты, собственно говоря, надеялся? - Выиграть время! - крикнул в ответ пленник. В то же мгновение онсбросил с себя веревки; они были перерезаны. Теперь пленник был привязан ккровати только за одну ногу. Прежде чем кто-либо из семерых успел опомниться и кинуться к нему, оннагнулся над камином, протянул руку к жаровне и снова выпрямился, Тенардье,его жена и бандиты отпрянули в глубь логова и оцепенели от ужаса, увидев,как он, почти свободный от уз, в грозной позе, поднял над головойраскаленное докрасна долото, светившееся зловещим светом. Судебное расследование, произведенное впоследствии по делу озлоумышлении в доме Горбо, установило, что при полицейской облаве в мансардебыла обнаружена монета в два су, особым образом разрезанная и отделанная.Эта монета являлась одной из диковинок ремесленного мастерства каторги,порождаемого ее терпением во мраке и для мрака, - одной из тех диковинок,которые представляют собой не что иное, как орудие побега. Этиотвратительные и в то же время тончайшие изделия изумительного искусствазанимают в ювелирном деле такое же место, как метафоры воровского арго впоэзии. На каторге существуют свои Бенвенуто Челлини, совершенно так же, какв языке - Вийоны. Несчастный, жаждущий освободиться, умудряется иной раздаже без всякого инструмента, с помощью ножичка или старого долота,распилить су на две тонкие пластинки, выскоблить их, не повредив чекана, исделать по ребру нарезы, чтобы можно было снова соединять пластинки. Монетазавинчивается и развинчивается; это - коробочка. В нее прячут часовуюпружинку, а часовая пружинка в умелых руках перепиливает цепи любой толщиныи железные решетки. Глядя на бедного каторжника, мы полагаем, что онобладает одним су. Нет, он обладает свободой. Вот такую монету стоимостью вдва су, обе отвинченные половинки которой валялись под кроватью у окна, инашли при обыске в логове Тенардье. Была обнаружена и стальная пилкаголубого цвета, умещавшаяся в монете. Когда бандиты обыскивали пленника,монета, вероятно, была при нем, но ему удалось спрятать ее в руке, а кактолько ему освободили правую руку, он развинтил монету и воспользовалсяпилкой, чтобы перерезать веревки. Этим объясняются легкий шум и едвауловимые движения, которые заметил Мариус. Боясь нагнуться, чтобы не выдать себя, пленник не перерезал пут налевой ноге. Между тем бандиты опомнились от испуга. - Не беспокойся, - обращаясь к Тенардье, сказал Гнус, - одна нога унего привязана, и ему не уйти. Могу ручаться. Эту лапу я сам ему затянул. Но тут возвысил голос пленник: - Вы подлые люди, но жизнь моя не стоит того, чтобы так уж за неебороться. А если вы воображаете, что меня можно заставить говорить,заставить писать то, чего я не хочу говорить и чего не хочу писать, то... Он засучил рукав на левой руке и прибавил: - Вот, глядите! С этими словами он вытянул правую руку и приложил к голому телураскаленное до свечения долото, которое держал за деревянную ручку. Послышалось потрескивание горящего мяса, чердак наполнился запахомкамеры пыток. У Мариуса, обезумевшего от ужаса, подкосились ноги; дажебандиты, и те содрогнулись. Но едва ли хоть один мускул дрогнул на лицеэтого удивительного старика. Меж тем как раскаленное железо все глубжепогружалось в дымящуюся рану, невозмутимый, почти величественный, оностановил на Тенардье беззлобный прекрасный взор, в возвышенной ясностикоторого растворялось страдание. У сильных, благородных натур, когда они становятся жертвой физическойболи, бунт плоти и чувств побуждает их душу открыться и явить себя на челестрадальца; так солдатский мятеж заставляет выступить на сцену командира. - Несчастные! - сказал он. - Я не боюсь вас, и вы меня не бойтесь. Резким движением вырвав долото из раны, он бросил его за окошко,остававшееся открытым. Страшный огненный инструмент, кружась, исчез втемноте ночи и, упав где-то далеко в снег, погас. - Делайте со мной, что угодно, - продолжал пленник. Теперь он был безоружен. - Держите его! - крикнул Тенардье. Два бандита схватили пленника за плечи, а человек в маске, говорившийголосом чревовещателя, встал перед ним, готовый при малейшем его движенииразмозжить ему череп ключом. В ту же минуту внизу за перегородкой, в такой непосредственной от нееблизости, что Мариус не мог видеть собеседников, он услышал тихие голоса: - Остается одно. - Укокошить? - Вот именно. Это совещались супруги Тенардье. Тенардье медленно подошел к столу, выдвинул ящик и вынул нож. Мариус беспокойно сжимал рукоятку пистолета. Непростительнаянерешительность! Вот уже целый час два голоса звучали в его душе: одинпризывал чтить завет отца, другой требовал оказать помощь пленнику.Непрерывно шла борьба голосов, причиняя ему смертельную муку. Он все лелеялнадежду, что найдет средство примирить два долга, но так и не нашел. Междутем опасность приближалась, истекли все сроки ожидания. Тенардье, с ножом вруках, о чем-то думал, стоя в нескольких шагах от пленника. Мариус растерянно водил глазами, - к этому, как последнему средству,бессознательно прибегает отчаяние. Внезапно он вздрогнул. Прямо у его ног, на столе, яркий луч полной луны освещал, как бы указуяна него, листок бумаги. Мариусу бросилась в глаза строчка, которую еще нынчеутром вывела крупными буквами старшая дочь Тенардье: Легавые пришли. Неожиданная мысль блеснула в уме Мариуса: средство, которое он искал,решение страшной, мучившей его задачи, как, пощадив убийцу, спасти жертву,было найдено. Не слезая с комода, он опустился на колени, протянул руку,поднял листок, осторожно отломил от перегородки кусочек штукатурки, обернулего в листок и бросил через щель на середину логова Тенардье. И как раз вовремя. Тенардье, поборов последние страхи и сомнения, уженаправлялся к пленнику. - Что-то упало! - крикнула тетка Тенардье. - Что такое? - спросил Тенардье. Жена со всех ног кинулась подбирать завернутый в бумагу кусочекштукатурки. Она протянула его мужу. - Как он сюда попал? - удивился Тенардье. - А как еще, черт побери, мог он, по-твоему, попасть сюда? Из окна,конечно, - объяснила жена. - Я видел, как он влетел, - заявил Гнус. Тенардье поспешно развернул листок и поднес его к свече. - Почерк Эпонины. Проклятие! Он сделал знак жене и, когда та подскочила, показал ей написанную налисте строчку. Затем глухим голосом отдал распоряжение: - Живо! Лестницу! Оставить сало в мышеловке, а самим смываться! - Не свернув ему шею? - спросила тетка Тенардье. - Теперь некогда этим заниматься. - А как будем уходить? - задал вопрос Гнус. - Через окно, - ответил Тенардье. - Раз Понина бросила камень в окно -значит, дом с этой стороны не оцеплен. Человек в маске, говоривший голосом чревовещателя, положил на полгромадный ключ, поднял обе руки и трижды быстро сжал и разжал кулаки. Этобыло сигналом бедствия команде корабля. Разбойники, державшие пленника,тотчас оставили его; в одно мгновение была спущена за окошко веревочнаялестница и прочно прикреплена к краю подоконника двумя железными крюками. Пленник не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг.Казалось, он о чем-то думал или молился. Как только лестница была прилажена, Тенардье крикнул: - Хозяйка, идем! И бросился к окошку. Но едва он занес ногу, как Гнус схватил его за шиворот. - Нет, шалишь, старый плут! После нас! - После нас! - зарычали бандиты. - Перестаньте дурачиться! - принялся увещевать их Тенардье. - Мы теряемвремя. Фараоны у нас за горбом. - Давайте тянуть жребий, кому первому вылезать, - предложил один избандитов. - Да что вы, рехнулись? Спятили? - завопил Тенардье. - Видали олухов?Терять время! Тянуть жребий! Как прикажете, на мокрый палец? На соломинку?Или, может, напишем наши имена? Сложим записочки в шапку? - Не пригодится ли вам моя шляпа? - крикнул с порога чей-то голос. Все обернулись. Это был Жавер. Он, улыбаясь, протягивал свою шляпу бандитам.