Глава шестая. Хищник в своем логове

В городах, как и в лесах, есть трущобы, где прячется все самоековарное, все самое страшное. Но то, что прячется в городах, свирепо, гнуснои ничтожно - иначе говоря, безобразно, а то, что прячется в лесах, свирепо,дико и величаво - иначе говоря, прекрасно. И тут и там берлоги, но звериныеберлоги заслуживают предпочтения перед человеческими. Пещеры лучше вертепов. Именно вертеп и увидел Мариус. Мариус был беден, и комната его была убога, но бедность его былаблагородна, под стать ей была опрятна и его мансарда. А жилье, куда проникего взгляд, было отвратительно смрадное, запачканное, загаженное, темное,гадкое. Соломенный стул, колченогий стол, битые склянки, две неописуемогрязные постели по углам - вот и вся мебель, четыре стеклышка затянутогопаутиной слухового оконца - вот и все освещение. Дневных лучей через оконцепроникало как раз столько, сколько нужно для того, чтобы человеческое лицоказалось лицом призрака. Стены были словно изъязвлены - все в струпьях ирубцах, как лицо, обезображенное ужасной болезнью. Сырость сочилась из них,подобно гною. Всюду виднелись начерченные углем непристойные рисунки. В комнате, снимаемой Мариусом, был, правда, выщербленный, но все жекирпичный пол, а тут не было ни плиток, ни дощатого настила, ходили прямо попочерневшей известке На этой неровной, густо покрытой въевшейся пыльюповерхности, нетронутость которой щадил только веник, причудливымисозвездиями располагались старые башмаки, домашние туфли, замызганноетряпье, впрочем, в комнате был камин, потому-то она и сдавалась за сорокфранков в год. А в камине можно было увидеть все что угодно: жаровню,кастрюлю, сломанные доски, лохмотья, свисавшие с гвоздей, птичью клетку,золу и даже еле теплившееся пламя. Уныло чадили две головни. Еще страшнее чердак этот выглядел оттого, что он был огромен. Всюдувыступы, углы, черные провалы, стропила, какие-то заливы, мысы, ужасные,бездонные ямы в закоулках, где, казалось, должны были таиться паукивеличиной с кулак, мокрицы длиной в ступню, а может быть, даже ичеловекообразные чудовища. Одна кровать стояла у двери, другая у окна. Обе упирались в стенкикамина и находились как раз против Mapиуca. В углу, недалеко от отверстия, в которое смотрел Мариус, на стеневисела раскрашенная гравюра в черной деревянной рамке, а под гравюройкрупными буквами было написано "СОН". Гравюра изображала спящую женщину иребенка, спящего у нее на коленях; над ними в облаках парил орел с короной вкогтях; женщина, не пробуждаясь, отстраняла корону от головы ребенка, вглубине, окруженный сиянием, стоял Наполеон, опираясь на лазоревую колонну сжелтой капителью, украшенную надписью: Моренго Аустерлис Иена Ваграм Элоу Под гравюрой на полу была прислонена к стене широкая доска, нечто вродедеревянного панно. Она доходила на перевернутую картину, на подрамник смазней на обратной стороне, на снятое со стены зеркало, которое никак несоберутся повесить опять. За столом, на котором Мариус заметил ручку, чернила и бумагу, сиделчеловек лет шестидесяти, низенький, сухопарый, угрюмый, с бескровным лицом,с хитрым, жестоким, беспокойным взглядом; на вид - отъявленный негодяй. Лафатер, увидев такое лицо, определял бы его как помесь грифа ссутягой; пернатый хищник и человек-крючкотвор, дополняя друг друга,удваивали уродство этого лица, ибо черты крючкотвора придавали хищнику нечтоподлое, а черты хищника придавали крючкотвору нечто страшное. У человека, сидевшего за столом, была длинная седая борода. Он был вженской рубашке, обнажавшей его волосатую грудь и руки, заросшие седойщетиной. Из-под рубашки виднелись грязные штаны и дырявые сапоги, из которыхторчали пальцы. Во рту он держал трубку, он курил. Хлеба в берлоге уже не было, нотабак еще был. Он что-то писал, вероятно, письмо вроде тех, которые читал Мариус. На краю стола лежала растрепанная старая книга в красноватом переплете;старинный, в двенадцатую долю листа, формат изданий библиотек для чтенияуказывал на то, что это роман. На обложке красовалось название, напечатанноекрупными прописными буквами: "БОГ, КОРОЛЬ, ЧЕСТЬ и ДАМЫ, СОЧИНЕНИЕДЮКРЕ-ДЮМИНИЛЯ, 1814 г.". Старик писал, разговаривая сам с собой, и до Мариуса долетели егослова: - Подумать только, что равенства нет даже после смерти! Прогуляйтесь-капо Пер-Лашез! Вельможи, богачи покоятся на пригорке, на замощенной иобсаженной акациями аллее. Они могут прибыть туда в катафалках. Мелюзгу,голытьбу, неудачников - чего с ними церемониться! - закапывают в низине, гдегрязь по колено, в яминах, в слякоти. Закапывают там, чтобы поскорее сгнили!Пока дойдешь туда к ним, сто раз увязнешь. Он остановился, ударил кулаком по столу и, скрежеща зубами, прибавил: - Так бы и перегрыз всем горло! У камина, поджав под себя голые пятки, сидела толстая женщина, которойна вид можно было дать и сорок и сто лет. Она тоже была в одной рубашке и в вязаной юбке с заплатами из потертогосукна. Юбку наполовину прикрывал передник из грубого холста. Хоть женщина исъежилась и согнулась в три погибели, все же было видно, что она оченьвысокого роста. Рядом с мужем она казалась великаншей. У нее былибезобразные рыжевато-соломенные с проседью волосы, в которые она то и делозапускала толстые, лоснящиеся пальцы с плоскими ногтями. Рядом с ней на полу валялась открытая книга такого же формата, что илежавшая на столе, вероятно, продолжение романа. На одной из постелей Мариус заметил полураздетую мертвенно бледнуюдолговязую девочку, - она сидела, свесив ноги, и, казалось, ничего неслышала, не видела, не дышала. Это, конечно, была младшая сестра приходившей к нему девушки. На первый взгляд ей можно было дать лет одиннадцать-двенадцать. Ноприсмотревшись, вы убеждались, что ей не меньше четырнадцати. Это была тасамая девочка, которая накануне вечером говорила на бульваре: "А я какприпущу! Как припущу!" Она принадлежала к той хилой породе, которая долго отстает в развитии,а потом вырастает внезапно и сразу. Именно нищета - рассадник этой жалкойлюдской поросли. У подобных существ нет ни детства, ни отрочества. Впятнадцать лет они выглядят двенадцатилетними, в шестнадцать -двадцатилетними. Сегодня - девочка, завтра - женщина. Они как будто нарочнобегут бегом по жизни, чтобы поскорей покончить с нею. Сейчас это создание казалось еще ребенком. Ничто в комнате не указывало на занятие каким-либо трудом: не было вней ни станка, ни прялки, ни инструмента. В углу валялся подозрительныйжелезный лом. Здесь царила угрюмая лень - спутница отчаяния и предвестницасмерти. Мариус несколько минут рассматривал эту мрачную комнату, болеестрашную, нежели могила, ибо чувствовалось, что тут еще содрогаетсячеловеческая душа, еще трепещет жизнь. Чердак, подвал, подземелье где копошатся бедняки, те, что находятся уподножия социальной пирамиды, - это еще не усыпальница, а преддверие к ней;но, подобно богачам, стремящимся с особым великолепием убрать вход в своичертоги, смерть, всегда стоящая рядом с нищетой, бросает к этим вратам своимсамую беспросветною нужду. Старик умолк, женщина не произносила ни слова, девушка, казалось, недышала. Слышался только скрип пера. Старик проворчал, не переставая писать: - Сволочь! Сволочь! Кругом одна сволочь! Этот вариант Соломоновой сентенции вызвал у женщины вздох. - Успокойся, дружок! - промолвила она. - Не огорчайся, душенька! Всеэти людишки не стоят того, чтобы ты писал им, муженек. В бедности люди жмутся другу к другу, точно от холода, но сердца ихотдаляются. По всему было видно, что эта женщина когда-то любила мужа,проявляя всю заложенную в ней способность любви; но в повседневных взаимныхпопреках, под тяжестью страшных невзгод, придавивших семью, все, должнобыть, угасло. Сохранился лишь пепел нежности. Однако ласкательные прозвища,как это часто случается, пережили чувство. Уста говорили "душенька, дружок,муженек" и т. д., а сердце молчало. Старик снова принялся писать.