Глава четвертая. РОЗА В НИЩЕТЕ

В полуотворенной двери стояла совсем юная девушка. Находившеесянапротив двери окно каморки, за которым брезжил день, освещало ее фигурубеловатым светом. Это было худое, изможденное, жалкое создание, в рубашке июбке, которые были надеты прямо на голое тело, озябшее и дрожавшее отхолода; с бечевкой вместо пояса и с бечевкой в волосах. Острые плечи,выступавшие из-под рубашки, бледное, без признака румянца лицо, землистогоцвета тело, красные руки, приоткрытый рот, в котором уже не хватало зубов,бескровные губы, тусклые, но дерзкие и хитрые глаза, сложениенесформировавшейся девушки и взгляд развратной старухи: сочетание пятидесятии пятнадцати лет. Словом, это было одно из тех слабых и вместе с темстрашных существ, вид которых если не внушает ужас, то вызывает слезы. Мариус встал и, остолбенев, смотрел на это существо, напоминавшеесмутные образы, возникающие во сне. Особенно тяжелое впечатление производило то, что от природы девушкавовсе не была уродлива. В раннем детстве она, наверное, была дажехорошенькая. Привлекательность юности еще и теперь боролась в ней сотвратительной преждевременной старостью, следствием разврата и нужды.Отблеск красоты угасал на этом шестнадцатилетнем лице, как на заре зимнегодня гаснет бледное солнце, обволакиваемое черными тучами. Нельзя сказать, чтобы лицо ее было совсем незнакомо Мариусу. Емуказалось, что он где-то уже видел его. - Что вам угодно, сударыня? - спросил он девушку. - У меня письмо для вас, господин Мариус, - ответила она тем же голосомпьяного каторжника. Она назвала Мариуса по имени; таким образом, у него не оставалосьсомнений, что нужен ей именно он. Но кто же эта девушка? Откуда она знает,как его зовут? Не дожидаясь приглашения, она вошла в комнату. Вошла решительно, сразвязностью, от которой сжималось сердце, и принялась все разглядывать вкомнате, даже неубранную постель. Гостья была босая. Сквозь большие дыры вюбке виднелись ее длинные ноги, худые колени. Ее всю трясло от холода. Она протянула Мариусу письмо. Мариус заметил, что огромная, широкая облатка на конверте еще невысохла. Следовательно, послание не могло прийти издалека. Вот что онпрочитал: "Молодой человек, любезный мой сосед! Я узнал о вашей ко мне доброте, что полгода тому назад вы заплатили мойквартирный долг. Благословляю вас за это, молодой человек. Моя старшая дочьрасскажет вам, что вот уже два дня как мы все четверо сидим без куска хлеба,а жена моя больна. Я думаю, что не заблуждаюсь, льстя себе надеждой, чтоваше великадушное сердце разжалобится вследствии этого и внушит вам желаниеприйти мне на помощь и уделить малую толику от щидрот своих. Остаюсь с искренним почтением, с каким и надлежит быть к благодетелямрода человеческого. Жондрет. Р. S. Моя дочь будет ждать ваших распоряжений, дорогой г-н Мариус". Письмо это пролило свет на загадочный случай, занимавший Мариуса совчерашнего вечера; оно сыграло роль свечи, зажженной в темном подвале. Всесразу прояснилось. Письмо было одного происхождения с остальными четырьмя. Тот же почерк,тот же слог, то же правописание, та же бумага, тот же табачный запах. Здесь было пять посланий, пять повествований, пять имен, пять подписей- и один отправитель. У испанского капитана дона Альвареса, у несчастнойматери семейства Бализар, у драматического поэта Жанфло, у бывшего актераФабанту - у всех четырех было одно имя: Жондрет, если только самого Жондретадействительно звали Жондретом. Мариус уже довольно давно жил в лачуге Горбо, но, как уже было сказано,ему очень редко случалось видеть даже мельком своих жалких соседей. Егомысли были далеко, а куда обращены мысли - туда обращен и взгляд. Вероятно,он не раз встречался с Жондретами в коридоре и на лестнице, но для него этобыли только тени. Он так мало уделял им внимания, что, столкнувшись накануневечером на бульваре с дочерьми Жондрета, - а это, несомненно, были они, - онне узнал их, и вошедшая девушка с большим трудом пробудила в Мариусе вместес жалостью и отвращением смутное воспоминание о том, что ему доводилосьвидеть ее и раньше. Теперь все нашло свое объяснение. Мариус понял, что его сосед Жондрет,дойдя до крайней нищеты, стал злоупотреблять милосердием добрых людей,превратился в попрошайку-профессионала и, раздобывая адреса, подвымышленными именами писал письма разным лицам, которых считал богатыми иотзывчивыми, а его дочери разносили эти письма на свой страх и риск, ибоотец не останавливался перед тем, чтобы рисковать дочерьми. Он затеял игру ссудьбой и ввел их в эту игру. По тому, как они убегали накануне, по ихиспугу, по прерывистому дыханию, по долетевшим до него словам воровскогожаргона Мариус догадывался, что несчастные промышляли, видимо, еще каким-тотемным ремеслом. Он понимал, что все эти обстоятельства при современномсостоянии человеческого общества не могли не привести к появлению в нем двухотверженных существ - ни девочек, ни девушек, ни женщин, - двух порожденныхнищетой уродов, порочных и в то же время невинных. То были жалкие создания, без имени, без возраста, без пола, одинаковоравнодушные и к добру и к злу, едва вышедшие из колыбели и уже утратившиевсе на свете: свободу, добродетель, чувство долга. Души, вчерараспустившиеся, а сегодня поблекшие, подобны цветам, упавшим на мостовую ивянущим в грязи, пока их не раздавят колеса. Между тем как Мариус стоял, устремив на девушку изумленный и печальныйвзгляд, та с бесцеремонностью привидения разгуливала по его мансарде.Движения девушки были порывисты, она нисколько не стеснялась своей наготы.Ее незавязанная у ворота разорванная рубашка то и дело спускалась чуть не допояса. Она передвигала стулья, переставляла на комоде принадлежноституалета, трогала одежду Мариуса, шарила по всем углам. - Смотри-ка, да тут зеркало! -вдруг воскликнула она. И стала напевать, словно была одна в комнате, игривые куплеты и отрывкииз водевилей; исполняемые ее гортанным, хриплым голосом, они звучализаунывно. Но за наглостью ощущались натянутость, беспокойство, робость.Бесстыдство порой скрывает стыд. Трудно представить себе более грустное зрелище, чем эта резвившаяся ипорхавшая по комнате девушка, которая своими движениями напоминала птицу,спугнутую дневным светом, или птицу с подбитым крылом. Чувствовалось, чтопри ином воспитании и иных условиях ее живая, непринужденная манераобращения не была бы лишена некоторой приятности и привлекательности. В миреживотных существо, рожденное голубкой, никогда не превращается в орлана. Этоможно наблюдать только среди людей. Мариус, отдавшись своим мыслям, не мешал ей. Она подошла к столу. - Ах, книги! - сказала она. В ее тусклых глазах блеснул огонек. - Я тоже умею читать, - добавила она. И в тоне ее слышалась радость,что у нее тоже есть чем похвалиться, - стремление, не чуждое ни одномучеловеческому существу. Она схватила со стола раскрытую книгу и довольно бегло прочла: - "...Генерал Бодюэн получил приказ занять с пятью батальонами своейбригады замок Гугомон, расположенный на равнине Ватерлоо..." Она остановилась. - А, Ватерлоо! Это мне знакомо. Было такое сражение когда-тодавно-давно. Отец в нем участвовал. Отец служил в императорской армии. Мывсе отчаянные бонапартисты, знай наших! Ватерлоо - там дрались сангличанами. Она положила книгу и, взяв перо, воскликнула: - И писать я тоже умею! Затем обмакнула перо в чернила и, обернувшись к Мариусу, спросила: - Хотите посмотреть? Я напишу что-нибудь. - И прежде чем он успелответить, она написала на лежавшем посреди стола чистом листе бумаги:"Легавые пришли". - Ошибок нет, - бросив перо, заявила она. - Можете проверить. Нас ссестрой учили. Мы не всегда были такими, как сейчас. Нас не к тому готовили,чтобы... Она умолкла, остановила угасший взгляд на Мариусе и, расхохотавшись,произнесла тоном, в котором слышалась заглушенная цинизмом скорби: - Э-эх! И тотчас принялась напевать на мотив веселой песенки: Голодно, папаша, В доме хлеба нету. Холодно, мамаша, Мы совсем раздеты. Дрожи, Нанетта, Рыдай, Жанетта! Едва закончив куплет, она снова заговорила: - Вы ходите когда-нибудь в театр, господин Мариус? А я хожу. У меняесть братишка, он дружит с актерами и, случается, приносит мне билеты.Только я не люблю мест на галерее, там тесно, неудобно. Туда ходит простаяпублика, а иной раз и такая, от которой плохо пахнет. Затем она пристально, с каким-то странным выражением взглянула наМариуса и сказала: - А знаете, господин Мариус, вы красавчик! И в ту же минуту у обоих мелькнула одна и та же мысль, заставившая еговспыхнуть, а ее улыбнуться. Она подошла и положила ему руку на плечо. - Вы не обращаете на меня никакого внимания, - продолжала она, - а ведья вас знаю, господин Мариус. Я встречалa вас здесь на лестнице, потом, когдагуляла близ деревни Аустерлиц, несколько раз видела, как вы заходили кстарику Мабефу, который там живет. А растрепанные волосы вам очень идут. Она старалась придать своему голосу самое нежное выражение, но, кромехрипа, у нее ничего не получалось. Часть слов пропадала на пути междугортанью и губами, как звуки на клавиатуре, где не хватает клавиш. Мариус тихонько отодвинулся. - У меня тут пакет, - сказал он своим обычным холодным тоном. - Яполагаю, что он принадлежит вам, барышня. Разрешите вернуть его. И он протянул ей конверт с четырьмя письмами. Девушка захлопала в ладоши. - И где мы только его не искали! - воскликнула она. Затем схватила пакет и развернула его, приговаривая: - Господи боже мой! А мы-то с сестрой просто обыскались! Так это вы егонашли? И на бульваре, наверное? Не иначе, как на бульваре. Видите ли, онвыпал, когда мы бежали. Это все по глупости моей сестренки. А когдавернулись, то уже ничего не нашли. Мы не хотели, чтобы нас поколотили, намэто вовсе без надобности, совсем без надобности, ну мы и сказали домашним,что разнесли письма, но всюду получили шиш! Вот они, мои голубчики! А как выдогадались, что они мои? Впрочем, понятно - по почерку! Значит, это мы навас налетели вчера, когда бежали? Ничего нельзя было разглядеть в такойтьме! Я спросила сестру: "Это кто - мужчина?" А сестра говорит: "Как будтомужчина". Она вынула из пакета слезницу, адресованную "Г-ну благодетелю из церквиСен-Жак-дю-О-Па". - Ага, это к тому старикашке, что ходит к обедне! Очень кстати. Пойдуснесу - может, даст на завтрак. И снова засмеявшись, пояснила: - Знаете, что это будет значить, если мы сегодня позавтракаем? Да то,что нынче утром мы съедим позавчерашний завтрак, позавчерашний обед,вчерашний завтрак, вчерашний обед - и все в один присест! Так-то! Чертпобери! А если вам этого мало, так и подыхайте, собаки! Это напомнило Мариусу о цели прихода несчастной. Он порылся в жилетном кармане, но ничего не нашел. А девушка все не умолкала, как будто совсем позабыв о присутствииМариуса: - Я иной раз ухожу с вечера. Иной раз до утра не возвращаюсь. Прошлойзимой, прежде чем переселиться сюда, мы жили под мостами. Чтобы незамерзнуть, прижмемся, бывало, друг к другу. Сестренка плачет. Ох уж этавода! Какая от нее тоска! Вздумаешь утопиться и скажешь себе: "Нет, уж оченьона холодная". Я хожу совсем одна, когда взбредет в голову. Иной раз ночую вканавах. Знаете, когда идешь ночью по бульвару, чудится, что деревьярогатые, как вилы, а дома черные, огромные, как башни Собора Богоматери,мерещится, будто белые стены - это река, и говоришь себе: "Гляди-ка, тамвода!" Звезды, как плошки на иллюминации, - кажется, что они чадят и чтоветер задувает их; а сама идешь словно одурелая, в ушах точно лошадиный храпстоит; и хотя ночь - слышатся то звуки шарманки, то шум прядильной машины,то невесть что. Все представляется, что в тебя бросают камнями, бежишь безпамяти, и все кружится, кружится перед глазами. Так чудно бывает, когдадолго не ешь! И она окинула его блуждающим взглядом. Хорошенько обыскав карманы, Мариус наскреб пять франков шестнадцать су.Это было все его богатство. "На обед сегодня мне, во всяком случае, хватит,- подумал он, - а завтра будет видно". Оставив себе шестнадцать су, он пятьфранков отдал девушке. Девушка схватила монету. - Здорово! Вот нам и засветило солнышко! - воскликнула она. И словно это солнышко обладало свойством растоплять лавины воровскогожаргона в ее мозгу, она затараторила: - Пять франков! Рыжик! Лобанчик! Да в такой дыре! Красота! А выдушка-малек! Как тут не втюриться! Браво, блатари! Двое суток лопай, жри, -жареного, пареного! Ешь, пей, сколько влезет! Она натянула на плечо рубашку, отвесила Мариусу низкий поклон, дружескипомахала ему рукой и направилась к двери, бросив: - До свидания, сударь! Все равно. Пойду к своему старикашке. Проходя мимо комода, она заметила валявшуюся в пыли заплесневевшуюкорку хлеба, с жадностью схватила ее и принялась грызть, бормоча: - Какая вкусная! Какая жесткая! Все зубы сломаешь! Потом ушла.