Глава шестая. К чему может привести встреча с церковным старостой

Куда ездил Мариус, станет ясно дальше. Мариус отсутствовал три дня; по возвращении в Париж он отправился вбиблиотеку юридического факультета и потребовал комплект Монитера. Он прочитал от корки до корки весь Монитер, все исторические сочиненияо Республике и Империи, Мемориал святой Елены, воспоминания, дневники,бюллетени, воззвания, - он проглотил все. Встретив впервые имя отца настраницах бюллетеней великой армии, он целую неделю потом был как влихорадке. Он побывал у генералов, под начальством которых служил ЖоржПонмерси, в том числе у графа Г. Церковный староста Мабеф, которого онпосетил вторично, описал ему образ жизни полковника, не имевшего ничего,кроме пенсии, рассказал ему о его цветах и уединении в Верноне. Так Мариусуудалось узнать до конца этого редкостного, возвышенной и кроткой душичеловека, это сочетание льва и ягненка, каким был его отец. Между тем, погруженный в свои изыскания, поглощавшие его время и мысли,он почти перестал видеться с Жильнорманами. В положенные часы он появлялся кстолу, а потом его было не сыскать. Тетка ворчала, а дедушка Жильнорманпосмеивался: "Эге-ге! Пришла пора девчонок!" Иногда старик прибавлял:"Я-то думал, черт побери, что это интрижка, а это, кажется, настоящаястрасть". Это и в самом деле была настоящая страсть. Мариус начинал боготворитьотца. Во взглядах его также совершался переворот. Переворот этот имелмножество последовательно сменявшихся фазисов. Поскольку описываемое намиявляется историей многих умов нашего времени, мы считаем небесполезнымперечислить и шаг за шагом проследить эти фазисы. Прошлое, в которое он заглянул, ошеломило его. Он был прежде всего ослеплен им. До тех пор Республика, Империя были для него лишь отвратительнымисловами. Республика - гильотиной, встающей из полутьмы. Империя - саблею вночи. Бросив туда взгляд, он с беспредельным изумлением, смешанным сострахом и радостью, увидел там, где ожидал найти лишь хаос и мрак,сверкающие звезды - Мирабо, Верньо, Сен-Жюста, Робеспьера, Камилла Демулена,Дантона и восходящее солнце - Наполеона. Он не понимал, что с ним, и пятилсяназад, ничего не видя, ослепленный блеском. Когда первое чувство удивленияпрошло, он, понемногу привыкнув к столь яркому свету, стал восприниматьописываемые события, не чувствуя головокружения, и рассматривать действующихлиц без содрогания; Революция, Империя отчетливо предстали теперь перед егоумственным взором. Обе эти группы событий, вместе с людьми, которые в нихучаствовали, свелись для него к двум фактам величайшего значения: Республика- к суверенитету прав гражданина, возвращенных народу; Империя - ксуверенитету французской мысли, установленному в Европе. Он увидел заРеволюцией великий образ народа, за Империей - великий образ Франции. И онпризнал в душе, что все это прекрасно. Мы не считаем нужным перечислять здесь все, что при этом первом,слишком общем суждении ускользнуло от ослепленного взора Мариуса. Мы хотимпоказать лишь ход развития его мысли. Все сразу не дается. Сделав этуоговорку, относящуюся как к сказанному выше, так и к тому, что последуетниже, продолжим наш рассказ. Мариус убедился, что до сих пор он так же плохо понимал свою родину,как и отца. Он не знал ни той, ни другого, добровольно опустив на глазатемную завесу. Теперь он прозрел и испытывал два чувства: восхищение иобожание. Его мучили сожаления и раскаяние, и он с горестной безнадежностью думало том, что только могиле можно передать ныне все то, что переполняло егодушу. Ах, если бы отец был еще жив, если бы он не лишился его, если быгосподь по своему милосердию и благости не дозволил отцу умереть, как бы онбросился, как бы кинулся к нему, как бы крикнул: "Отец, я здесь! Это я! Унас с тобой в груди бьется одно сердце! Я твой сын!" Как горячо обнял бы онего побелевшую голову, сколько слез пролил бы на его седины! Как любовалсябы шрамом на его лице, как жал бы ему руки, как поклонялся бы его одеждам,лобызал бы его стопы! Ах, почему отец скончался так рано, до срока, недождавшись ни правосудия, ни любви сына! Грудь Мариуса непрестанно теснилирыдания, сердце поминутно твердило: "Увы!" Он становился - и теперь ужепо-настоящему - все серьезнее и строже, все тверже в своих убеждениях ивзглядах. Ум его, озаряемый лучами истины, поминутно обогащался. В Мариусепроисходил процесс внутреннего роста. Он чувствовал, что возмужал благодарядвум сделанным открытиям: он нашел отца и родину. Теперь все раскрывалось перед ним, как если бы он владел ключом. Оннаходил объяснения тому, что ранее ненавидел; постигал то, что ранеепрезирал. Отныне ему стало ясно провиденциальное значение - божественное ичеловеческое - великих событий, проклинать которые его учили, и великихлюдей, в ненависти к которым его воспитали. Едва успев отказаться от своихпрежних воззрений, он считал их уже устаревшими и, вспоминая о них, товозмущался, то посмеивался. От оправдания отца он, естественно, перешел к оправданию Наполеона. Надо заметить, что последнее далось ему нелегко. С раннего детства его пичкали суждениями о Бонапарте, которыхпридерживалась партия 1814 года. А все предрассудки, интересы и инстинктыРеставрации стремились исказить образ Наполеона. Наполеон вселял этой партииеще больший ужас, чем Робеспьер. Она довольно ловко воспользоваласьусталостью нации и ненавистью матерей. Бонапарта она превратила в почтисказочное чудовище. Чтобы сильнее поразить воображение народа, в котором,как мы уже отмечали, было много ребяческого, партия 1814 года показывалаБонапарта под всевозможными страшными масками, от Тиберия до нелепогопугала, начиная с тех, что нагоняют страх, сохраняя все же величественность,и кончая теми, что вызывают смех. Итак, говоря о Бонапарте, каждый был воленрыдать или хохотать, лишь бы только в основе лежала ненависть. Никаких иныхмыслей по поводу "этого человека", как было принято его называть, никогда ине приходило в голову Мариусу. Он утверждался в них благодаря упорству,свойственному его натуре. В нем сидел ненавидящий Наполеона маленькийупрямец. Однако чтение исторических книг, а в особенности знакомство систорическими событиями по документам и материалам, мало-помалу разорвализавесу, скрывавшую Наполеона от Мариуса. Он почувствовал, что перед нимнечто громадное, и заподозрил, что в отношении Бонапарта ошибался не менее,чем в отношении всего остального. С каждым днем он все прозревал ипрозревал. На первых порах почти с неохотой, а затем с упоением, словновлекомый неотразимыми чарами, начал он медленное восхождение, поднимаясь шагза шагом, сперва по темным, далее по слабо освещенным и, наконец, по залитымсияющим светом ступеням энтузиазма. Как-то ночью он был один в своей комнатке под кровлей. Горела свеча. Ончитал, облокотившись на стол у открытого окна. Простиравшаяся перед ним дальнавевала мечты, и они смешивались с его думами. Как дивно твое зрелище,ночь! Слышатся глухие, неведомо откуда доносящиеся звуки, раскаленнымугольком мерцает Юпитер, в двенадцать раз превышающий по величине земнойшар; небо черно, звезды сверкают, мир кажется необъятным. Он читал бюллетени великой армии - эти героические строфы, написанныена полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя императора -постоянно; вся великая Империя открывалась его взору. Он чувствовал, какдуша его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами ему чудилось,будто призрак отца, проносясь мимо как легкое дуновение, что-то шепчет емуна ухо. Им все сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему слышалисьбарабаны, пушки, трубы, размеренный шаг батальонов, глухой, отдаленныйкавалерийский галоп. Он подымал глаза к небу и глядел на сиявшие в бездоннойглубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут перед нимвставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его сжималось.Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам не понимая,что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в окно и, устремиввзгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный простор,воскликнул: "Да здравствует император!" В эту минуту со старым было покончено. Корсиканское чудовище,узурпатор, тиран, нравственный урод, возлюбленный своих родных сестер,комедиант, бравший уроки у Тальма, яффский отравитель, тигр, Буонапарте -все это исчезло, уступив место в его уме загадочному, всепоглощающему,ослепительному сиянию, в котором на недосягаемой высоте сверкал бледныйпризрак мраморного Цезаря. Для его отца император был лишь любимымполководцем, которым восхищаются и которому со всей преданностью служат. ДляМариуса он представлял собой нечто большее. Он являлся избранным судьбойзодчим государства французской формации, унаследовавшего от государстваримской формации владычество над миром, мастером чудодейственногоразрушения, продолжателем дела Карла Великого, Людовика XI, Генриха IV,Ришелье, Людовика XIV и Комитета общественного спасения. Разумеется, у негобыли недостатки, он совершал ошибки, даже преступления, иными словами - былчеловеком, но царственным в своих ошибках, блистательным в своихнедостатках, могущественным в своих преступлениях. Он был избранником,заставившим все народы заговорить о великой нации; больше того -олицетворением самой Франции; побеждая Европу своим мечом, он побеждал мирсвоим светом. Для Мариуса Бонапарт был лучезарным видением, которомусуждено, охраняя грядущее, вечно стоять на страже границ. Он видел в немдеспота, но и диктатора; деспота, выдвинутого Республикой и явившегосязавершением Революции. Подобно тому как Иисус был богочеловеком, Наполеонстал для него народочеловеком. Как всякий неофит, опьяненный новой верой, Мариус стремился приобщитьсяк ней - и хватал через край. Это было в его натуре. Стоило ему отдатьсякакому-нибудь чувству, и он уже не мог остановиться. Им овладелофанатическое увлечение наполеоновским мечом, сочетавшееся с восторженнойприверженностью наполеоновской идее. Он не замечал, что, восторгаясь гением,заодно восторгается и грубой силой, - иными словами, создает двойной культ:божественного и звериного начала. Он допускал много других ошибок. Онпринимал все безоговорочно. В поисках истины можно выйти и на ложную дорогу.Преисполненный безграничного доверия, он соглашался со всем. Осуждая липреступления старого режима, оценивая ли славу Наполеона, он, однаждывступив на новый путь, уже не признавал никаких поправок. Как бы то ни было, шаг чрезвычайной важности был сделан. Там, гдераньше он видел падение монархии, он увидел возвышение Франции. Угол зренияего изменился. Теперь то, что казалось закатом, стало восходом. Онповернулся в противоположную сторону. Родные Мариуса и не подозревали о совершавшемся в нем перевороте. Когда же в процессе этой скрытой работы над собой ему удалось, наконец,окончательно сбросить с себя старую бурбонскую и ультраправую оболочку,совлечь одежды аристократа, якобита и роялиста и превратиться вреволюционера, демократа и почти республиканца, он отправился к граверу нанабережную Орфевр и заказал сотню визитных карточек, на которых стояло:Барон Мариус Понмерси. Все это явилось следствием происшедшей в нем перемены, всецелоопределявшейся его тяготением к отцу. Но так как у Мариуса не было знакомыхи он не мог оставлять карточки у портье, он положил их в карман. Другим естественным результатом этой перемены явилось следующее: чемближе делался Мариусу отец, чем дороже ему становилась память о нем и все,за что в течение двадцати пяти лет боролся полковник, тем больше внукотдалялся от деда. Нрав Жильнормана, как указывалось выше, давно был не подуше Мариусу. В их отношениях замечался разлад, обычный между серьезнымимолодыми людьми и фривольными стариками. Легкомыслие Жеронта всегдаоскорбляет и раздражает меланхолию Вертера. Пока оба придерживалисьодинаковых политических взглядов, это служило для Мариуса своего родамостом, переброшенным от него к Жильнорману. Стоило мосту рухнуть, как междуними образовалась пропасть. Помимо этого Мариуса приводила в неописуемоенегодование мысль, что именно он, Жильнорман, из-за каких-то глупыхсоображений безжалостно отнял его у полковника, лишив, таким образом, отцасына, а сына лишив отца. В чувстве глубокой любви к отцу Мариус дошел почти до ненависти к деду. Впрочем, как мы уже сказали, все это никак не проявлялось внешне.Мариус становился только все холоднее и холоднее. Бывал молчалив за столом иредко оставался дома. Когда тетка бранила его за это, он кротко еевыслушивал и ссылался на занятость, на лекции, экзамены, семинары и т. п. Адед, продолжая считать непогрешимым свой диагноз, все твердил: "Влюблен! Втаких делах меня не проведешь". Время от времени Мариус отлучался из города. - Да куда же он ездит? - недоумевала тетка. В одну из таких поездок,всегда очень коротких, выполняя завет своего покойного отца, он отправился вМонфермейль и попытался разыскать бывшего ватерлооского сержанта,трактирщика Тенардье. Трактир оказался закрытым. Тенардье, как выяснилось,разорился, и никто не знал, что с ним сталось. Занятый розысками, Мариусчетыре дня не был дома. - Ну, разумеется, куролесит, - заявил дед. Между тем стали замечать, что на груди, под рубашкой, Мариус что-тоносит на черной ленточке, надетой на шею.