Глава восьмая. Нашла коса на камень

Сюда-то и ездил Мариус, когда в первый раз отлучился из Парижа. Сюда жеприезжал всякий раз, когда, по выражению Жильнормана, "таскался по ночам". Поручик Теодюль совершенно растерялся, неожиданно очутившись рядом сгробницей. Он испытал неприятное и странное чувство, определить которое неумел и которое складывалось из почтения к смерти, смешанного с почтением кполковничьему чину. Он отступил, оставив Мариуса одного на кладбище, причемнемалую роль здесь сыграла дисциплина. Смерть явилась ему в густыхполковничьих эполетах, и он едва удержался, чтобы не отдать ей честь. Незная, что написать тетушке, он решил совсем ничего не писать. И открытие,сделанное Теодюлем относительно любовных похождений Мариуса, не имело бы, повсей вероятности, никаких последствий, если бы, как это часто случается,сцена в Верноне, в силу непонятного стечения обстоятельств, почти тотчас жене получила отклика в Париже. Мариус вернулся из Вернона на третий день и приехал в дом деда раннимутром. Утомленный двумя бессонными ночами, проведенными в дилижансе,чувствуя потребность освежиться и поплавать с часок, он быстро поднялся ксебе, не мешкая снял дорожный сюртук и черную ленточку, которую носил нашее, и отправился купаться. Жильнорман, как все здоровые старики просыпавшийся спозаранку, услыхал,что Мариус приехал, и, насколько это позволяли его старые ноги, поспешилвзобраться по лестнице в помещение под крышей, где жил Мариус, чтобырасцеловать внука, а заодно попытаться расспросить и разузнать, где же онбыл. Но юноше понадобилось меньше времени на то, чтобы спуститься вниз,нежели восьмидесятилетнему старцу, чтобы подняться наверх. И когда дедушкаЖильнорман вошел в мансарду, Мариуса там уже не было. Постель оставалась неразобранной, а на ней безмятежно покоились сюртуки черная ленточка. - Тем лучше, - сказал Жильнорман и проследовал в гостиную, где ужевосседала мадмуазель Жильнорман-старшая, вышивавшая свои экипажные колеса. Он вошел ликуя. Держа в одной руке сюртук, а в другой черную нашейную ленточку Мариуса,Жильнорман воскликнул: - Победа! Теперь мы откроем тайну! Проникнем в святая святых, прощупаемнашего молчальника, узнаем все его шашни! Мы у самых истоков романа. У меняпортрет! Действительно, на ленточке висел футлярчик из черной шагреневой кожи,напоминавший медальон. Старик взял футляр и некоторое время, не раскрывая, глядел на него темсладострастным, восхищенным и гневным взглядом, каким голодный смотрит навкусный обед, проносимый у него, бедняги, перед носом, но не для негопредназначенный. - Совершенно очевидно, что там портрет. Мне ли этого не знать? Предметыподобного рода бережно носят у самого сердца. Ну что за болваны! Наверное,какая-нибудь потаскушка, от которой в дрожь бросает! Нынче у молодежипрескверный вкус! - Давайте посмотрим, отец, - сказала старая дева. Футлярчик открывался нажатием пружины. Они не обнаружили в нем ничего,кроме тщательно сложенной бумажки. - От той же к тому же, - с громким хохотом сказал Жильнорман. - Ядогадываюсь, что это такое. Любовная записка! - Ну прочтемте же ее! - сказала тетка и надела очки. Затем развернулабумажку и прочла следующее: "Моему сыну. Император пожаловал меня бароном на поле битвы подВатерлоо. Реставрация не признает за мной этого титула, который я оплатилсвоею кровью, поэтому его примет и будет носить мой сын. Само собойразумеется, что он будет достоин его". Невозможно передать, что почувствовали при этом отец и дочь. На нихточно пахнуло леденящим дыханием смерти. Они не обменялись ни словом.Жильнорман чуть слышно, как бы про себя, прошептал: - Это почерк рубаки. Тетка подвергла бумажку обследованию, повертела ею и так и сяк, затемположила обратно в футляр. В ту же минуту из кармана сюртука Мариуса выпал продолговатыйчетырехугольный сверточек, завернутый в голубую бумагу. МадмуазельЖильнорман подняла его и развернула голубую бумагу. Это была сотня визитныхкарточек Мариуса. Мадмуазель Жильнорман протянула одну из них отцу, и тотпрочел: Барон Мариус Понмерси. Старик позвонил. Вошла Николетта. Жильнорман взял ленточку, футляр исюртук и, бросив все на пол посреди гостиной, приказал: - Унесите этот хлам. Добрый час прошел в глубочайшем молчании. И старик и старая девасидели, отвернувшись друг от друга, но каждый, по всей вероятности, думал ободном и том же. На исходе этого часа тетка Жильнорман промолвила: - Очень мило! Несколько минут спустя вошел Мариус. Он только что вернулся. Не успелон переступить порог гостиной, как заметил в руке у деда свою визитнуюкарточку, а дед, завидев его, тотчас впал в насмешливый, исполненныйбуржуазного высокомерия тон, в котором было нечто уничижающее. - Так, так, так! - закричал он. - Оказывается, ты теперь барон. Ну,поздравляю тебя. А что это собственно значит? - Это значит, - слегка покраснев, ответил Мариус, - что я сын своегоотца. Жильнорман перестал смеяться и резко сказал: - Твой отец - это я. - Мой отец, - продолжал Мариус, опустив глаза и храня суровый вид, -был человек скромный, но храбрый, доблестно служивший Республике и Франции,показавший свое величие в величайших исторических событиях, прожившийчетверть века на бивуаке, днем под картечью и пулями, ночью в снегу, в грязии под дождем, человек, получивший двадцать ранений, захвативший два знамении умерший забытым, заброшенным, виновным единственно в том, что слишкомсильно любил двух неблагодарных - родину и меня! Это было уж чересчур, Жильнорман не вытерпел. При слове "республика" онвстал, или, вернее, выпрямился во весь рост. Каждое слово, произносимоеМариусом, оказывало такое же действие на лицо старого роялиста, каквоздушная струя кузнечных мехов на горящий уголь. Из темного оно сталокрасным, из красного - пунцовым, из пунцового - багровым. - Мариус! Мерзкий мальчишка! - воскликнул он. - Я не знаю, каков былтвой отец! И знать не хочу! Я о нем ничего не знаю и его самого не знаю! Нозато я хорошо знаю, что все эти люди были негодяи! Голодранцы, убийцы,каторжники, воры! Все, говорят тебе! Все без исключения! Все! Запомни,Мариус! А ты такой же барон, как моя туфля! Робеспьеру служили одниграбители! Буонапарту - одни разбойники! Одни изменники, только изнавшие, что изменять, изменять, изменять! Законному своему королю! Однитрусы, бежавшие от пруссаков и англичан под Ватерлоо! Вот это мне известно.А ежели почтенный ваш родитель, чего я до сих пор не знал, - принадлежит ких числу... Ну что ж, очень жаль, тем хуже для него! Теперь наступила очередь Маркуса играть роль угля, а Жильнормана -мехов. Мариус весь дрожал; он не знал, что делать, голова его пылала. Ониспытывал то же, что должен был бы испытывать священник, на глазах котороговыкидывают его облатки, или факир, на глазах у которого прохожий плюет наего идола. Может ли он допустить, чтобы такие слова безнаказаннопроизносились при нем? Но как тут быть? В его присутствии над отцомнадругались, топтали его ногами. И кто? Дед. Как отомстить за одного, необидев другого? Нельзя оскорбить деда, но нельзя оставить неотомщенным отца.С одной стороны - священная могила, с другой - седины. Под влиянием этихмыслей, вихрем кружившихся в его голове, он был как хмельной и не знал, начто решиться. Потом поднял глаза, пристально взглянул на деда и закричалгромовым голосом: - Долой Бурбонов! И этого жирного борова Людовика Восемнадцатого! Людовика XVIII уже четыре года не было в живых, но Мариусу это былосовершенно безразлично. Старик из багрового сразу стал белее собственных волос. Он повернулся кстоявшему на камине бюсту герцога Беррийского и с какой-то необычайнойторжественностью отвесил ему низкий поклон. Затем, медленно и молча, дваждыпрошелся от камина к окну и от окна к камину, тяжело, словно каменноеизваяние, ступая по трещавшему под его ногами паркету. Проходя во второйраз, он нагнулся к дочери, которая присутствовала при столкновении, держасьоробевшей старой овцой, сказал, улыбаясь, почти спокойно: - Барон, каковым является милостивый государь, и буржуа, каковымявляюсь я, не могут оставаться под одной кровлей. И вдруг, выпрямившись, бледный, дрожащий от ярости, страшный, снадувшимися на лбу жилами, он простер в сторону Мариуса руку и крикнул: - Вон! Мариус покинул дом деда. На другой день Жильнорман сказал дочери: - Посылайте каждые полгода шестьдесят пистолей этому кровопийце и примне никогда о нем не упоминайте. Сохранив огромный запас неизлитого гнева, не зная, куда его девать, онпродолжал в течение трех с лишним месяцев обращаться к дочери на "вы". Мариус удалился, кипя негодованием. Одно заслуживающее упоминанияобстоятельство еще усилило его раздражение. Семейные драмы сплошь и рядомосложняются мелочами. И хотя вины от этого не прибавляется, обидавозрастает. Торопясь, по приказанию деда, отнести "хлам" Мариуса в егокомнату. Николетта, должно быть, обронила на темной лестнице в мансардумедальон из черной шагреневой кожи с запиской полковника. Ни записка, нимедальон так и не нашлись. Мариус был уверен, что "господин Жильнорман" - сэтого дня он иначе не называл его - бросил в огонь "завещание отца". Он зналнаизусть немногие строки, написанные полковником, - в сущности, ничто небыло потеряно. Но самая бумага, почерк являлись для него реликвией, все этосоставляло частицу его души. Что с ними сделали? Мариус ушел, не сказав, куда он идет, да и не зная, куда пойдет. Принем было тридцать франков, часы и дорожный мешок с кое-какими пожитками. Онсел в наемный кабриолет, взяв его почасно, и отправился в Латинский квартал. Что станется с Мариусом?

* Книга четвертая. ДРУЗЬЯ АЗБУКИ *