Глава первая. Девяносто лет и тридцать два зуба

Среди давних обитателей улиц Бушера, Нормандской и Сентонж еще и теперьнайдутся люди, помнящие и поминающие добрым словом старичка Жильнормана.Старичок этот был стар уже и тогда, когда сами они были молоды. Для всех,кто предается меланхолическому созерцанию смутного роя теней, именуемогопрошлым, этот образ еще не совсем исчез из лабиринта улиц, прилегающих кТамплю, которым при Людовике XIV присваивали названия французских провинцийсовершенно так же, как в наши дни улицам нового квартала Тиволи присваиваютназвания всех европейских столиц. Явление, кстати сказать, прогрессивное,свидетельствующее о движении вперед. Господин Жильнорман, в 1831 году еще совсем бодрый, принадлежал к числулюдей, возбуждающих любопытство единственно по причине своего долголетия, иесли в свое время они ничем не выделялись из общей массы, то теперь казалисьнезаурядными, так как ни на кого не походили. Это был очень своеобразныйстарик - в полном смысле слова человек иного века, с головы до ногнастоящий, чуть-чуть надменный буржуа XVIII столетия, носивший своестаринное и почтенное звание буржуа с таким видом, с каким маркизы носятсвой титул. Ему уже перевалило за девяносто лет, но он держался прямо,говорил громко, хорошо видел, любил выпить, сытно поесть, по сне богатырскихрапел. Он сохранил все свои тридцать два зуба. Надевал очки, только когдачитал. Был влюбчив, но утверждал, что больше девяти лет тому назадрешительно и бесповоротно отказался от женщин. По его словам, он уже не могнравиться. Однако он прибавлял к этому не "Потому что слишком стар", а"Потому что слишком беден". "Не разорись я... ого-го!" - говорил он. Он ив самом деле располагал не более чем пятнадцатью тысячами ливров годовогодохода. Его мечтой было получить наследство, иметь сто тысяч франков ренты изавести любовниц. Как видим, его отнюдь нельзя было причислить к темнемощным восьмидесятилетним старцам, которые, подобно Вольтеру, умирают всюжизнь. И долговечность его не была долговечностью битой посуды. Этот бодрыйстарик всегда отличался прекрасным здоровьем. Он был человек неглубокий,порывистый и очень вспыльчивый. Из-за любого пустяка он мог разбушеваться, ипо большей части - будучи неправым. Если же ему перечили, он замахивалсятростью и давал людям таску не хуже, чем в "великий век". У него быланезамужняя дочь в возрасте пятидесяти с лишком лет, которую он в сердцахпребольно колотил и рад был бы высечь. Она все еще казалась ему восьмилетнейдевочкой. Он отпускал увесистые оплеухи своим слугам, приговаривая: "Ну истервецы!". Одним из излюбленнейших его ругательств было: "Эх вы, пентюхи,перепентюхи!" Вместе с тем ему была присуща изумительная невозмутимость; онкаждодневно брился у полупомешанного цирюльника, который ненавидел его,ревнуя к нему свою хорошенькую кокетливую жену. Жильнорман очень высокоставил свое уменье судить обо всем на свете и хвастался своейпроницательностью. Вот одна из его острот: "Ну я ли не догадлив? Стоит блохеменя укусить, и я уже догадываюсь, с какой женщины она на меня перескочила".Его речь постоянно пересыпалась словами: "чувствительный человек" и"природа". Впрочем, он не вкладывал в это последнее слово такого широкогосмысла, какое ему стали придавать в наше время, однако любил как-топо-своему ввернуть его в свои шуточки у камелька. "Природа, - говаривал он,- желая наделить цивилизованные страны всем понемножку, ничего для них нежалеет, вплоть до забавных образцов варварства. В Европе существует, нотолько в малом формате, все, что встречается в Азии и в Африке. Кошка - этодомашний тигр, ящерица - карманный крокодил. Танцовщицы из Оперы - те желюдоедки, только розовенькие. Они съедают человека не сразу, они гложут егопонемножку. А то - о волшебницы! - вдруг возьмут и превратят его в устрицу ипроглотят. Караибы оставляют одни кости, они - одни черепки. Таковы уж нашинравы. Мы не пожираем пищу мигом, а смакуем. Мы не приканчиваем добычу однимударом, а медленно рвем на части".