XVI. Итальянский ученый

Дантес сжал в своих объятиях этого нового друга, так давно и с такимнетерпением ожидаемого, и подвел его к окну, чтобы слабый свет, прони-кавший в подземелье, мог осветить его всего. Это был человек невысокого роста, с волосами, поседевшими не столькоот старости, сколько от горя, с проницательными глазами, скрытыми подгустыми седеющими бровями, и с черной еще бородой, доходившей до середи-ны груди; худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и выра-зительные черты изобличали в нем человека, более привыкшего упражнятьсвои духовные силы, нежели физические. По лбу его струился пот. Что ка-сается его одежды, то не было никакой возможности угадать ее первона-чальный покрой; от нее остались одни лохмотья. На вид ему казалось не менее шестидесяти пяти лет, движения его былиеще достаточно энергичны, чтобы предположить, что причина его дряхлостине возраст, что, быть может, он еще не так стар и лишь изнурен долгимзаточением. Ему была, видимо, приятна восторженная радость молодого человека; ка-залось, его оледенелая душа на миг согрелась и оттаяла, соприкоснувшисьс пламенной душой Дантеса. Он тепло поблагодарил его за радушный прием,хоть и велико было его разочарование, когда он нашел только другую тем-ницу там, где думал найти свободу. - Прежде всего, - сказал он, - посмотрим, нельзя ли скрыть от нашихсторожей следы моего подкопа. Все будущее наше спокойствие зависит отэтого. Он нагнулся к отверстию, поднял камень и без особого труда, несмотряна его тяжесть, вставил на прежнее место. - Вы вынули этот камень довольно небрежно, - сказал он, покачав голо-вой. - Разве у вас нет инструментов? - А у вас есть? - спросил Дантес с удивлением. - Я себе кое-какие смастерил. Кроме напильника, у меня есть все, чтонужно: долото, клещи, рычаг. - Как я хотел бы взглянуть на эти плоды вашего терпения и искусства,- сказал Дантес. - Извольте - вот долото. И он показал железную полоску, крепкую и отточенную, с буковой руко-яткой. - Из чего вы это сделали? - спросил Дантес. - Из скобы моей кровати. Этим орудием я и прорыл себе дорогу, по ко-торой пришел сюда, почти пятьдесят футов. - Пятьдесят футов! - вскричал Дантес с ужасом. - Говорите тише, молодой человек, говорите тише; у дверей заключенныхчасто подслушивают. - Да ведь знают, что я один. - Все равно. - И вы говорите, что прорыли дорогу в пятьдесят футов? - Да, приблизительно такое расстояние отделяет мою камеру от вашей;только я неверно вычислил кривую, потому что у меня не было геометричес-ких приборов, чтобы установить масштаб; вместо сорока футов по эллипсуоказалось пятьдесят. Я думал, как уже говорил вам, добраться до наружнойстены, пробить ее и броситься в море. Я рыл вровень с коридором, кудавыходит ваша камера, вместо того чтобы пройти под ним; все мои трудыпропали даром, потому что коридор ведет во двор, полный стражи. - Это правда, - сказал Дантес, - но коридор идет только вдоль однойстороны моей камеры, а ведь у нее четыре стороны. - Разумеется; но вот эту стену образует утес; десять рудокопов, совсеми необходимыми орудиями, едва ли пробьют этот утес в десять лет; тастена упирается в фундамент помещения коменданта; через нее мы попадем вподвал, без сомнения запираемый на ключ, и нас поймают; а эта стена вы-ходит... Постойте!.. Куда же выходит эта стена? В этой стене была пробита бойница, через которую проникал свет; бой-ница эта, суживаясь, шла сквозь толщу стены: в нес не протискался бы иребенок; тем не менее ее защищали три ряда железных прутьев, так что са-мый подозрительный тюремщик мог не опасаться побега. Гость, задав воп-рос, подвинул стол к окну. - Становитесь на стол, - сказал он Дантесу. Дантес повиновался, взобрался на стол и, угадав намерение товарища,уперся спиной в стену и подставил обе ладони. Тогда старик, который назвал себя номером своей камеры и настоящегоимени которого Дантес еще не знал, проворнее, чем от него можно былоожидать, с легкостью кошки или ящерицы взобрался сперва на стол, потомсо стола на ладони Дантеса, а оттуда на его плечи; согнувшись, потомучто низкий свод мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьямии посмотрел вниз. Через минуту он быстро высвободил голову. - Ого! - сказал он. - Я так и думал. И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол. - Что такое? - спросил Дантес с беспокойством, спрыгнув со столавслед за ним. Старик задумался. - Да, - сказал он. - Так и есть; четвертая стена вашей камеры выходитна наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят патрули истоят часовые. - Вы в этом уверены? - Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдернул голо-ву, чтобы он меня не заметил. - Так что же? - сказал Дантес. - Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно. - Что ж тогда? - продолжал Дантес. - Тогда, - сказал старик, - да будет воля божия! И выражение глубокой покорности легло на его лицо. Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавше-гося от надежды, которую он лелеял столько лет. - Теперь скажите мне, кто вы? - спросил Дантес. - Что ж, пожалуй, если вы все еще хотите этого теперь, когда я ничемне могу быть вам полезен. - Вы можете меня утешить и поддержать, потому что вы кажетесь мнесильнейшим из сильных. Узник горько улыбнулся. - Я аббат Фариа, - сказал он, - и сижу в замке Иф, как вы знаете, стысяча восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года вФенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня пере-вели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба, тогда, казалось,покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в колыбели нареченримским королем. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не вообра-жал, что через четыре года исполин будет свергнут. Кто же теперьцарствует во Франции? Наполеон Второй? - Нет, Людовик Восемнадцатый. - Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидениянеисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто был им вознесен, ивознесло того, кто был им унижен? Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о собствен-ной участи, размышлял об участи мира. - Да, да, - продолжал тот, - как в Англии: после Карла Первого -Кромвель; после Кромвеля - Карл Второй и, быть может, после Якова Второ-го - какой-нибудь шурин или другой родич, какой-нибудь принц Оранский;бывший штатгальтер станет королем, и тогда опять - уступки народу, конс-титуция, свобода! Вы это еще увидите, молодой человек, - сказал он, по-ворачиваясь к Дантесу и глядя на него вдохновенным взором горящих глаз,какие, должно быть, бывали у пророков. - Вы еще молоды, вы это увидите! - Да, если выйду отсюда. - Правда, - отвечал аббат Фариа. - Мы в заточении, бывают минуты,когда я об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои про-никают сквозь стены тюрьмы. - Но за что же вас заточили? - Меня? За то, что я в тысяча восемьсот седьмом году мечтал о том,что Наполеон хотел осуществить в тысяча восемьсот одиннадцатом; за то,что я, как Макиавелли, вместо мелких княжеств, гнездящихся в Италии иуправляемых слабыми деспотами, хотел видеть единую, великую державу, це-лостную и мощную; за то, что мне показалось, будто я нашел своего ЦезаряБорджиа в коронованном глупце, который притворялся, что согласен сомной, чтобы легче предать меня. Это был замысел Александра Шестого иКлимента Седьмого; он обречен на неудачу, они тщетно брались за его осу-ществление, и даже Наполеон не сумел завершить его; поистине над Италиейтяготеет проклятье! Старик опустил голову на грудь. Дантесу было непонятно, как может человек рисковать жизнью из такихпобуждений; правда, если он знал Наполеона, потому что видел его и гово-рил с ним, то о Клименте Седьмом и Александре Шестом он не имел ни ма-лейшего представления. - Не вы ли, - спросил Дантес, начиная разделять всеобщее мнение взамке Иф, - не вы ли тот священник, которого считают... больным? - Сумасшедшим, хотите вы сказать? - Я не осмелился, - сказал Дантес с улыбкой. - Да, - промолвил Фариа с горьким смехом, - да, меня считают сумас-шедшим; я уже давно служу посмешищем для жителей этого замка и потешалбы детей, если бы в этой обители безысходного горя были дети. Дантес стоял неподвижно и молчал. - Так вы отказываетесь от побега? - спросил он. - Я убедился, что бежать невозможно, предпринимать невозможное - зна-чит восставать против бога. - Зачем отчаиваться? Желать немедленной удачи - это тоже значит тре-бовать от провидения слишком многого. Разве нельзя начать подкоп в дру-гом направлении? - Да знаете ли вы, чего мне стоил этот подкоп? Знаете ли вы, что ячетыре года потратил на одни инструменты? Знаете ли вы, что я два годарыл землю, твердую, как гранит? Знаете ли вы, что я вытаскивал камни,которые прежде не мог бы сдвинуть с места; что я целые дни проводил вэтой титанической работе; что иной раз, вечером, я считал себя счастли-вым, если мне удавалось отбить квадратный дюйм затвердевшей, как камень,известки? Знаете ли вы, что, для того чтобы прятать землю и камни, кото-рые я выкапывал, мне пришлось пробить стену и сбрасывать все это подлестницу и что теперь там все полно доверху, так что мне некуда было быдевать горсть пыли? Знаете ли вы, что я уже думал, что достиг цели моихтрудов, чувствовал, что моих сил хватит только на то, чтобы кончить ра-боту, и вдруг бог не только отодвигает эту цель, но и переносит ее неве-домо куда? Нет! Я вам сказал и повторю еще раз: отныне я и пальцем нешевельну, ибо господу угодно, чтобы я был навеки лишен свободы! Эдмон опустил голову, чтобы не показать старику, что радость иметьего своим товарищем мешает ему в должной мере сочувствовать горю узника,которому не удалось бежать. Аббат Фариа опустился на постель. Эдмон никогда не думал о побеге. Иные предприятия кажутся столь нес-быточными, что даже не приходит в голову браться за них; какой-то инс-тинкт заставляет избегать их. Прорыть пятьдесят футов под землей, посвя-тить этому труду три года, чтобы дорыться, в случае удачи, до отвесногообрыва над морем; броситься с высоты в пятьдесят, шестьдесят, а то и стофутов, чтобы размозжить себе голову об утесы, если раньше не убьет пулячасового, а если удастся избежать всех этих опасностей, проплыть целуюмилю, - этого было больше чем достаточно, чтобы покориться неизбежности,и мы убедились, что эта покорность привела Дантеса на порог смерти. Но, увидев старика, который цеплялся за жизнь с такой энергией и по-давал пример отчаянной решимости, Дантес стал размышлять и измерять своемужество. Другой попытался сделать то, о чем он даже не мечтал; другой,менее молодой, менее сильный, менее ловкий, чем он, трудом и терпениемдобыл себе все инструменты, необходимые для этой гигантской затеи, кото-рая не удалась только из-за ошибки в расчете; другой сделал все это,стало быть и для него нет ничего невозможного. Фариа прорыл пятьдесятфутов, он пророет сто: пятидесятилетний Фариа трудился три года, онвдвое моложе Фариа и проработает шесть лет; Фариа, аббат, ученый, свя-щеннослужитель, решился проплыть от замка Иф да острова Дом, Ратотгаоили Лемер; а он, Дантес, моряк, смелый водолаз, так часто нырявший надно за коралловой ветвью, неужели не проплывет одной мили? Сколько на-добно времени, чтобы проплыть милю? Час? Так разве ему не случалось поцелым часам качаться на волнах, не выходя на берег? Нет, нет, ему нуженбыл только ободряющий пример. Все, что сделал или мог бы сделать другой,сделает и Дантес. Он задумался, потом сказал: - Я нашел то, что вы искали. Фариа вздрогнул. - Вы? - спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес ска-зал правду, то отчаяние его сотоварища продлится недолго. - Что же вынашли? - Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что инаружная галерея? - Да. - Между ними должно быть шагов пятнадцать. - Самое большее. - Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. Наэтот раз вы сделаете расчет более тщательно. Мы выберемся на наружнуюгалерею, убьем часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно увас есть, и сила, - у меня ее довольно. Не говорю о терпении, - вы ужедоказали свое на деле, а я постараюсь доказать свое. - Постойте, - сказал аббат, - вы не знаете, какого рода мое мужествои на что я намерен употребить свою силу. Терпения у меня, по-видимому,довольно: я каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь - днев-ные труды. Но тогда мне казалось, - вслушайтесь в мои слова, молодой че-ловек, - тогда мне казалось, что я служу богу, пытаясь освободить одноиз его созданий, которое, будучи невиновным, не могло быть осуждено. - А разве теперь не то? - спросил Дантес. - Или вы признали себя ви-новным, с тех пор как мы встретились? - Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами,а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничто-жить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудьжизнь. Дантес с удивлением посмотрел на него. - Как? - сказал он. - Если бы вы могли спастись, такие соображенияудержали бы вас? - А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой отстола, не надели его платья и не попытались бежать? - Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес. - Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такоеотвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в де-лах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по пря-мому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, егоназначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близос-ти добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски. Это егоинстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; незаконы общества запрещают нам убийство, а законы природы. Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательнопроисходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иныемысли родятся в мозгу, а иные в сердце. - Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме двенадцать лет, яперебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко.Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долгодумали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Вен-сенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Естьеще побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождем благоп-риятного случая и, если он представится, воспользуемся им. - Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш долгий трудзанимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала на-дежда. - Я занимался не только этим, - сказал аббат. - Что же вы делали? - Писал или занимался. - Так вам дают бумагу, перья, чернила? - Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам. - Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес. - Да. Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо ве-рил его словам. Фариа заметил, что он сомневается. - Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое сочине-ние, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я об-думывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Вене-ции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики да-дут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможностивсеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto. - И вы написали его? - На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст гладкими плотным, как пергамент. - Так вы химик? - Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом. - Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У васбыли книги? - В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечиты-вая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могутдать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все,что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этихста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. Втюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вампрочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита,Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Бос-сюэ. Я вам называю только первостепенных. - Вы знаете несколько языков? - Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, пофранцузски,по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческогопонимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но яизучаю его. - Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес. - Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всемивозможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моихмыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словаряхих содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но пониматьменя будут вполне, а этого мне довольно. Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этогостранного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его начем-нибудь и продолжал: - Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстуюкнигу? - Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если быузнали о них, - из головных хрящей тех огромных мерланов, которые наминогда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу,потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические трудымои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю онастоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, чтоя в тюрьме. - А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила? - В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его зало-жили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течениедолгих лет его топили, и все ею стенки обросли сажей. Я растворяю этусажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываюпревосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться вглаза, я накалываю палец и пишу кровью. - А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес. - Когда вам угодно, - сказал Фариа. - Сейчас же! - Так ступайте за мною, - сказал аббат. Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним.