XV. Номер 34 и номер 27

Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытыев тюрьме. Он начал с гордости, которую порождает надежда и сознание своей неви-новности; потом он стал сомневаться в своей невиновности, что до извест-ной степени подтверждало теорию коменданта о сумасшествии; наконец, онупал с высоты своей гордыни, он стал умолять - еще не бога, но людей;бог - последнее прибежище. Человек в горе должен бы прежде всего обра-щаться к богу, но он делает это, только утратив все иные надежды. Дантес просил, чтобы его перевели в другое подземелье, пусть еще бо-лее темное и сырое. Перемена, даже к худшему, все-таки была бы переменойи на несколько дней развлекла бы его. Он просил, чтобы ему разрешилипрогулку, он просил воздуха, книг, инструментов. Ему не дали ничего, ноон продолжал просить. Он приучился говорить со своим тюремщиком, хотяновый был, если это возможно, еще немее старого; но поговорить с челове-ком, даже с немым, было все же отрадой. Дантес говорил, чтобы слышатьсобственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда ему ста-новилось страшно. Часто в дни свободы воображение Дантеса рисовало ему страшные тюрем-ные камеры, где бродяги, разбойники и убийцы в гнусном веселье празднуютстрашную дружбу и справляют дикие оргии. Теперь он был бы рад попасть водин из таких вертепов, чтобы видеть хоть чьи-нибудь лица, кромебесстрастного, безмолвного лица тюремщика, он жалел, что он не каторжникв позорном платье, с цепью на ногах и клеймом на плече. Каторжники - техоть живут в обществе себе подобных, дышат воздухом, видят небо, - ка-торжники счастливцы. Он стал молить тюремщика, чтобы ему дали товарища, кто бы он ни был,хотя бы того сумасшедшего аббата, о котором он слышал. Под внешней суро-востью тюремщика, даже самой грубой, всегда скрывается остаток человеч-ности. Тюремщик Дантеса, хоть и не показывал вида, часто в душе жалелбедного юношу, так тяжело переносившего свое заточение; он передал ко-менданту просьбу номера 34; но комендант с осторожностью, достойной по-литического деятеля, вообразив, что Дантес хочет возмутить заключенныхили заручиться товарищем для побега, отказал. Дантес истощил все человеческие средства. Поэтому он обратился к бо-гу. Тогда все благочестивые мысли, которыми живут несчастные, придавлен-ные судьбою, оживили его душу; он вспомнил молитвы, которым его училамать, и нашел в них смысл, дотоле ему неведомый; ибо для счастливых мо-литва остается однообразным и пустым набором слов, пока горе не вложитглубочайший смысл в проникновенные слова, которыми несчастные говорят сбогом. Он молился не с усердием, а с неистовством. Молясь вслух, он ужене пугался своего голоса; он впадал в какое-то исступление при каждомслове, им произносимом, он видел бога; все события своей смиренной и за-губленной жизни он приписывал воле могущественного бога, извлекал из нихуроки, налагал на себя обеты и все молитвы заканчивал корыстными слова-ми, с которыми человек гораздо чаще обращается к людям, чем к богу: иотпусти нам долги паши, как и мы отпускаем должникам нашим. Несмотря на жаркие молитвы, Дантес остался в тюрьме. Тогда дух его омрачился, и словно туман застлал ему глаза. Дантес былчеловек простой, необразованный; наука не приподняла для него завесу,которая скрывает прошлое. Он не мог в уединении тюрьмы и в пустыне мысливоссоздать былые века, воскресить отжившие народы, возродить древние го-рода, которые воображение наделяет величием и поэзией и которые проходятперед внутренним взором, озаренные небесным огнем, как вавилонские кар-тины Мартина [11]. У Дантеса было только короткое прошлое, дачное насто-ящее и неведомое будущее; девятнадцать светлых лет, о которых ему предс-тояло размышлять в бескрайной, быть может, ночи! Поэтому он ничем не могразвлечься, - его предприимчивый ум, который с такой раостью устремил бысвой полет сквозь века, был заключен в тесные пределы, как орел в клет-ку. И тогда он хватался за одну мысль, за мысль о своем счастье, разру-шенном без Причины, по роковому стечению обстоятельств; над этой мысльюон бился, выворачивал ее на все лады и, если можно так выразиться, впи-вался в нее зубами, как в дантовском аду безжалостный Уголино грызет че-реп архиепископа Руджиери. Дантес имел лишь мимолетную веру, основаннуюна мысли о всемогуществе; он скоро потерял ее, как другие теряют ее,дождавшись успеха. Но только он успеха не дождался. Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от кото-рых тюремщик пятился в ужасе; он колотился головой о тюремные стены отмалейшего беспокойства, причиненного ему какой-нибудь пылинкой, соломин-кой, струей воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему пока-зывал, который он держал в своих руках, беспрестанно вспоминался ему;каждая строка пылала огненными буквами на стене, как "Мене, Текел, Фа-рес" [12] Валтасара. Он говорил себе, что ненависть людей, а не божиякара, ввергла его в пропасть; он предавал этих не известных ему людейвсем казням, какие только могло изобрести его пламенное воображение, инаходил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительны-ми: ибо после казни наступает смерть, а в смерти - если не покой, то покрайней мере бесчувствие, похожее на покой. Беспрерывно, при мысли о своих врагах, повторяя себе, что смерть -это покой и что для жестокой кары должно казнить не смертью, он впал вугрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. Горе тому, ктона скорбном пути задержится на этих мрачных мыслях! Это - мертвое море,похожее на лазурь прозрачных вод, но в нем пловец чувствует, как ногиего вязнут в смолистой тине, которая притягивает его, засасывает и хоро-нит. Если небо не подаст ему помощи, все кончено, каждое усилиек спасению только еще глубже погружает его всмерть. И все же эта нравственная агония не так страшна, как муки, ей пред-шествующие, и как наказание, которое, быть может, последует за нею; вней есть опьяняющее утешение, она показывает зияющую пропасть, но на днепропасти - небытие. Эдмон нашел утешение в этой мысли; все его горести,все его страдания, вся вереница призраков, которую они влачили за собой,казалось, отлетели из того угла тюрьмы, куда ангел смерти готовился сту-пить своей легкой стопой. Дантес взглянул на свою прошлую жизнь спокой-но, на будущую - с ужасом и выбрал то, что казалось ему прибежищем. - Во время дальних плаваний, - говорил он себе, - когда я еще был че-ловеком и когда этот человек, свободный и могущественный, отдавал другимлюдям приказания, которые тотчас же исполнялись, мне случалось видеть,как небо заволакивается тучами, волны вздымаются и бушуют, на краю небавозникает буря и, словно исполинский орел, машет крыльями над горизон-том, тогда я чувствовал, что мой корабль - утлое пристанище, ибо он тре-петал и колыхался, словно перышко на ладони великана; под грозный грохотвалов я смотрел на острые скалы, предвещавшие мне смерть, и смерть стра-шила меня, и я всеми силами старался отразить ее, и, собрав всю мощь че-ловека и все уменье моряка, я вступал в единоборство с богом!.. Но тогдая был счастлив; тогда возвратиться к жизни значило возвратиться ксчастью; та смерть была неведомой смертью, и я не выбирал ее; я не хотелуснуть навеки на ложе водорослей и камней и с негодованием думал о том,что я, сотворенный по образу и подобию божию, послужу пищей ястребам ичайкам. Иное дело теперь: я лишился всего, что привязывало меня к жизни;теперь смерть улыбается мне, как кормилица, убаюкивающая младенца; те-перь я умираю добровольно, засыпаю усталый и разбитый, как засыпал послеприступов отчаяния и бешенства, когда делал по три тысячи кругов в этомподземелье - тридцать тысяч шагов, около десяти лье! Когда эта мысль запала в душу Дантеса, он стал кротче, веселее; легчемирился с жесткой постелью и черным хлебом; ел мало, не спал вовсе и на-ходил сносной эту жизнь, которую в любую минуту мог с себя сбросить, каксбрасывают изношенное платье. Было два способа умереть; один был весьма прост: привязать носовойплаток к решетке окна и повеситься; другой состоял в том, чтобы толькоделать вид, что ешь, и умереть с голоду. К первому способу Дантесчувствовал отвращение; он был воспитан в ненависти к пиратам, которыхвешают на мачте; поэтому петля казалась ему позорной казнью, и он отвергее. Он решился на второе средство и в тот же день начал приводить его висполнение. Пока Дантес проходил через все эти мытарства, протекло около четырехлет. К концу второго года Дантес перестал делать отметки на стене иопять, как до посещения инспектора, потерял счет дням. Он сказал себе: "Я хочу умереть", - и сам избрал род смерти, тогда онтщательно все обдумал и, чтобы не отказаться от своего намерения, далсебе клятву умереть с голода. "Когда мне будут приносить обед или ужин,- решил он, - я стану бросать пищу за окно; будут думать, что я всесъел". Так он и делал. Два раза в день в решетчатое отверстие, через котороеон видел только клочок неба, он выбрасывал приносимую ему пищу, сначалавесело, потом с раздумьем, наконец, с сожалением; только воспоминание оклятве давало ему силу для страшного замысла. Эту самую пищу, котораяпрежде внушала ему отвращение, острозубый голод рисовал ему заманчивойна вид и восхитительно пахнущей; иногда он битый час держал в руках та-релку и жадными глазами смотрел на гнилую говядину или на вонючую рыбу икусок черного заплесневелого хлеба. И последние проблески жизни инстинк-тивно сопротивлялись в нем и иногда брали верх над его решимостью. Тогдатюрьма казалась ему не столь уже мрачной, судьба его - не столь отчаян-ной; он еще молод, ему, вероятно, не больше двадцати пяти, двадцати шес-ти лет, ему осталось еще жить лет пятьдесят, а значит, вдвое больше то-го, что он прожил. За этот бесконечный срок любые события могли сорватьтюремные двери, проломить стены замка Иф и возвратить ему свободу. Тогдаон подносил ко рту пищу, в которой, добровольный Тантал, он себе отказы-вал; но тотчас вспоминал данную клятву и, боясь пасть в собственных гла-зах, собирал все свое мужество и крепился. Непреклонно и безжалостно га-сил он в себе искры жизни, и настал день, когда у него не хватило силвстать в бросить ужин в окно. На другой день он ничего не видел, едва слышал. Тюремщик решил, чтоон тяжело болен; Эдмон надеялся на скорую смерть. Так прошел день. Эдмон чувствовал, что им овладевает какое-то смутноеоцепенение, впрочем, довольно приятное. Резь в желудке почти прошла,жажда перестала мучить; когда он закрывал глаза, перед ним кружился ройблестящих точек, похожих на огоньки, блуждающие по ночам над болотами -это была заря той неведомой страны, которую называют смертью. Вдруг вечером, часу в девятом, он услыхал глухой шум за стеной, у ко-торой стояла его койка. Столько омерзительных тварей возилось в этой тюрьме, что мало-помалуЭдмон привык спать, не смущаясь такими пустяками; но на этот раз, потомули, что его чувства были обострены голодом, или потому, что шум былгромче обычного, или, наконец, потому, что в последние мгновения жизнивсе приобретает значимость, Эдмон поднял голову и прислушался. То было равномерное поскребывание по камню, производимое либо огром-ным когтем, либо могучим зубом, либо каким-нибудь орудием. Мысль, никогда не покидающая заключенных, - свобода! - мгновеннопронзила затуманенный мозг Дантеса. Этот звук донесся до него в ту самую минуту, когда все звуки должныбыли навсегда умолкнуть для него, и он невольно подумал, что бог, нако-нец, сжалился над его страданиями и посылает ему этот шум, чтобы остано-вить его у края могилы, в которой он уже стоял одной ногой. Как знать,может быть, кто-нибудь из его друзей, кто-нибудь из тех дорогих егосердцу, о которых он думал до изнеможения, сейчас печется о нем и пыта-ется уменьшить разделяющее их расстояние. Не может быть, вероятно, ему просто почудилось, и это только сон, ре-ющий на пороге смерти. Но Эдмон все же продолжал прислушиваться. Поскребывание длилось часатри Потом Эдмон услышал, как что-то посыпалось, после чего все стихло. Через несколько часов звук послышался громче и ближе. Эдмон мысленнопринимал участие в этой работе, и уже не чувствовал себя столь одиноким;и вдруг вошел тюремщик. Прошла неделя с тех пор, как Дантес решил умереть, уже четыре дня онничего не ел; за это время он ни разу не заговаривал с тюремщиком, неотвечал, когда тот спрашивал, чем он болен, и отворачивался к стене,когда тот смотрел на него слишком пристально. Но теперь все изменилось:тюремщик мог услышать глухой шум, насторожиться, прекратить его и разру-шить последний проблеск смутной надежды, одна мысль о которой оживилаумирающего Дантеса. Тюремщик принес завтрак. Дантес приподнялся на постели и, возвысив голос, начал говорить о чемпопало - о дурной пище, о сырости, он роптал и бранился, чтобы иметьпредлог кричать во все горло, к великой досаде тюремщика, который толькочто выпросил для больного тарелку бульона и свежий хлеб. К счастью, онрешил, что Дантес бредит, поставил, как всегда, завтрак на хромоногийстол и вышел. Эдмон вздохнул свободно и с радостью принялся слушать. Шум стал настолько отчетлив, что он уже слышал его, не напрягая слу-ха. - Нет сомнения, - сказал он себе, - раз этот шум продолжается и днем,то это, верно, какой-нибудь несчастный заключенный вроде меня трудитсяради своего освобождения. Если бы я был подле него, как бы я помогалему! Потом внезапная догадка черной тучей затмила зарю надежды; ум, при-выкший к несчастью, лишь с трудом давал веру человеческой радости. Онпочти не сомневался, что это стучат рабочие, присланные комендантом длякакой-нибудь починки в соседней камере. Удостовериться в этом было не трудно, но как решиться задать вопрос?Конечно, проще всего было бы подождать тюремщика, указать ему на шум ипосмотреть, с каким выражением он будет его слушать; на не значило лиэто ради мимолетного удовлетворения рисковать, быть может, спасением?..Голова Эдмона шла кругом; он так ослабел, что мысли его растекались,точно туман, и он не мог сосредоточить их на одном предмете. Эдмон виделтолько одно средство возвратить ясность своему уму: он обратил глаза наеще не остывший завтрак, оставленный тюремщиком на столе, встал, шата-ясь, добрался до него, взял чашку, поднес к губам и выпил бульон счувством неизъяснимого блаженства. У него хватило твердости удовольствоваться этим; он слыхал, что, ког-да моряки, подобранные в море после кораблекрушения, с жадностью набра-сывались на пищу, они умирали от этого. Эдмон положил на стол хлеб, ко-торый поднес было ко рту, и снова лег. Он уже не хотел умирать. Вскоре он почувствовал, что ум его проясняется, мысли его, смутные,почти безотчетные, снова начали выстраиваться в положенном порядке натой волшебной шахматной доске, где одно лишнее поле, быте может, предоп-ределяет превосходство человека над животными. Он мог уже мыслить иподкреплять свою мысль логикой. Итак, он сказал себе: - Надо попытаться узнать, никого не выдав. Если тот, кто там скребет-ся, просто рабочий, то мне стоит только постучать в стену, и он тотчасже прекратит работу и начнет гадать, кто стучит и зачем. Но так как ра-бота его не только дозволенная, но и предписанная, то он опять приметсяза нее. Если же, напротив, это заключенный, то мой стук испугает его; онпобоится, что его поймают за работой, бросит долбить и примется за делоне раньше вечера, когда, по его мнению, все лягут спать. Эдмон тотчас же встал с койки. Ноги уже не подкашивались, в глазах нерябило. Он пошел в угол камеры, вынул из стены камень, подточенный сы-ростью, и ударил им в стену, по тому самому месту, где стук слышалсявсего отчетливее. При первом же ударе стук прекратился, словно по волшебству. Эдмон весь превратился в слух. Прошел час, прошло два часа - ни зву-ка. Удар Эдмона породил за стеной мертвое молчание. Окрыленный надеждой, Эдмон поел немного хлеба, выпил глоток воды иблагодаря могучему здоровью, которым наградила его природа, почти восс-тановил силы. День прошел, молчание не прерывалось. Пришла ночь, но стук не возобновлялся. "Это заключенный", - подумал Эдмон с невыразимой радостью. Он уже нечувствовал апатии; жизнь пробудилась в нем с новой силой - она стала де-ятельной. Ночь прошла в полной тишине. Всю эту ночь Эдмон не смыкал глаз. Настало утро; тюремщик принес завтрак. Дантес уже съел остатки вче-рашнего обеда и с жадностью принялся за еду. Он напряженно прислушивал-ся, не возобновится ли стук, трепетал при мысли, что, быть может, онпрекратился навсегда, делал по десять, по двенадцать лье в своей темни-це, по целым часам тряс железную решетку окна, старался давно забытымиупражнениями возвратить упругость и силу своим мышцам, чтобы быть вовсеоружии для смертельной схватки с судьбой; так борец, выходя на арену,натирает тело маслом и разминает руки. Иногда он останавливался и слу-шал, не раздастся ли стук, досадуя на осторожность узника, который недогадывался, что его работа была прервана другим таким же узником, стольже пламенно жаждавшим освобождения. Прошло три дня, семьдесят два смертельных часа, отсчитанных минута заминутой! Наконец, однажды вечером, после ухода тюремщика, когда Дантес в сотыйраз прикладывал ухо к стене, ему показалось, будто едва приметное содро-гание глухо отдается в его голове, прильнувшей к безмолвным камням. Дантес отодвинулся, чтобы вернуть равновесие своему потрясенному моз-гу, обошел несколько раз вокруг камеры и опять приложил ухо к прежнемуместу. Сомнения не было: за стеною что-то происходило; повидимому, узник по-нял, что прежний способ опасен, и избрал другой; чтобы спокойнее продол-жать работу, он, вероятно, заменил долото рычагом. Ободренный своим открытием, Эдмон решил помочь неутомимому труженику.Он отодвинул свою койку, потому что именно за ней, как ему казалось, со-вершалось дело освобождения, и стал искать глазами, чем бы расковырятьстену, отбить сырую известку и вынуть камень. Но у него ничего не было, ни ножа, ни острого орудия; были железныепрутья решетки; но он так часто убеждался в ее крепости, что не стоило ипытаться расшатать ее. Вся обстановка его камеры состояла из кровати, стула, стола, ведра икувшина. У кровати были железные скобы, но они были привинчены к дереву винта-ми. Требовалась отвертка, чтобы удалить винты и снять скобы. У стола и стула - ничего, у ведра прежде была ручка, но и ту сняли. Дантесу оставалось одно: разбить кувшин и работать его остроконечнымичерепками. Он бросил кувшин на пол: кувшин разлетелся вдребезги. Дантес выбрал два-три острых черепка, спрятал их в тюфяк, а прочиеоставил на полу. Разбитый кувшин - дело обыкновенное, он не мог навестина подозрения. Эдмон мог бы работать всю ночь; но в темноте дело шло плохо; действо-вать приходилось ощупью и вскоре он заметил, что его жалкий инструменттупится о твердый камень. Он опять придвинул кровать к стене и решилдождаться дня. Вместе с надеждой к нему вернулось и терпение. Всю ночь он прислушивался к подземной работе, которая шла за стеной,не прекращаясь до самого утра. Настало утро; когда явился тюремщик, Дантес сказал ему, что он вече-ром захотел напиться, и кувшин выпал у него из рук и разбился. Тюремщик,ворча, пошел за новым кувшином, не подобрав даже черепков. Вскоре он воротился, посоветовал быть поосторожнее и вышел. С невыразимой радостью Дантес услышал лязг замка; а прежде при этомзвуке у него каждый раз сжималось сердце. Едва затихли шаги тюремщика,как он бросился к кровати, отодвинул ее и при свете бледною луча солнца,проникавшего в его подземелье, увидел, что напрасно трудился полночи, -он долбил камень, тогда как следовало скрести вокруг него. Сырость размягчила известку. Сердце у Дантеса радостно забилось, когда он увидел, что штукатуркаподдается; правда, она отваливалась кусками не больше песчинки, но всеже за четверть часа Дантес отбил целую горсть. Математик мог бы сказатьему, что, работая таким образом года два, можно, если не наткнуться наскалу, прорыть ход в два квадратных фута длиною в двадцать футов. И Дантес горько пожалел, что не употребил на эту работу минувшие бес-конечные часы, которые были потрачены даром на пустые надежды, молитвы иотчаяния. За шесть лет, что он сидел в этом подземелье, какую работу, даже са-мую кропотливую, не успел бы он кончить! Эта мысль удвоила его рвение. В три дня, работая с неимоверными предосторожностями, он сумел отбитьвсю штукатурку и обнажить камень. Стена была сложена из бутового камня,среди которого местами, для большей крепости, были вставлены каменныеплиты. Одну такую плиту он и обнажил, и теперь ее надо было расшатать. Дантес попробовал пустить в дело ногти, но оказалось, что это беспо-лезно. Когда он вставлял в щели черепки и пытался действовать ими как рыча-гом, они ломались. Напрасно промучившись целый час, Дантес в отчаянии бросил работу. Неужели ему придется отказаться от всех попыток и ждать в без-действии, пока сосед сам закончит работу? Вдруг ему пришла в голову новая мысль; он встал и улыбнулся, вытираявспотевший лоб. Каждый день тюремщик приносил ему суп в жестяной кастрюле. В этойкастрюле, по-видимому, носили суп и другому арестанту: Дантес заметил,что она бывала либо полна, либо наполовину пуста, смотря по тому, начи-нал тюремщик раздачу пищи с него или с его соседа. У кастрюли была железная ручка; эта-то железная ручка и нужна былаДантесу, и он с радостью отдал бы за нее десять лет жизни. Тюремщик, как всегда, вылил содержимое кастрюли в тарелку Дантеса.Эту тарелку, выхлебав суп деревянной ложкой, Дантес сам вымывал каждыйдень. Вечером Дантес поставил тарелку на пол, на полпути от двери к столу;тюремщик, войдя в камеру, наступил на нее, и тарелка разбилась. На этот раз Дантеса ни в чем нельзя было упрекнуть; он напрасно оста-вил тарелку на полу, это правда, но и тюремщик был виноват, потому чтоне смотрел себе под ноги. Тюремщик только проворчал; потом поискал глазами, куда бы вылить суп,но вся посуда Дантеса состояла из одной этой тарелки. - Оставьте кастрюлю, - сказал Дантес, - возьмете ее завтра, когдапринесете мне завтрак. Такой совет понравился тюремщику; это избавляло его от необходимостиподняться наверх, спуститься и снова подняться. Он оставил кастрюлю. Дантес затрепетал от радости. Он быстро съел суп и говядину, которую, по тюремному обычаю, клалипрямо в суп. Потом, выждав целый час, чтобы убедиться, что тюремщик непередумал, он отодвинул кровать, взял кастрюлю, всунул конец железнойручки в щель, пробитую им в штукатурке, между плитой и соседними камня-ми, и начал действовать ею как рычагом. Легкое сотрясение стены показалоДантесу, что дело идет на лад. " И действительно, через час камень былвынут; в стене осталась выемка фута в полтора в диаметре. Дантес старательно собрал куски известки, перенес их в угол, черепкомкувшина наскоблил сероватой земли и прикрыл ею известку. Потом, чтобы не потерять ни минуты этой ночи, во время которой благо-даря случаю или, вернее, своей изобретательности он мог пользоватьсядрагоценным инструментом, он с остервенением продолжал работу. Как только рассвело, он вложил камень обратно в отверстие, придвинулкровать к стене и лег спать. Завтрак состоял из куска хлеба. Тюремщик вошел и положил кусок хлебана стол. - Вы не принесли мне другой тарелки? - спросил Дантес. - Нет, не принес, - отвечал тюремщик, - вы все бьете; вы разбили кув-шин; по вашей вине я разбил вашу тарелку; если бы все заключенныестолько ломали, правительство не могло бы их содержать. Вам оставяткастрюлю и будут наливать в нее суп; может быть, тогда вы перестанетебить посуду. Дантес поднял глаза к небу и молитвенно сложил руки под одеялом. Этот кусок железа, который очутился в его руках, пробудил в его серд-це такой порыв благодарности, какого он никогда еще не чувствовал, дажев минуты величайшего счастья. Только одно огорчало его. Он заметил, что с тех пор как он начал ра-ботать, того, другого, не стало слышно. Но из этого отнюдь не следовало, что он должен отказаться от своегонамерения; если сосед не идет к нему, он сам придет к соседу. Весь день он работал без передышки; к вечеру благодаря новому инстру-менту он извлек из стены десять с лишним горстей щебня и известки. Когда настал час обеда, он выпрямил, как мог, искривленную ручку ипоставил на место кастрюлю. Тюремщик влил в нее обычную порцию супа сговядиной или, вернее, с рыбой, потому что день был постный, а заключен-ных три раза в неделю заставляли поститься. Это тоже могло бы служитьДантесу календарем, если бы он давно не бросил считать дни. Тюремщик налил суп и вышел. На этот раз Дантес решил удостовериться, точно ли его сосед пересталработать. Он принялся слушать. Все было тихо, как в те три дня, когда работа была приостановлена. Дантес вздохнул; очевидно, сосед опасался его. Однако он не пал духом и продолжал работать; но, потрудившись часатри, наткнулся на препятствие. Железная ручка не забирала больше, а скользила по гладкой поверхнос-ти. Дантес ощупал стену руками и понял, что уперся в балку. Она загораживала все отверстие, сделанное им. Теперь надо было рыть выше или ниже балки. Несчастный юноша и не подумал о возможности такого препятствия. - Боже мой, боже мой! - вскричал он. - Я так молил тебя, я надеялся,Что ты услышишь мои мольбы! Боже, ты отнял у меня приволье жизни, отнялпокой смерти, воззвал меня к существованию, так сжалься надо мной, боже,не дай мне умереть в отчаянии! - Кто в таком порыве говорит о боге и об отчаянии? - произнес голос,доносившийся словно из-под земли; заглушенный толщею стен, он прозвучалв ушах узника, как зов из могилы. Эдмон почувствовал, что у него волосы становятся дыбом; не вставая сколен, он попятился от стены. - Я слышу человеческий голос! - прошептал он. В продолжение четырех-пяти лет Эдмон слышал только голос тюремщика, адля узника тюремщик - не человек; это живая дверь вдобавок к дубовойдвери, это живой прут вдобавок к железным прутьям. - Ради бога, - вскричал Дантес, - говорите, говорите еще, хоть голосваш и устрашил меня. Кто вы? - А вы кто? - спросил голос. - Несчастный узник, - не задумываясь, отвечал Дантес. - Какой нации? - Француз. - Ваше имя? - Эдмон Дантес. - Ваше звание? - Моряк. - Как давно вы здесь? - С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года. - За что? - Я невиновен. - Но в чем вас обвиняют? - В участии в заговоре с целью возвращения императора. - Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле? - Он отрекся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и былотправлен на остров Эльба. Но вы сами - как давно вы здесь, что вы этогоне знаете? - С тысяча восемьсот одиннадцатого года. Дантес вздрогнул. Этот человек находился в тюрьме четырьмя годамидольше, чем он. - Хорошо, бросьте рыть, - торопливо заговорил голос. - Но скажите мнетолько, на какой высоте отверстие, которое вы вырыли? - Вровень с землей. - Чем оно скрыто? - Моей кроватью. - Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме? - Ни разу. - Куда выходит ваша комната? - В коридор. - А коридор? - Ведет во двор. - Какое несчастье! - произнес голос. - Боже мой! Что такое? - спросил Дантес. - Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение; от-сутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на плане составилапятнадцать футов в действительности; я принял вашу стену за наружнуюстену крепости! - Но ведь вы дорылись бы до моря? - Я этого и хотел. - И если бы вам удалось... - Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих за-мок Иф, до острова Дом, или до Тибулепа, или до берега и был бы спасен. - Разве вы могли бы переплыть такое пространство? - Господь дал бы мне силу. А теперь все погибло. - Все? - Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ни-чего не делайте и ждите известий от меня. - Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы? - Я... я - номер двадцать седьмой. - Вы мне не доверяете? - спросил Дантес. Горький смех долетел до его ушей. - Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав, чтоневедомый собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я ско-рее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Норади самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или,клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо силы мои приходят кконцу, и смерть моя ляжет на вашу совесть. - Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды. - Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет време-ни. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать восьмого февралятысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать. - Так вам нет еще двадцати шести лет, - сказал голос. - В эти годыеще нельзя быть предателем. - Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и ещераз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам. - Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что поп-росили меня, а то я уже собирался составить другой план и хотел отда-литься от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите ме-ня. - Когда? - Это надо высчитать; я подам вам знак. - Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы придете комне или позволите мне прийти к вам? Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить - вы о тех,кого любите, я - о тех, кого я люблю. Вы же любите кого-нибудь? - Я один на свете. - Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем; есливы старик, я буду вашим сыном. У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любилтолько его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этомя уверен; но она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду любитьвас, как любил отца. - Хорошо, - сказал узник, - до завтра. Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ни-чего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из стенымусор и продвинул кровать к стене. Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное,не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется втюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная тюрьма - это уже тольконаполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы; молит-вы, воссылаемые вдвоем, - почти благодать. Весь день Дантес прошагал взад и вперед по своему подземелью. Радостьдушила его. Иногда он садился на постель, прижимая руку к груди. При ма-лейшем шуме в коридоре он подбегал к двери. То и дело его охватывалстрах, как бы его не разлучили с этим человеком, которого он не знал, ноуже любил, как друга. И он решил: если тюремщик отодвинет кровать и нак-лонится, чтобы рассмотреть отверстие, он размозжит ему голову камнем, накотором стоит кувшин с водой. Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от тоскии отчаяния в ту минуту, когда услыхал этот волшебный стук, возвратившийего к жизни? Вечером пришел тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему казалось, чтотак он лучше охраняет недоделанное отверстие. Вероятно, он страннымиглазами посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему: - Что? Опять с ума сходите? Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его. Тю-ремщик вышел, покачивая головой. Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что сосед его воспользуетсятишиной и мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся: ночьпрошла, ни единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но на-утро, после посещения тюремщика, отодвинув кровать от стены, он услышалтри мерных удара; он бросился на колени. - Это вы? - спросил он. - Я здесь. - Ушел тюремщик? - спросил голос. - Ушел, - отвечал Дантес, - и придет только вечером; в нашем распоря-жении двенадцать часов. - Так можно действовать? - спросил голос. - Да, да, скорее, сию минуту, умоляю вас! Тотчас же земля, на которую Дантес опирался обеими руками, подаласьпод ним; он отпрянул, и в тот же миг груда земли и камней посыпалась вяму, открывшуюся под вырытым им отверстием. Тогда из темной ямы, глубинукоторой он не мог измерить глазом, показалась голова, плечи и, наконец,весь человек, который не без ловкости выбрался из пролома.