Утилитаризм как смысложизненный ориентир Просвещения

С самого начала буржуазной эпохи, жить по-человечески, значит, жить полезно, наука должна приносить пользу, эту формулу, создающую новую эпоху, предложил Ф. Бэкон. Все должно быть полезным, заметит позднее этика разумного эгоизма Д.Локка. В XIX веке И. Бентам развернул идею утилитарной полезности до уровня универсального принципа, характеризующего всю смысложизненную ориентацию эпохи Просвещения (1. – С.524-526).

Научное познание - дело разума, а разум, это - метод, скажет другой философ раннего Барокко Р. Декарт. Homo sapiens («человек разумный») в том значении, в каком мы сегодня представляем себе это самоопределение человека, появился, вероятно, только на заре Нового Времени.

Сочетание идей метода и полезности привело уже в XVIII веке, после изобретения машины Уатта к рождению технологии массового производства как «метода извлечения пользы». Такая технология (по терминологии К. Маркса «способ производства») становится основанием новоевропейской цивилизации и формирует порядок ее жизни уже не на основе природного бытия людей, а на собственном фундаменте полезных знаний и организации.

Галилей и Ньютон выстроили новое представление о пространственно-временной картине мира, более соответствующее идеям пользы, практической потребности и научного метода, чем средневековое. Пространство трехмерно, время одномерно и необратимо. Это чрезвычайно ценное для практики и практически ориентированной науки нововведение, оно позволяет измерять параметры вещей и формулировать научные законы. Но при этом заметно, как из культуры уходит представление о Высшем. Расстояние от вечности к мгновению невозможно измерить, они совпадают друг с другом. Высшее не дается в научном опыте, расстояние до него так же неизмеримо. Остается только мистическое переживание Высшего в особых случаях сознанием, находящемся в измененном состоянии.

Рождается новая культура, постепенно ликвидирующая неизбывность человека как социального существа, но обостряющая его неизбывность в качестве существа индивидуального, содержащего в себе духовное начало. В эпоху Просвещения угадывается проблема неизбывности в отношении к Высшему. Она состоит в том, что смысл жизни всегда двойственен. Если убрать хоть один из двух – предназначение или самополагание - компонентов, смысл в жизни пропадает. Он двойственен в силу двойственности (трансцендентное и трансцендентальное) мира индивидуальной человеческой жизни.

Человек тот, чья жизнь полезна, следовательно, жить по человечески, значит, извлекать и приносить пользу. Тезис кажется справедливым, но какая польза в эстетическом наслаждении от осеннего леса, в красоте, в карточной игре, если она не коммерческая? А любовь - неужели только продление рода и физическое удовольствие? Какой прок в бескорыстном коллекционировании марок? А что толку в спортивном азарте и в победе, приносящей оловянную медаль, покрытую позолотой, кубок, куда ничего не нальешь и возможность постоять на «высшей ступеньке пьедестала почета», вознесенной над низшей примерно на метр! Неужели спортсмен стремится к лавровому венку, ведь, он единственный полезен, его можно положить в суп. На элитарном уровне спорт приносит деньги, а на массовом это сплошные затраты без малейшего шанса получить выгоду. Может быть, здоровье, заключающееся в обилии профессиональных заболеваний спортсменов? Может быть, престиж и уважение к спортсмену, уходящему в рэкетиры?

Полезность уже в XIX веке трансформировалась в утилитарность жизненной позиции человека в мире, развернутой через хозяйственные, экономические и политические отношения. Утилитарность, это – позиция потребительского эгоизма, в системе общественных отношений она неизбежно ведет к противостоянию и противоборству частных субъектов, осознаваемых и конституируемых как естественному и необходимому для конкуренции.

Весь XIX и первая половина XX века проходят под знаком такой конкуренции. Прежде всего, это была конкуренция за самый широкий спектр условий производства, а в более общем значении, за условия самовыражения человека как творца вещественных и духовных ценностей.

Конкуренция производителей тогда, когда их в локальном пространстве достаточно много, провоцирует новый шаг в саморефлексии человека как разумного существа. Он обособляет себя уже не только от географической среды и непосредственно воспринимаемой физической природы, но и от своей исторической и духовной природы – от нравственности. Традиционная нравственность, тысячелетия регулировавшая межчеловеческие отношения, именно в этот момент начинает особенно активно заменяться на рационально-правовые механизмы социальной регуляции. И человек из существа нравственного становится существом юридическим.

Право, ранее сакрализованное божественным происхождением власти, десакрализуется, перестает оцениваться как священное даже право народа, конституированное перед великой французской революцией 1879 г.

Буржуазия со своего зарождения нуждается в правовых отношений, они оказываются необходимыми всегда, когда во взаимные отношения вступают принципиально различные субъекты. Географические открытия и колонизация с самого начала потребовали утилитарно-прагматической ориентации права. Оно стало необходимым для того, чтобы наладить управление колониями, и в первую очередь не колонизируемыми народами, по отношению к которым действовало «право сильного», а самими новыми поселениями колонистов. Причем, новые колонии, хотя и выступали порождением старой Европы, хотя и переезжали туда европейцы – носители просвещенческой рациональности и сакрального права, но они переезжали туда потому, что не могли найти в старой Европе себе места. Они бежали от традиционной морали и от правовых норм, заданных свыше. Новые колонии появлялись в сторонеот старой Европы не только в географическом, но и в культурном смысле.

Колониальное право не имеет сакрального характера, и все попытки морально оправдать, например, колониальное рабовладение или эксплуатацию черных белыми в США XVIII-XIX веков были неудовлетворительны и не становились всеобщими нравственными нормами. Десакрализованная правовая система оказалась всего лишь законодательно определенными границами субъективной деятельности, учреждениями и людьми, по каким-то причинам взявшими на себя право судить других.

Колонии, освободившись от старой Европы вместе со всеми разновидностями ее сакральных ценностей и их институтов, естественно, начинают осознавать себя «свободным миром» и создавать свою сакральность. И в первую очередь, такой сакральностью оказывается «свобода». В старой Европе свобода выступает главным образом как свобода выбора, предоставляемая сначала Богом, а потом рациональностью, например, как «разумный выбор», «разумная необходимость», «разумные потребности», в которых тотальная рациональность принуждает человека ограничивать себя. В колониях сама свобода оказывается высшей ценностью. В этом выражается секуляризация права от морали и зарождения представлений об ответственности уже не перед Богом или личностью сюзерена, а перед юридическим Законом. Из колоний новое понимание свободы вместе с правом возвращается в старую Европу, обновляя, а в сущности, вестернизируя ее, тоже превращая в Запад.

В XIX веке утилитаризм окончательно размывает в Европе исторически унаследованные нравственные ценности и превращается из философско-правовых концепций во всеобщую норму, подменяющую традиционный смысл жизни, так или иначе, ориентированный на Небеса. Но вместе с этим, сущностная рациональная недопознанность и недовыраженность личности в узких рамках утилитарной рациональности и общественных коммуникаций стимулирует появление таких же десакрализованных, однако альтернативных утилитарности смысложизненных ориентиров. Для чего существует человек? – Ученый для науки, художник для искусства, солдат для войны, и только один капиталист живет для утилитарной полезности.

Утратив высшее оправдание морали, каждый вид деятельности начинает создавать свою мораль. Классический же капитализм, вступив в конфликт с нравственностью, противопоставляет себя всем без исключения моральным взглядам эпохи. Он становится морально нелигитимным, и для самооправдания у него остается только одна возможность: превратить собственную систему общественной саморегуляции – право в мораль и сделать именно такую, «юридическую» мораль доминирующей в общественной жизни.

Однако нравственность действенна потому, что она – неосознаваемый человеком мотив поведения, она попросту характеризует степень комплементарности человека с другими людьми и качество целостного внутреннего мира, сформировавшегося именно таким, чтобы обеспечить отдельному человеку возможность совместной с другими жизни в строго определенных природных условиях. Осознание собственных нравственных «устоев» дистанцирует субъекта от них и превращает их в один из множества ориентиров, распространяет свободу выбора уже и на мораль. Как следствие, разные люди в разных своих ситуациях делают различный выбор.

Трансформация права в своеобразную нравственность, запрещающую нарушение закона, происходит в XX веке в связи с развитием концепций бессознательного и появлением понятия «политическое бессознательное» (Ф.Джеймсон) и «правовое бессознательное» (см. 5).

Со второй половины XX века наблюдается трансформация права в своеобразную «правовую мораль», стремящуюся подчинить себе альтернативные моральные взгляды. Правовой поступок становится моральным актом.

Но к этому же времени в общих отношениях все больше и больше, наряду с конкуренцией производителей возрастает конкуренция потребителей, характеризующая именно массовую культуру. Когда западные общества к концу XX века достигли высокого уровня благосостояния, утилитаризм обнаружил свой тупиковый характер. Населению попросту нечего стало желать.

Утилитаризм, казалось бы, не препятствует ни материальным, ни духовным устремлениям. В самом деле, в его логике можно трактовать даже стремление обладать царством Божьим, хотя это и звучит кощунственно. Однако даже в его логике духовная ориентированность человека предполагает то самое утраченное высшее, именно духовное измерение, которое утилитаризм преодолел еще в XIX веке, на самом деле, лишь по видимости, а не по существу. Что же до материальных ценностей, то, как выясняется, большинству людей не так уж много этих ценностей надо, и обладание ими всегда ставит перед человеком вопрос: «А что дальше?».

Попытка найти какие-то социокультурные ориентиры поворачивает, например, США в сторону нового политического миссионерства, в котором заинтересованы лишь небольшие экономические и политические круги. Она встречается со все возрастающим противодействием, в том числе, и с применением средств террора, и заставляет эту одну из старейших демократических стран трансформироваться в тоталитарном направлении. Аналогичная попытка Западной Европы, выразившаяся во внутриевропейской интеграции, в создании объединенной Европы, в пропаганде своих ценностей и во включении в свой культурный контекст мигрантов из неевропейских стран Востока и Магриба, - героическая и самоотверженная попытка, - тем не менее, для большинства населения ставит лишь проблему порядка и сохранения достигнутого уровня и уклада жизни. Что касается России, то здесь и говорить пока не приходится, вряд ли желание догнать Португалию может считаться достойным смыслом жизни. В России смысложизненная проблема не так остра исключительно лишь из-за крайней остроты именно материальных проблем, после их решения мы тоже встретимся с вопросом: «А что же дальше?».

Таким образом, итог утилитаризма в качестве смысложизненного ориентира состоит не в социокультурной конструктивности, а больше в деструкции, в противодействии действительному, мнимому или целенаправленно созданному противнику.

Смысл жизни неотрывен от каких-либо представлений о вечности, но даже его связь с родом, народом или обществом ограничивает смысл человеческой жизни временем их существования. Любая же его привязка к временности влечет за собой, в конечном итоге, уменьшение личной активности и приостановку дальнейшего общественного развития.