Анонимные силы

Вопрос об анонимных силах не является вопросом о неизвестном, котороемы находим и узнаем, чтобы вновь в тех же поисках противостоять новомунеизвестному. Лишь за пределом неизвестного и в различении с ним человекнаталкивается на непостижимое, которое есть не еще неизвестное, асущественно анонимное. Анонимное, доступное постижению, вообще никогда небыло бы таковым. Анонимное - это и подлинное бытие человека, угрожающее исчезновением врассеянии, и подлинное небытие, притязающее как будто на всю сферусуществования. Вопрос об анонимных силах - это вопрос о бытии самогочеловека. Попытка описать анонимность уничтожила бы ее, если бы описание сталопознанием. Но здесь описание - не установление, а апеллирующая возможность. Искажение свободы. Следует напомнить о ряде проявлений современнойсофистики. Различные замаскированные формы неясности, возмущения, мнимойправдивости, неуверенности мнения и воления должны были служить сохранениюопределенной структуры существования или отрицанию ее в удобнойпрямолинейности. Они создали такую атмосферу, которая вносит соблазн всуществование индивида, побуждая его бежать от самого себя, приняв признанный образ деятельности, необходимый для всеобщего блага. В структуресуществования это всеобщее благо как будто со всех сторон идет мненавстречу, чтобы освободить меня от самого себя как притязания на самобытие. Деловитость, осмысленная лишь в ограниченных ситуациях, становится всвоей абсолютизации в "новую деловитость" маской. Ею можно заслонитьсобственное ничтожество; значение человека - в выполнении функции, и этозначение растет вместе с видимостью безграничной трезвости. Люди боятсяслов, желаний и чувств, отвергают как пошлость не только то, что придаетобманчивость содержанию, но называют пошлостью и все то, в чем не нуждаетсябольше лишенная всех облачений вещь. Людям, собственно говоря, сказатьбольше нечего. Существуют лишь вопросы техники; после их решения остаетсянемота - не глубина молчания, а выражение пустоты. Человек стремитсяотказаться от себя, устремиться в работу, чтобы забыться, не быть свободным,вновь стать природой, будто природа идентична технически осваиваемой вещи. Нежелание принимать решения стало формой мира, требуемой общиминтересом структуры существования. Между волей, ищущей решение о своембытии, и волей, отказывающейся от борьбы и стремящейся лишь продолжатьутвердившееся существование как таковое, идет тайная борьба. Воля,отказывающаяся от борьбы, не препятствовала бы и тому, чтобы существованиесоскользнуло в болото, где исчезает всякая возможность человеческого бытия.Порядок существования дает человеку чистую совесть, уверенность в том, чтовсе совершаемое им и его бытие правильны, при условии, что его поведениеникогда не потребует принятия подлинных решений. Однако человек не может отказаться от себя. В качестве возможностисвободы он либо ее истинное осуществление, либо ее искажение, которое недает ему покоя. Человек, исказивший себя как свободу, становится в своемкорне неразличимым. Он отгорожен формами общения и оборотами речи. В своем искажении он противостоит свободе. При тайной любви к бытию,возможностью которого он был, он вынужден уничтожать бытие повсюду, где оноему встречается. Его скрытое благоговение превращается в глубокую ненависть.Он пользуется структурами существования, чтобы ложно используемымиаргументами свободы уничтожить ее мощью аппарата. Сущность свободы - борьба;она стремится не к успокоению, а к обострению, не к невмешательству, а кочевидности. Однако анонимная враждебность к свободе превращает духовнуюборьбу в искаженную духовность инквизиции: игнорируя самобытие там, где онане может нанести ему удар, отступая повсюду, где ей пришлось бы выступитьоткрыто, она пользуется любой возможностью, чтобы напасть на существованиесамобытия или уничтожить его приговором публичной власти. Самобытиювыносится приговор, его не выслушивают, в него вторгаются: то, что относитсяк сфере подлинной коммуникации, желание коснуться глубочайших мотивовнастроения и поведения, используется здесь посредством предания гласностичастной жизни для публичного порицания. К такому инквизиторскому поведениюспособно лишь предательство собственных возможностей, которое поразительнымобразом внезапно прорывается то тут, то там в лишенном коммуникаций мире. При искажении истинное сознание относительности структуры существованияи ничтожности свободы перед лицом ее трансценденции превращается в отрицаниевсего. Тайный яд, неспособный нейтрализоваться посредством структурысуществования, наполняет жизнь отрицанием и упреками, а не деятельностью итрудом. Отравленный этим ядом, я всегда хочу, собственно говоря, толькоиного, не того, что есть, всегда хочу устраниться, чтобы только не нестиответственности. Справедливая критика времени и обстоятельств, в силу того,что они таят в себе угрозу человеку, превращается в удовольствиескептического уничтожения, будто отрицание в устах недееспособных людей ужеесть жизнь. Готовность разрушить мир - к чему это приведет, будет видно, вовсяком случае к чему-нибудь такому, что также будет достойно разрушения, -такова удобная позиция этого отрицания. Поиски самосознания носят негативныйхарактер, от него отказываются. Однако жизненный инстинкт все-такизаставляет желать - пусть даже в качестве ничто - остаться самим собой. Людискрывают свои побуждения под видом неумолимой правдивости, которая в своемкорне - не что иное, чем ложь. Все продуманное в осознании времени застолетие должно служить мишурой этого отрицающего мнения и высказывания. Софист. Конкретное определение искажения слишком просто. Ибо искажениесофистического существования универсально. Там, где оно принято, оно ужевновь изменилось. Софист, возможность которого создана структуройсуществования в качестве грозного анонимного предзнаменования судьбычеловека в будущем, может быть описан только как непрерывное изменение;формулирование сразу же придает ему слишком определенные черты. В своей какбудто само собой разумеющейся естественности он никогда сам не присутствует. Сведущий во всем, он использует по своей прихоти каждую возможность - тоодну, то другую. Он всегда выступает как соучастник, так как хочет присутствовать. Онвсячески стремится избежать любого серьезного конфликта, не позволить емуотчетливо проявиться на каком бы то ни было уровне. Маскируясь всестороннейсвязью, он хочет только существовать и неспособен к подлинной вражде,которая в своей высокой сущности выступает против другой стороны на равномуровне в борьбе за неопределенную судьбу. Там, где все обращается против него, он готов склоняться и угодничать,но вновь встает во весь рост, как только видит, что опасность миновала. Емуудается найти выход даже там, где все представляется безнадежным. Он повсюдуустанавливает связи, ведет себя так, что невозможно не испытать к немусимпатии и не помогать ему. На службе он гибок в отношениях с властью; груби неверен вдали от власти; патетичен, когда это ни к чему не обязывает;сентиментален, если его воля сломлена. Там, где он обретает превосходство и прочную позицию, он, только чтотакой скромный, переходит в наступление против всего, что есть бытие.Маскируясь возмущением, он направляет свою ненависть на благородствочеловека. Ибо он обращает в ничто все, что встречается на его пути. Он нестоит перед возможностью ничто, он верит в ничто. Встречаясь с бытием, емунеобходимо убедиться на свой лад, что это ничто. Поэтому, хотя он все знает,ему чужды почтение, стыд и верность. Он патетически устремляется в радикальное неудовольствие под видом героического терпения. Для него обычна лишенная экзистенции ирония. Онбесхарактерен, не будучи злым, одновременно добродушен и враждебен, готовпомочь и беспощаден и, собственно говоря, ничто. Он склонен к мелкомунепристойному обману и вместе с тем может быть порядочным и честным, но приэтом всегда лишен величия; он - не дьявол во плоти. Никогда не бывая подлинным противником, он не призывает к ответу, всезабывает и не ведает внутренней ответственности, о которой, однако, всевремя говорит. Он лишен независимости безусловного, но сохраняетбесцеремонность небытия, а в нем сиюминутную и меняющуюся по настроениюнепререкаемость утверждения. В интеллектуальности он обретает единственное прибежище. Здесь ончувствует себя хорошо, ибо задача состоит только в том, чтобы в движениимысли постигать все, как другое. Он все путает. Вследствие недостаткасамобытия он никогда не может усвоить науку. В зависимости от ситуации онпереходит от научного суеверия к суеверию, побеждающему науку. Его страсть - дискуссия. Он высказывает решительные мнения, занимаетрадикальные позиции, но не удерживает их. То, что говорит другой, он неусваивает. Каждому он внушает, что сказанное им верно, надо только одноприбавить, другое изменить. Он полностью соглашается с собеседником, нозатем делает вид, будто вообще ничего не было сказано. Если ему повстречался противник, обладающий самобытием, для которогоинтеллектуальность важна не сама по себе, а как медиум явления бытия, онстановится бесконечно подвижным; возбужденный до крайности, так как емупредставляется, что опасность грозит значимости его существования, онпостоянно меняет точку зрения, все время занимает разные позиции вдискуссии, то подчеркивает совершенно объективную деловитость, то переходитк аффектации; он идет навстречу, чтобы найти общую формулу, будто в нейзаключена истина; становится то плаксивым, то возмущенным, но то и другоененадолго. Он даже готов быть уничтоженным, только бы обратить на себявнимание. Условие его жизни - рассматривать все рационально. Он воспринимает характер мышления, категории, методы - все это без исключения, но только какформы выражения, не как содержательное движение познания. Он мыслит в последовательности силлогизмов, чтобы с помощью известных логических средствдостигнуть мгновенного успеха, применяет диалектику, чтобы остроумнообратить все сказанное в противоположное, использует в созерцании ипримерах, не обладая подлинным пониманием вопроса, плоскую понятность, ибоон заинтересован в риторическом воздействии, а не в понимании. Онрассчитывает на общую забывчивость. Пафос его риторической решимостипозволяет ему ускользать, наподобие угря, от всего, способного его поймать.Он оправдывает и отвергает в зависимости от того, что ему полезно. Всесказанное им - забава, не меняющаяся во времени, коммуникация с ним -растекание в бездне. Из сказанного им ничто не вырастает, ибо он журчит, какему вздумается. Вступать с ним в общение означает попусту растрачивать себя.В целом он охвачен страхом от сознания своего ничтожества и все-таки нерешается на скачок, который мог бы привести его к бытию. Такого завершенного в своем небытии человека в результате искажениясвободы быть не может. Однако подобные описания следует безграничнопродолжать. Они кружатся вокруг некоей анонимной силы, тайно стремящейсяовладеть всеми, то ли для того, чтобы превратить нас в нее, то ли для того,чтобы исключить нас из существования. Вопрос о действительности времени. Понимание того, чт`о в настоящеевремя есть истинное бытие, какое бытие в качестве существования обладаетзрелостью своего крушения, которое пока еще не более чем росток, как то идругое составляют основу будущего человеческого бытия, столь же недоступнознанию, как бытие софиста. Бытие остается скрытым, оно молчит даже и тогда,когда его носитель играет публичную роль, но становится видимым каждомувстречному, если он сам открыт бытию, которое он видит сквозь собственноесамобытие. Вопрос об этой подлинной действительности времени неизбежен, но ответна него не может быть дан. Следует лишь сформулировать сомнения и поставитьвопрос: Вызывает сомнение, встречается ли эта действительность в общественнойжизни в качестве того, чт`о знает и может знать каждый, чт`о каждый деньустанавливают и о чем толкуют газеты. Ибо эта действительность можетзаключаться в том, что происходит за этим зримым для нас, в том, чего малокто касается и еще меньшее число людей обнаруживает в своих действиях. Онаможет быть жизнью, о которой, пожалуй, никто не говорит потому, что никто еене осознает. Возникает сомнение в том, существует ли духовное движение, действующеетак, чтобы все принимали в нем участие; быть может, эта доступность всембыла бы лишь инерцией уже прекратившегося движения, которое, закостенев вобъективности, способно служить только для развлечения. Духовное движениемогло бы во все времена, оставаясь неизвестным толпе, принадлежатьневидимому царству духов. В той мере, в какой люди держали руль, исходя изнего, это движение косвенно воздействовало на них посредством мотивоврешений, однако не так, чтобы их смысл мог быть доступен всем или доступенсегодня. То, что стало бы понятно всем, было бы обеспечением существования вустройстве мира, сводилось бы к манере поведения и высказываний, к тому, чтоповсюду доступно и что, по существу, не имеет значения. Возникает сомнение в том, что такое, собственно говоря, успех. В миреуспех проявляется в публичном признании, в значимости сказанного, вдостижении привилегированного положения, в наличии денег. Тот, кто вкачестве самого себя вступает в мир, будет стремиться к этому успеху длярасширения условий существования, но этот успех станет действительнотаковым, если он в своем самостановлении, в построении наполненной жизнидостигнет посредством расширенных условий существования и в своем господственад ними действительно настоящего для человека. То, что надлежит показать в образе настоящего, никогда не бывает этимнастоящим полностью. Каждый живет в мире еще неосознанных возможностей.Существует как бы некий закон: то, что мы знаем, уже не есть путьсубстанциальной истории. Подлинно действительное происходит почти незаметно,вначале изолированно и рассеянно. Новое поколение обычно мало похоже на то,о котором мы говорим. Те молодые люди, которые после тридцати лет совершатрешительные действия, вероятнее всего бывают тихими, ожидающими; однако ужетеперь, незаметно для других, они посредством неограниченной духовнойдисциплины полностью отдаются своей экзистенции. Эти люди обладают чувствомвремени и ничего не предвосхищают. Невозможно установить, кто к нимотносится. Все попытки отбора не что иное, как гротескное притязание несознающего своих границ технического рассудка. Заранее известное ужесуществовало бы, и незачем было бы осуществлять его всей судьбой своейжизни. Существует признание способностей, прилежания, надежности, но неанонимности и в качестве предсказания подлинного бытия и утверждения ранга. Анонимное бессловесно, бездоказательно, непритязательно. Оно - зародышбытия, его невидимый образ, пока оно еще растет, и мир не может отозватьсяна него. Оно подобно огню, который мог бы воспламенить мир или стать впревратившемся в кучу пепла мире тлеющей искрой, сохраняющей свою силу,чтобы когда-либо вновь возгореться или вернуться в завершении чистой ксвоему началу. Современный человек. В настоящее время мы не видим героев. Этого словаопасаются. Всемирно-исторические решения не принадлежат отдельному человеку,который принимает их и может в течение некоторого времени таить в себе.Решение абсолютно лишь в личной судьбе единичного человека и почти всегдапредставляется относительным в судьбе огромного аппарата современности.Только потребность души массы в восхищении создает своих героев, когда онанаправлена на виртуозность, способность рисковать жизнью и политическоепредставительство; на мгновение она помещает индивида в центр своеговнимания, однако вскоре совершенно забывает, когда свет рампы падает уже надругого. Возможный героизм человека сегодня лишен в деятельности блеска, ввоздействии - славы. Он остается без признания, если, не уступаяповседневности, обладает силой самостояния. Он не ведает чар неверныхожиданий и ложного, отстраняющего его от самого себя отклика. Он отвергаетоблегчение, которого можно достичь, действуя, как все, получая общееодобрение, и не дает поколебать себя сопротивлением и непризнанием. Емусвойственна уверенность в продолжении своего пути. Этот путь - смелоеприятие одиночества, невзирая на то что пересуды, согласно которым подобноепритязание на своеволие действительно заслуживает одиночества, едва ли непринуждает следовать тому, чего хотят все. Сохранять при этом без упрямстваи слабости выбранное направление, не поддаваться ни на мгновение обману,даже при усталости и слабеющем рассудке сохранять верность решению - таковазадача, которая заставляет едва ли не каждого иногда оступиться. Вневозможности когда-либо быть довольным собой бытие человека в своейневидимости может надеяться обрести неверифицированное подтверждение толькоперед лицом своей трансценденции. Если человек в качестве героя характеризуется тем, что утверждает себяперед превосходством силы, которая, будучи свойственна каждой эпохе,достигает, противостоя ему, цели, к которой она слепо стремится, то сегодняон утверждает себя перед неосязаемой массой. Индивид не смеет сегодняставить ее под радикальное сомнение, если он хочет жить в мире; он долженмолча терпеть и участвовать в ее действиях или стать мучеником, оказаться вовласти этого деспота, уничтожающего тихо и незаметно. Подобную власть мыобнаруживаем в тех индивидах, которые в качестве функционеров группы властив рамках всеобщности на мгновение осуществляют волю массы так, как они еепонимают, чтобы после завершения своей функции - в их понимании - вновьвпасть в ничтожество. Поэтому они и не могут быть постигнуты как индивиды.Современный герой, становясь мучеником, не увидел бы своего противника и самостался бы невидимым в качестве того, что он в действительности есть. В скепсисе нашего времени массовые проявления суеверия служат как бывызванными отчаянием случайными фанатическими связями. Пророки всех видовдостигают успехов. Для независимости же остается только один путь - никогдане отказываться от скепсиса по отношению ко всему объективно фиксированному.Человек, выражающий в нем истинное бытие, радикально отличен от прежнихпророков. Прежде всего он не признан пророком, он действует скрыто, в противномслучае он превратился бы в демагога, в эфемерно обожествляемого, затемотвергнутого вождя массы или в течение некоторого времени в самого себя -возвеличивающего представителя культа в какой-либо группе. Поэтому онотказывается быть пророком; он отталкивает тех, кто хочет ему следовать, ибоего сущность отвергает подчинение; он видим лишь независимым, которые,проникая взором в его сущность, приходят к самим себе. Он ищет непоследователей, а соратников. Стремиться к тому, чтобы ему следовали, онможет только в государственной жизни как общей судьбе существования; лишьздесь он становится в качестве демагога вождем, совершает в созданной импонятной форме для всех то, что, по существу, понимают лишь немногие, иостается при этом скрытым в качестве самого себя. Его сущность воздействуеткосвенно; он не становится пластическим образом, не провозглашает законов.Не погружаясь в деятельность приходящих и уходящих кумиров существующегопорядка, он пребывает в качестве самобытия для самобытия, ибо он создаетжизнь как требование посредством действия в другом, исходя из егособственных истоков, не превращаясь для него в идола в своемпротивопоставлении ему. Он не предсказывает будущего, но говорит то, что есть. Это он постигаетв его полноте как явление бытия, не абсолютизируя его в очередной миф. Его образ можно спутать с другим, его объективная деятельность можетбыть незаметной, его знание - как бы двойственным. Его сущность - очевиднаятайна. Открытость безграничного желания видеть превращается у него вмолчание - не для того, чтобы умолчать о том, что он знает и мог бы сказать,но чтобы не внести в высказанное то, что посредством ошибочности стало бы вэкзистенции неясным самому себе. Такая неустранимая анонимность - егопризнак. Каждый должен быть готов услышать в своем мире ее призыв, не делаяее вновь невидимой для себя из-за ложного утверждения о причастности иожидания. Борьба без фронта. Анонимное есть подлинное бытие, открытость которомуединственно и создает уверенность в том, что не существует ничто. Ноанонимное - одновременно и существование небытия, чья сила ни с чем несравнима и не может быть постигнута, хотя она и грозит всему уничтожением.Оно есть то, единение с чем возвышает меня, и есть то, с чем я долженбороться, когда ищу бытие. Но и эта борьба своеобразна. Существованиенебытия кажется то исчезнувшим, то внезапно господствует над всем. В немсосредоточено нечто зловещее, связанное с беспокойством вследствиенеуверенности в том, против чего и за что идет борьба. В нем как будто неостается ничего, кроме жестокой борьбы за существование в ее постояннойэгоцентричности. Но и само это понимание дано им, ибо оно покрывает всепеленой небытия, потому что само есть ничто. Подобно тому как примитивный человек противостоял демонам, полагая,что, назвав их имя, он станет их господином, современный человекпротивостоит этому непостижимому, путающему его расчеты: если только мнеудастся познать его, полагает он, я заставлю его служить мне. Аналогомдемонов являются анонимные силы ничто в разбожествленном мире. Борьба, в которой ясно, с кем имеешь дело, открыта. В современном жесуществовании после минутного прояснения человек теряется от путаницы вфронтах борьбы. Тот, кто только что казался противником, оказываетсясоюзником. Кто по объективному желаемому должен был быть противником,выступает на твоей стороне; то, что, собственно говоря, кажетсяантагонистичным, отказывается от борьбы, а представлявшееся единым фронтомоборачивается против самого себя. И все это в вихревой неразберихе иизменяемости. Это может превратить меня в противника того, кто казалсяближайшим, и в союзника самого далекого человека. Можно было бы вообразить, что этот образ возник вследствие борьбы двухэпох, происходящей сегодня, причем таким образом, что отдельный человек незнает, где он находится, и никто не может знать, что же действительно староеи что, собственно говоря, будущее; эпоха еще неясна в своей сущности;поэтому без понимания себя и ситуации люди борются, быть может, противподлинного смысла. Однако единства нет ни в прошедшей, ни в будущей эпохе.Существо человека в его истории всегда промежуточно, это - беспокойство еговсегда незавершенного существования во времени. Ему не поможет попыткаобнаружить единство наступающей эпохи, разве только никогда непрекращающиеся попытки снять пелену с анонимных сил, стоящих поперек дорогикак порядку существования, так и самобытию. Минуя случайные и нежеланные фронты борьбы, человек стремится попастьна подлинные и желаемые. Пусть падут фронты, оказывающиеся подступами, ибо вних нет идентичной воли, пусть увидят друг друга подлинные противники. Всето, что встает между ними как непостижимое, туманит ясность, парализуетволю, препятствует достижению цели, пусть оно выйдет наружу. Лишь тогда,когда я и другой поймем друг друга в борьбе, она станет осмысленной. Я хочусознания, хочу видеть противника. Пусть он не прячется за моей спиной и неисчезает, когда я оборачиваюсь; пусть он смотрит мне в глаза, говорит сомной и отвечает мне. Однако анонимные силы ускользают и меняют свой облик.Если я на мгновение как будто ухватил их, они уже не то, чем были. Внекоторых образах они перестают быть силой, если им не противиться и простоне обращать на них внимания; однако неожиданно они вновь появляются в другомобразе. Они выступают с одинаковым успехом как противники и как друзья,становятся двойственными как одним, так и другим. Каждый, кому когда-либонечто было безусловно важно, должен был столкнуться с этой путаницей. Онапрорывает наше планомерное существование и опустошает самобытие человека.Или же человек должен сам принимать участие в этой путанице, ничего не ведаяо ней. Подлинные противники выступают там, где в существовании бытиепротивостоит бытию в продуктивной борьбе. Нет противников там, где бытиеборется за существование с небытием. Может случиться, что небытие незаметнопредательски достигнет в качестве существования триумфа в неуловимых образахсофистики.