Звук лопнувшей струны

(по мотивам пьесы А.П.Чехова «Вишневый сад»)

«Как было душно, как жарко!

Как долго шла всенощная!»

(А.П.Чехов «Архиерей»)

Почему, уходя из мира, Чехов пишет комедию, лебединую песню заката? Смысл? Прозрение? Или, уходя, он задумался над бренностью нашей веры, тщетностью нашей надежды, сумраком нашей любви? Над тем, что уходя в небытие, человек остается незавершенной вечностью, детством мира, а мир беспределен и нам никогда не познать всех его утех? Может быть, умирая, Чехов отдал нам свою мучительную догадку о наслаждении мгновением, которое зовется жизнью? И что все наши усилия добраться до сияющих высот, до исхода пути, который считается счастьем, бесполезны, ибо, стремясь к счастью - к концу, мы не осознаем, что последняя точка вершины и есть ее роковой конец. Не понимаем и остаемся в колыбели мира, в его повторении - к вершине, потому что! Господи, ты далеко, а мы так хотим увидеть вознесенный над нами апогей. И мы идем к тебе просить счастья, забывая, что ты уже даровал его нам, твой апогей - наша жизнь, первый день творения. А мы почему-то берем разбег к последнему дню творения, и, упоенные разбегом, не думаем, что он завершает нашу жизнь.

Чехов уходил из мира, Он подходил к своей вершине. И оставлял мир нашему дому, в котором есть комната, «которая д о с и х п о р н а з ы в а е т с я д е т с к о ю» (разрядка моя. - О.П.)

Этими словами начинается пьеса. И мы попадаем в мир вишневого сада, в мир словотворения, хора двенадцати голосов, сказавших нам об этом саде. А сад обречен, он прожил свою жизнь, он будет продан за д о л г и, он будет умирать под палящим солнцем - и будет поле, и будут дачи, и будут дачники. Не будет только самого сада, будут только «ангелы небесные», будет только о н как метафора смысла прекрасного, обращенная в миф, наивный и неотступный, как страстный юноша из Назарета... Сад остается в памяти двенадцати его обитателей разумной печатью Вселенной, добром и теплом, пищей и кровом - источником духовного торжества человека над природой своей души. Они будут существовать благодаря памяти в великой простоте ушедшего сада, считать его гибель героической, и, как долги, будут отдавать свое восхищение им. И подражать ему: и будут верными его учениками, его детьми, его продолжением. И то ли женщина в белом платье, то ли белое деревце будет мерещиться им в утреннем полусне как мамин лик. Божьей матери. И будет сад духом двенадцати живых душ, божественной комедией одного праведного смысла.

Мы будем смотреть комедию из четырех действий, где каждый из двенадцати ее персонажей внес свою лепту в п р е д с т а в л е н и е сада как произведения, как искусства, как слово и дело самих себя: мы увидим сад как дух земной, культ возвышенного над человеком смысла, в котором есть нечто, что моложе и изящнее человека, грациознее и гибче, красивее и проще - это образ человека, сотворенный из множества форм отношений между людьми, образ, возведенный душой над своим плотским происхождением, образ непорочный - бытия как искусства, как сотворение себя по образу представляемому, божественному.

Почему Чехов избрал комедийный жанр? Он вкладывал в понятие комедии какой-то очень деликатный смысл? В этом смысле есть что-то раз и навсегда данное, библейское, неотвратимое?

И... есть земля, есть мы, соки земли, ее деревья, ее дети. И есть наше зрение нас, есть наше представление о нас, мы ощущаем себя как образ, объединенные понятием человек, мы строим отношения между собой по нами же созданным нормам, каждая из которых имеет свое свойство, а значит - ценность, мы приводим нормы в систему, и наши отношения обретают определенный нормами стиль, который характеризует нас через фикцию нашего образа. И мнимый образ в о с с т а е т над нами-земными, над нами-грешными, над нами-праведными как нечто сущее, но мистически неуловимое, дарующее и карающее, великое и будничное, имя которому - Бог. А значит - мы, но замахнувшиеся в поднебесье, окутанные пеленой желаний творить и разрушать, быть сущим, голосом Вселенной, ее земной судьбой.

Ты такой же как мы, Господи.

Мы знаем тебя т а к и м.

Чеховский сад - это чистый дух упоительного божества, это образ нашей невинности, незащищенности - неслучайно его обитатели часто обращаются к детским воспоминаниям о нем. Сад как божественное - наше ощущение себя

непревзойденной прелестью бытия, возвышенностью сущего.

Мы безотчетно предчувствуем себя знамением Божьим, мы - над собой, над землей, мы - сон земли, ее греза. Мы - самое прекрасное ее создание, райский сад животворящий, сад вищневого цвета. Мы - начало божественного на земле, и потому ощущаем себя как е е ликующий образ, который, в сущности, есть весьма посредственное отображение нас как природного организма, как гармонии сущего, как разумной частицы Вселенной. Этот образ есть ни что иное, как дух земли, созданный нашими усилиями, наше творчество, художество, произведение, весь смысл которого заключен в процессе искусства оформления духа через символы наших таинственных чувств.

Процесс бесконечен, хотя на каких-то определенных этапах имеет такой характер, что кажется абсолютным, неповторимым, данным в неизменном состоянии - уделом людским, но никто и никогда не сказал, что удел - это предел, и в этом процессе множества характерных абсолютов заключен великий смысл, почти магический, нашего п о л н о г о единства с землей и небом, т.е. понятия сущего и мнимого образа столь же гармоничны, сколь понятия человеческого и божественного, твари и духа: одно немыслимо без другого. Разграничение этих понятий бесплодно. Все попытки унять в себе тварное и творящее априори возможны, но безуспешны, ибо само понятие б ы т ь не могло возникнуть без этого единства. Но в том-то и парадокс, что человек столь сильно впитал в себя магическую власть творчества, п р о и з в е д е н и я, что оно стало основой его земного бытия - представления себя и мира, себя в мире, мира в себе возможно именно как творчество, ибо в основе его лежит способность мышления создавать систему образного познания мира. И за этим благословенным даром природы мы забываем, что мы - былинки земные, и наша жизнь - времена года, циклы суток. Четыре действия пьесы. Наша жизнь как прирдного организма не зависит от наших представлений о мире - наши представления зависят от нас как природного организма, и бытие нас как духа земли - поклон ее силе и покою, поклон н а ч а л у, корню духа, и мы - на вечном богослужении неверному образу, между небом и землей, мы - храм, сотвренный нами во имя нашей веры в себя.

Чехов писал пьесу, ищя пути к пониманию этой веры; он хорошо осознавал таинственную прелесть незримого единства немного нелепых, уставших отчего-то людей, чья жизнь из г л у б и н немыслима без некоего центра, безысходно, ученически привязавшего их к себе. Сюжетный орнамент пьесы почти легендарен - он навязчиво походит на стилизацию чего-то давно известного, хрестоматийного: есть сущее, обращенное в некий монолитный образ, поглотившее окружающее непревзойденностью силы и точностью своих аксиом, и есть окружающее, утратившее самость и преобретшее иную за счет силы сущего и образа в едином знаке; не так ли рождается вера? Ибо способность великого сущего быть началом хрупкого бытия человека взывает к жизни дух земной, и корень этого духа именно вера, безобразная, абсолютная, обладающая одним качеством - прекрасным возможного. Бытие человека оказываетсяв плену возможного, человек ищет подходы к его оценке, начинает движение - постепенное приближение к таинст ву веры, подходит разными способами, которые обретают формы обрядов, утверждает неоспоримые культы благославенных истин - это начало бытия образа, произведения, по сути - религии, а значит, права человека обращать возможное в сущее.

Случайно ли Чехов завершает свой творческий путь хором двенадцати голосов, объединив их физическим существованием уходящего сада, плотью и духом своего бытия? Случайно ли финалом его жизни становятся четыре действия произведения, писанного для театра и названного комедией? Случайно ли главным действующим лицом становится... сад, то самое великое сущее, обращенное в некий неточный в оторбражении образ, символ веры, величины, чья сила стала духом двенадцати живых существ, связавших с ним свою судьбу? Не использовал ли Чехов евангельский размах вдохновения, когда прощался с великой простотой уходящего от него мира? Е г о мира - человека? Или он пришел к осознанию безусловности какого-то общего закона, которому органически подчинен весь человеческий род, закона генетической связи человека с верой, слепой, первобытной верой в сущее, и его, человека, способности познавать эту веру через ложность образа и подчиняться ей уже по законам обрядового свойства; что сознание человека религиозно по своей сути, не зависит от взглядов человека на религию, и само понятие религии возникло благодаря способности сознания взывать к жизни такие формы отношений к безобразному предмету, которые делают человека его невольным рабом.

Его упрекали в небрежении вечными законами драмы. На него писали пародии. Но упрекали зря. Он ничем не пренебрегал, ничего не забыл.

Их было двенадцать - апостолов вишневого сада, тринадцатый - П р о х о ж и й (разрядка в тексте пьесы), просящий тридцати монет, и еще какие-то люди без имени, связанные со случайным, с дорогой, краткостью - начальник станции, почтовый чиновник, какие-то гости, прислуга.

Их было двенадцать - масок, интерпретаций различных представлений смысла мира-сада. Их было двенадцать, тех, кто не снимая масок незримо жаждал узнавания, искал утешения, под маской - был, но все время казался. Утомленные комедианты, они справляют неисправимую работу, им не хочется больше играть, но спектакль по замыслу не окончен, и надо довести его до конца. Они устали, они хотят спать. Но ведь скоро «рассвет, скоро взойдет солнце».

К у п е ц Лопахин проспал его, и горничная Дуняша не разбудила. Думала, что уехал, и не будет встречать хозяйку имения Раневскую. Ах. Дуняша! «Надо себя помнить». Принесен букет для хозяйки, вишня вся в цвету, и все в ожидании вст­ре­чи. «Вот, кажется, едут». За сценой - шум, суета, шум усиливается. В дом входит Раневская и все, кто встречал ее. И первый вострг Раневской:»Детская!» «И те­перь я как маленькая»... Дочь Раневской,Аня, хочет спать. Она устала, да еще Шарлотта, гувернантка, всю дорогу показывала фокусы, зачем ей этот иллюзион? Да, именье будут продавать в августе, Лопахин так и не сделал предложения Варе, «все как сон...» У Ани брошка как бабочка, и на воздушном шаре она летала в Па­риже. Пора спать. Гаев, брат Раневской, указывает на комнату, в которой они ког­да-то спали. А сейчас ему уже 51 год. «Время идет»,- говорит Лопахин. Спокойной ночи всем желает Аня. Но ведь скоро рассвет? Странно. Раневской кажется, что она спит. Но Вы все-равно великолепны, Любовь Андреевна. Хочется сказать Вам приятное. Лопахин сообщает, что «приятное» в его проекте о спасении сада. Сад и землю развить на дачные участки и отдавать в аренду. Доходы немалые. Старый сад вырубить, он уже не нужен, зато долгов не будет. Да что Вы, Ермолай Алексеевич! Ведь сад - это самое замечательное, что есть в губернии! И вдруг Ло­пахин-как-отражение, второе бытие сада - во имя чего я существую как образ? Чей сон в колыбели ветвей моих глубок и покоен? И надобно ль сон сей хранить? Лопахин-вопрос, Лопахин-сомнение, Лопахин-скептик категоричен - «замечатель­но в этом саду только то, что он большой». Я говорю это потому, что был рабом ветвей твоих деревьев, я растил тебя, я - сын крепостного, я сам сотворял твой образ. Скажи мне, где прок твой, в чем? Ты родишь плоды, мой Молох, раз в два года. А девать их некуда. Я мальчишкой молился тебе. Я весь - твой верный ученик, я сам - сад, я - то сущее, что своими руками поднимало от земли к небу твои вишневые ветви. Они - цвета моей крови. А я - образ твоего бытия. Неверный, измученный, условный. Зачем мы живем? Или ты - идол, а я - твое отражение, колеблющимся светом доходящее до чьих-то глаз и проникающее в души?

Что же вы, хозяева, решайтесь. Иначе сад и именье уйдут с аукциона. За долги. За предназначенное, но неисполненное. За должное, но ненужное. Никому. И прежняя молитва - тщета, и храм - пуст, и дороги к нему - нет. А ведь бывало... Бормотанье старого лакея.

Что же вы, хозяева? Решайтесь. Может быть, дачники когда-нибудь почувствуют себя создателями, может быть, они сделают этот сад «счастливым, богатым, роскошным...» И сольются с его прекрасными ветвями, исполнив предназначенное.

Нет, вы посмотрите на шкаф! Это вещь... «Сто лет его существование «направлено к светлым идеалам добра и справедливости...,» на «веру в лучшее будущее»... Вещь идеал Гаева. Просто отлетевшая душа.

Тяжелое «да» Лопахина. Он откланивается. Хороший человек.

Дайте в долг, просит Пищик. Нету,нету! Брючки на Гаеве не те.

Идет обмен репликами, а сад стоит весь белый - ангелы небесные не покинули его. Они хранят его покой, он неподвижен и одинок в утренних майских заморозках. Холодный призрак счастья! Весь белый, как пустота. Покойная мама идет по нему в белом платье, или это белое деревце, похожее на женщину? Фокус, оптический обман, без Шарлотты насмотрелись на белые цветы, голубое небо... глядели в бездну, в глубину Вселенной чрез пустые глазницы маски живыми глазами беспомощного человека, былинки земной.

Явление Пети Трофимова, учителя погибшего сына Раневской. Редкие волосы, очки. Яша, от него курицей пахнет, раздражает Гаева. Да, а сестра Люба порочна, порочна, это Аня - ангел. Все равно сад спасать надо. Только сначала леденец съесть. И с леденцом во рту поклясться честью, что спасение в его, Гаева, ру­ках. Ангел его счастлив. Нарастает надежда на спасение. Финал первого действия зазвучал надежндой. И все засыпают. Но ведь скоро рассвет, скоро взойдет солнце?

Слышно, как «далеко за садом пастух играет на свирели».

Неповторимо. Все услышанное, увиденное, мгновенно наполняется звуками свирели, идущими издалека, будто подтверждающими призрачность и туман происходящего, все, только что жившее, дышавшее, перестает существовать как живое, все кажется выдумкой, сном. Вспомним, первое действие начинается с рассвета, но солнце еще не взошло. Все то, что мы схематично, с акцентами на значимых моментах текста, изобразили, происходило в короткий момент между началом рассвета и восходом солнца - время самого крепкого сна. Все персонажи хотели спать. «Да было ли что-то»,- хочется спросить у звучащей свирели. Или все, что было, чей-то сон? Чей? И почему, когда все уснули и сцена опустела, пастух звуками своей свирели начинает будить землю? Земля п р о с ы п а е т с я - засыпают люди... Мы видели е е сон? Во сне все странно и порой страшно, неожиданно и непредсказуемо; зачем Чехову перессказывать ее нам?

Четыре действия пьесы, четыре времени года, четыре цикла суток...

Первое действие начинается с рассвета, с весны, с пробуждения, но действующие лица собираются спать и ударили заморозки. Чехов сразу задает мотив чего-то противоестественного, хотя и возможного, но неудобного, неуютного, мешающего. Сразу ощущается какая-то нелепость, как-будто что-то лишнее, и все время ждешь чего-то главного, то ли слов, то ли действия. Впрочем, зацепка есть - продажа за долги вишневого сада. А это, в сущности, традиционная завязка в драматургическом произведении. А потому вдруг все ускользает, уплывает, тонет в звуках пастушеской свирели и оседает в сознании как нечто, не складывающееся в цельный образ, лишь витающее, как дух, неуловимое, невидимое, но оно есть, зависает между небом и змелей как эхо в стенах храма. Так до нас дохожит невидимое, разрозненное, осколочное - дух происходящего, музыка наших душ - невыносимое, непостижимое бытие нас-как-сущего, произведенное творчеством в мнимый образ бытия.

Первое действие начинается рассветом и заканчивается им.

Начало второго действия приходится на то время, когда «скоро сядет солнце». Время сумерек, неточные очертания предметов, приближающийся сон. Фокусница Шарлотта, человек без паспорта, без возраста, но ей кажется, что она молоденькая. Она была когда-то акробаткой. Епиходов играет на гитаре, да, конторщик Епиходов играет на гитаре. Он развитой человек, замечательные книжки читает, но никак не может понять «направление», чего хочется - «жить или застрелиться». Жизнь-то у него непонятная - то паук на грудь сядет, то таракан в квас попадет, а он ведь Бокля читает. Двадцать два несчастья! Там же в сумерках - Яша и Дуняша, сигара и белые руки. Сигара - Париж, белые руки - господский дом. Все чужое, но очень привлекательное. И там же, в сумерках - Лопахин, Раневская, Гаев. У Лопахина все одно - решайтесь, время не ждет. А Раневская ему про ресторан, про скатерти, которые пахнут мылом. Может, сумерки помешали думать о погибающем имении? Или Гаев, который говорил половым о декадентах. Или Яша, которого смешат звуки голоса Гаева? Гаера? «Дачи и дачники - это так пошло, простите.» И Лопахин - Гаеву:»Баба Вы!» Что такое? Для одного - Гаев-гаер, для другого - баба, а на самом деле он кто? Лопахин не понимает, хочет уйти, но Раневская удерживает его - с Вами веселее, а то нам все кажется, что под нами дом обвалится - грешили много. «Какие у вас грехи...» Что знает о грехе Лопахин? Что такое грех? Леденец во рту Гаева? Расстраченные деньги Раневской? Смерть ее мужа от шампанского? Проданная возле Ментоны дача? И за словом «грех» слышится мелодия е в р е й с к о г о оркестра - ч е т ы р е скрипки, флейта и контрабас. Лопахин тут же вспомнил, что накануне смотрел в театре смешную пьесу, а Раневская почему-то советует смотреть не пьесы, а на себя смотреть. Тут же как-то и Гаев преображается - ведь ему место в банке предлагают! Да сиди уж... Тебе Фирс пальто принес. Старый стал Фирс, давно живет, помнит еще те времена, когда в о л я в ы ш л а(!!!), и все были рады, «а чему рады, и сами не знают.» А теперь все «враздробь».

Грех, свобода и четыре скрипки еврейского оркестра. Символ навязчив, очевиден, по-чеховски легок и ироничен. Мы приближаемся к какому-то глубинному конфликту, не частного, но общего порядка. Что будет дальше? А дальше вновь явление Пети Трофимова. И Ани. И Вари. Лопахин оживляется и начинает поддразнивать Петю - студент, старый студент. Петя сердится. Говорит, что Лопахин нужен только для того, чтобы все съедать на своем пути. Да, да. Да! Человек, делающий дело. Вслед за оживлением Лопахина следует оживление Гаева. Поговорим о гордом человеке! Петя говорит, что надо работать и не восхищаться собой. Ну что ж. Есть человек, который много работает - Лопахин. И он знает, что люди плохи. А хочется, чтобы люди были великанами. Нет, отвечает Раневская, великаны только в сказках хороши, а «так они пугают». Звучит гитара. Солнце село. И вдруг «раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.» Испуг. Так было перед несчастьем. Перед в о л е й. Это говорит Фирс. Когда все стало - «враздробь».

Серый вечер, таинственный звук- посланец неба и наплыв вслед за ним спиритического ужаса: медиум П р о х о ж е г о в белой потасканной фуражке. Идет на станцию, слегка пьян,»...позвольте копеек тридцать». И весьма странная реакция почти всегда сдержанного и ироничного Лопахина:»Неприлично!» Лопахин пожалел тридцати копеек? Почти миллионер?! И оторопь Раневской - «вот Вам золотой». Будто слышится - с Богом уйдите. П р о х о ж и й уходит. Издалека слышится его смех. Был ли он? Был ли звук, упавший с неба? Зачем ему тридцать копеек? Чей образ перед вами, апостолы вишневого сада? Кто жаждал тридцати монет? Серебряных монет? Вы помните, что все это уже было? Вы помните, кем он был? Вы поняли, кто это был? Он, вместе со звуком печальным слетевший с небес, как отзвук чего-то, отголосок. Отлетевшая душа. Каждый из вас в сумеречный час упавшего солнца.

Лопахин догадался. Он его узнал.

А на освободившейся сцене настал черед проповеди Трофимова. Зачин: мы хотим быть свободными, потому что мы выше любви, мы идем к высшей цели, вперед! Друзья! И несмотря на то, что на Пете очки, он знает, что Земля прекрасна, но живем мы на ней плохо, что прошлое наше никуда не годится и его надо искупать только страданием и трудом. Правда, Петя все еще студент, гордится этим, будет учиться дальше, и, очевидно, искупать страданием прошлое и непрерывно трудиться будет кто-то иной, а Петя скажет - ч т о д е л а т ь? Что такое вишневый сад? Все в нем не то. Бросьте ключи от хозяйства в колодец и уходите. Почему в колодец? А если пригодится воды напиться? Ерунда! Свобода - ветер. Вы мне только верьте - я предчувствую счастье. А в это время восходит луна. И, глядя на ее опустошающий свет, Петя говорит, что это идет счастье, что это его шаги. Звуки гитары, волшебные блики тьмы. Кто-то считает тьму счастьем.

Так заканчивается второе действие пьесы. Наступлением ночи, царством луны. Как -будто ничего не случилось. Может быть, Чехов все-таки нарушил законы драмы? Где ситуация, приближающаяся к конфликту? В первом действии - сад будет продан, и во втором - тоже.

Может быть, конфликт в том, что стала очевидна бесполезность смысла прекрасного, его упущенные возможности, неиспользование его абсолютных идей. Единственный, кто желает соединить сущее и образ в едином знаке, это Лопахин. Ему необходимо, чтобы смысл сада стал действенным, цельным, не «враздробь», чтобы был хоть какой-то прок от смысла его бытия, ибо за красотой его ветвей нет истины животворящей, истина утонула в красоте песнопений, в дивных звуках еврейского оркестра. И хвала саду, что хула: вы, апостолы, жили его жизнью? Вы видели римский крест на мертвой горе? Вы были заложниками своей веры? Или вы сотворили ее образ, и он вам дороже, чем сама вера? С чем вы не хотите расстаться - с садом? Или со своими представлениями о нем, со своей порочной религией, утратившей свои начала, оторванной от корня духа, но обретшей бытие как искусство - систему ложных изображений сущего? Да надо ль это. И само сущее отходит как бы на второй план, и способность человеческого зрения через образ, прекрасный и дивный, увидеть сущее уже тоже как бы вторична - мы будем наслаждаться красотой, а не смыслом. И смысл увядает, вишневая кулиса закрывает его (вот он, покров Богородицы): зрелище его образов завораживает и оглушает множеством и великолепием масок. Но то ведь - сумерки сущего. Не обманись, человек, былинка земная, частица Вселенной, детство мира. За игрой своих страстей, в маскараде улыбок и слез, на подмостках манящей сцены вы, апостолы сада, смысла прекрасного, забыли о нем как-сущем, о себе-как-сущем - П р о х о ж и й предостерегает вас, он когда-то был обманом, искушением - небеса донесли до вас его образ, отлетевшую душу. Она, точно, в каждом из вас.

Судя по всему, конфликт пьесы как раз и заключается в искушении красотой, когда она заменяет собой истину и смысл. К апостолам сада незаметно подкрался дух обмана, обольщения и... корысти. Только Лопахин понял это. Он испугался Прохожего - он догадался, он вспомнил, он его узнал.

Посмотрим, как будет развиваться конфликт, в какой момент он достигнет кульминационной остроты, какова будет развязка и будет ли она вообще.

Третье действие начинается сценой бала. Играет все тот же еврейский оркестр. В фокусе - Симеонов-Пищик, переходящий от происхождения своей лошадиной фамилии к... Ницше, который в своих сочинениях говорит о том, будто можно делать фальшивые бумажки. Что такое? Философия, пустые бумажки? А может, это не так, ведь про это его, Пищика, дочка читала, не он. Шарлотта показывает карточные фокусы. У Трофимова - дама пик. (Чей отголосок в этой карте? Германна, искусителя судьбы?) И следующий фокус - о купле-продаже. В это же самое время в городе идут торги - продается сад и именье. Раневская в напраяжении, а Трофимов дразнит Варю «мадам Лопахиной». Раневская не видит в этом беды, она говорит, что Лопахин хороший, интересный человек. Просто ему некогда, и он не делает предложения Варе. А Варе Лопахин нравится, не то, что некрасивый Петя. Пете же решительно все равно, как он выглядит. Он же выше любви - к чему ему красота. Ему красота не нужна вообще. Это ей, Раневской, нужно, потому что она - ниже любви. Ей одной в тишине (в глубине?) страшно. В той тишине, что н и ж е любви. Пожалейте меня, Петя. Только Вам учиться надо и что-нибудь с бородой сделать, чтобы росла как-нибудь. Господи, ну зачем Пете борода? Ведь под луной не видно деталей облика, видно только, что что-то есть, а что - разве важно? Важно, что под луной есть цель - вперед, к счастью! Чувство жалости ему непонятно, он не выучил этого в своих университетах. «Гимназист второго класса(...) смешной чудак, урод». Но урод идет вперед. «Недотепа»-, говорит Фирс. Недотепа падает с лестницы. Проносится слух о продаже сада. Яша хочет в Париж, Шарлотта показывает фокусы, Епиходов приходит в «состояние духа». То бишь становится чем-то немательальным. «Конторщика держим, а неизвестно - для чего». Но об этом, замечает заносчиво Епиходов(а может, и не он?) «могут рассуждать только люди понимающие и страшие.» Воистину присутствие духа двадцати двух несчастий есть помеха. Варя гонит Епиходова вон. Явление Лопахина. Вишневый сад продан. Я купил. «Вишневый сад теперь мой! Мой! Боже мой, господи...» «Я сплю, это только мерещится мне, это только кажется...» Во-образ-ил себя хозяином? Оркестр настраивает инструменты. Играйте, музыканты! Четыре скрипки, флейта и контрабас. Изменилась бы теперь наша «неск­лад­ная, несчастливая жизнь». Бы... Не верит? И...Лопахин-ирония - идет владелец вишневого сада! Не верит. Спит, ему все кажется. Обман, обман-искуситель, Иуда поступка: образ - обман, красота - его маска, есть то, что ниже - там страшно. Мы не знаем, что там, в тишине глубины. Что-то абсолютное, безобразное. Пусть лучше музыка играет. Отчетливее, веселее, иначе страшно.

Раневская ведь тоже устраивает бал, чтобы не было страшно. И Лопахин просит музыкантов играть веселее, чтобы не было страшно. Чего боятся они?

Лопахин-отражение, Лопахин-проявление, Лопахин-нерв - кульминационный пик конфликта. Лопахин - хозяин сада-как-сущего. Возможно ли распоряжаться садом-как-сущим? «Как я желаю?» Хозяин-барин. На свой лад под музыку еврейского оркестра, Желаю! Придаю смыслу действие! Хвачу топором по твоим ветвям, мой Молох, и ты будешь служить мне! Мне не нужна твоя бледная, пустая красота. «...мертва есть».

Чехов ошибался?

Нарушил законы драмы, человеческой комедии - божественной комедии?

«Мама!... у тебя осталась твоя хорошая, чистая душа...» и «мы насадим новый сад, роскошнее этого». Аня-ангел-гаера в «мы» Трофимова - вперед, в представление нового сада, еще одной религии...»солнца в вечерний час» - религии сумерек, заката, призраков, сна. Потомки бывших хозяев сада надвигают вишневую кулису на неопустевшую еще сцену.

Развязка. Финал. Декорация первого акта. В доме неуютно, чувствуется пестота. Дорожные узлы. Лопахин сидит, ждет. Мужики пришли прощаться, чертовски холодно. Октябрь.Солнечно. До поезда осталось сорок шесть минут. Трофимов потерял калоши. Без калош пойдет вперед: недотепа - н-е-д-о-т-о-п-а-л Лопахин шутит над ним: как же быть, тебя в Москве профессора ждут, без тебя не начинают А Трофимов в ответ.»...у тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа...» Тонкие нежные пальцы. Тонкие нежные ветви. Тонкие нежные струны. Тонкая нежная душа. Где тонко, там и рвется. В сущности, Петя просто недоучка, недотепа, смешной. Но ведь что-то он знает о Лопахине, просто он без калош, ему неуютно, и он занят поиском калош. Вдруг Варя выбрасывает ему эту «гадость», но «гадость» оказывается не Петиной. Ну, куда ж он двинется в чужой гадости? Лопахин предлагает ему денег. Но Петя же свободный человек, а деньги - ниже свободы. Хотя выше любви. Он балансирует посредине, свободный, как ветер; посредине, но в первых рядах человечества - к «высшей правде». Без калош. Лопахин-ирония сомневается:»Дойдешь?» Петя обещает, что если не сам, ибо без калош, то другим путь укажет. Недотепа - недотопал.

А по деревьям уже стучат топоры. Жизнь уходит - проходит мимо; мы стремимся к какой-то цели. Господи, к какой? Лопахин придает смысл саду и не верит, не верит, обольщается, будто ему «тожере известно», для чего он существует. Пете - известно. Лопахину - будто известно. Себе не верит.

Скоро поезд. Вещи собраны. А Фирса отвезли в больницу? «... в починку не годится, ему надо к праотцам,»- замечает Епиходов. Все кончено, выносят вещи, что-то напевает Шарлотта. Пищик вдруг отдает долги, обычно брал в долг, а теперь отдает. Уезжаете? Бог поможет вам, всему приходит конец. Все кончено, а Лопахин так и не сделал предложения Варе. Все кончено, теперь у всех будет другой дом. А в этом, тоже другом, останется нанятый Лопахиным Епиходов, двадцать два несчастья, паук на груди, таракан в квасе, мистер Бокль, сломаный кий и пустая луза.

Все кончено. «Не опоздать бы только к поезду...» И вдруг Гаев вспомнил, как давно, в Троицын день, его отец шел в церковь. Отец, сын, дух святой... Не остается ни души, тоскует Раневская. Ни души - до весны, надеется Лопахин. Тем более, что нашлись Петины калоши, и теперь уж он точно пойдет вперед. Так до весны, господа, до свиданция!.. Станция. Тай прощается Лопахин. Гаев и Раневская бросаются друг к другу и тихо рыдают, былинки земные. Над ними - голоса ангела-гаера и подлунного Пети.

Сцена пуста. Одиноко и грусто стучит топор по дереву. Новое бытие сада, звуки топора - новый нюанс начала его бытия. Нюанс - эпоха. Дом заперт. Но в запертом доме остается тот, кого давно надо к праотцам, тот, кого так и не отправили в больницу - старый слуга этого дома, Фирс. Про него забыли. «Жизнь-то прошла, словно и не жил...» Был ли, не был ли - примета времени, история эпохи. Самые частые слова, которые произносят герои пьесы - это «сплю», «кажется», «мерещиться». «фокус», «неизвестно, для чего». Что-то было, но что? Что, если в доме забыли человека, былинку земную? Все кончено. Дом неподвижен, неподвижно лежит Фирс. «Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный». Отлетевшая душа.

Но кто слышит этот звук?

Кто слышит звук топора по дереву?

Где актеры? Устали? Ушли? Будто и не было ничего. Будто нам привиделось чье-то изображение. Чье?

Бытия. Смысла. Мы видели свой образ, отлетевшую душу земли.

Мы видели жизнь веры наяву, беспомощную и неразгаданную, детство мира, его колыбель.

Вспомним блестящую чеховскую «Степь»: это мир, увиденный глазами ребенка. Повесть - символ бесконечности, бескрайности жизни - степь. Все полно тайн, все удивительно и чисто, но что-то томит, пугает, мучает. Егорушку везут учиться - так надо, а он, оторванный от дома, растерян, ему страшно. В повести нет конца - она продолжается до сих пор - дорогой. Дорогой в неведомое, по сути - в никуда. Вспомним повесть «Ванька»: отданный на ученье к сапожнику мальчик, тоскуя по дому, пишет письмо на «деревню дедушке». Где та деревня, в каком краю - нету края.

Но все-таки где-то есть центр, с которого начинается бесконечность, перед которой человек дитя. Это дом, живая плоть духа, начальная точка отсчета дороги, пути, жизни. В дороге, в пути, в жизни человек всегда странник, он идет к какой-то цели, как он к ней идет, куда? «На деревню дедушке» - куда?

Куда ушли, оставив дом, хозяева вишневого сада? Егорушка, степь, колыбель? О чем так усердно молились они, или это только казалось им? Куда они ушли? Надолго ль? «До весны»-, сказал Лопахин. «До весны». Значит, они еще будут? Ведь однажды они уже возвращались. Тогда, весной, когда цвели вишневые деревья. Пройдет четыре времени года, и они вернутся к началу пути, и окажутся у подножия дома. Просто они рождены, чтобы узнать - зачем? Вся жизнь - один вопрос, короткое мгновение. Зачем живем, зачем грех и свобода, если мы человека забыли. Так для чего же мы посадили сад, обилие Благовеста?

Лебединая песня заката, покаяние, тишина. Маски сняты, комедианты уходят со сцены, вишневый занавес опущен.

Четыре действия пьесы, четыре времени года, четыре цикла суток, четыре

скрипки - четыре пути к Богу. И состояние наших душ, двенадцать апостольских речений в постижении этих путей. Образ затмил сущее, человек построил храм. И там, во храме, между небом и землей, идет вечное богослужение образу... человека. Самому себе, но замахнувшемуся в поднебесье. Собор сущего и образа - храм. Единый знак, символ веры, бытие духа.

Маски сняты, комедианты уходят со сцены - это конец бытия. Маска - фикция, образ. Маска - его плоть, его смысл, вдохновение. Маски сняты - конец

вдохновению, прощание с миром.

Все очень просто - Чехов умирал. Он уходил из мира, оставляя мир н а ш е м у дому, в котором есть комната, которая до сих пор называется детскою. Только бы мы захотели это понять! То, что мы всегда дети бесконечного, бездонного мира. Не обмани себя, человек, былинка земная. Бог - это ты, твой сад - твой образ, прекрасный и вымышленный, отражение, неточное и призрачное, твоего бытия. Бог - возвышенное над тобой, а значит - искаженное. Что же Чехов? Пародировал возвышенное? Да. Эхо. Звук, упавший с неба. Человек искушен богатством и красотой своего образа (тридцать монет!), знаменует его собором и совершает религиозный обряд ему, идолу. Собор - образ бытия, человек - его нерв. А человека забыли. Лопнувшая струна.

Отец, сын. Дух святой. Но ведь есть же человек, низкая истина Вселенной, былинка земная! Чехов позволил себе спросить - был ли человек, не был ли? Или мы воспринимаем себя как творчество? То есть Собор? Он, собор, из греха и свободы, к нему ведут четыре пути. И все они - к себе самому.

Возможно, мы ошибаемся. Но ведь «Вишневый сад» - последний вздох Чехова. Он не мог не придти к Богу.

Разве наша жизнь не то, что кажется нам? Сон земли, ее греза. Чехов выразил это...Лопахиным. Это был е г о герой. Он внешне - мужик, хам, все в нем несуразно, со свиным рылом он полез в калашный ряд - он что-то ворошил, Лопахин. Что? Он на что-то наступил, желая расплатиться за чужие долги. Он один не обожествлял сад, он видел за этим обман, обольщение красотой, он один проклинал религию возвышенного, Покров в колыбели ветвей. Он увидел грех искушения роскошью, и готов был искупить чужие грехи-долги людей перед самим собой - и он бил топором по остывающей вере, по стволам впустую цветущих деревьев: человек не красив, как его образ, но он - есть. И в этом весь смысл.

Лопахин - это надрыв. Это покаяние. Это покушение на святая святых - собор. На духовность. Но не на дух. Он сад, дух сущего. Сомнение, чистота, долг.

Никто так не чувствует Лопахина, как Раневская. Такое ощущение, что он и она - один голос, только с разными интонациями. У них один мотив страданий - грехи, долги. Но у Раневской все это - по отношению к правоте собора, у Лопахина - к его неправоте. Оборотная сторона одной медали - был ли или не был? Раневская - вечный укор Лопахина, он - ее укор. Она утверждает веру в прекрасное, он - в обыкновенное. И потому грехи Раневской для Лопахина - не грехи, у него свои грехи - я разрушаю в а ш е понимание веры, я разрушаю ее поверхностный, обрядовый слой - религию, оставляя за собой право на праведность, на безобразность веры. Раневская знает это. Ее душа - в надрыве Лопахина. По сути - отлетевшая душа. Ей хочется уйти. В Париж. В Париж. А Лопахин - ее отражение, ее грех. Боже, упаси. Помните, как она откупилась от П р о х о ж е г о золотым? Она хотела скорее избавиться от него, она подобием импрессионистического наплыва ощутила какую-то свою неправоту, и увидела в возвышенном над собой смысле прекрасного всего лишь зрелище.

Подтверждением тому ее брат, Гаев. Он - так, лень. Он любит вещь, это его идеал, так ему удобно. Он просто гаер, пантомима, ересь возвышенного, его несовершенство. Смотрите, на нем брючки не те, пальто не надевает вовремя, а холодно, да и состояние на леденцах проел, и говорит все не к месту, но высоким слогом. Ахиллесова пята возвышенного.

Есть еще один человек, который догадывается о правоте Лопахина. Это Варя. Но его правота для нее неудобна. Варя строга, пряма, правильна. «...мертва есть». По этой причине Лопахин не делает предложения Варе - «...мертва есть».

Раневская, Гаев, Варя - отголоски лопахинского надрыва, его вопросы, сомнения.

Аня, Трофимов - противоположное. Аня - подобие обезличенности. Она летала на воздушном шаре. Бабочка, как бабочка- брошка. Она легко поддается ветру свободы Трофимова, устремленного в черные дыры лучшего будущего, вживается в его патологический фанатизм, а Трофимов весь как горячка, испанка,тиф - и борода не растет, и доучиться никак не может, и без калош сыровато. Будто бредит Трофимов, но в бреду, без гроша за душой, босиком идет к счастью. Творец еще одной религии светлого будущего - под луной, указуя путь другим дрожащим перстом аптекарского сына. Блаженный пророк своего отечества. Лопахин ему не верит. Но он осторожен с Трофимовым - он знает, что Петя пойдет вперед. Действительно пойдет.

Яша, Дуняша - просто пропащие души. Они - оттеночный фон Лопахина. Будто родились зря? Не в той стране? Не в той среде? Для них отечество - дым, но что-то тянет душу Лопахина - отзвук дурного соблазна, нелюбви, пьяной толпы... Они - ужас души Лопахина.

И есть в пьесе один удивительный персонаж - Шарлотта. Она - пластика движения души, перевоплощения. Многоликость неосознанного. Незнание о себе: акробатка, фокусница, гувернантка? Нечеткая маска. Какой фокус будет завтра? Она умеет «зацепить» суть ситуации или человека: она ведь называет почему-то Епиходова «страшным человеком». Шутка такая? А что же Епиходов, пошлая ложь страдания, вымученная тоска? В фокус Шарлотты попадает остов его как некой карикатуры, и она воспринимает уже искаженный контур предмета, зная, однако, как разгадать загадку. Шарлотта даже не персонаж, а дополнение к сути происходящего: все как-будто ненастоящее, нематериальное, но отталкивающееся от конкретного, хотя и не видимого глазом.

Может быть, она знает что-то о Пищике? О его пристрастии к фальшивым бумажкам? И что это за бумажки? Есть ли они вообще - ибо все: иллюзион.

Да. Иллюзион. Потому что человека забыли. Верили, любили, боготворили красоту и в ней, в ее колыбели, забыли человека - былинку земную. А он, Фирс, старый, давно живет, помнит, как «воля в ы ш л а». Забыли. Недотепы. Все - «враздробь». Храм - пуст.

Четыре действия пьесы: приход человека в мир, начало судьбы, ее разрешение и уход - четыре фазы жизни человека. Совпадение с временами года и циклами суток. Бытие былинки земной. Первого дня творения. Моря людского! 12 персонажей пьесы - создатели храма, духовного облика земли. Исполнители божественной комедии - с момента рождения до момента смерти, пути к Богу. Кто придет?

Так Чехов изобразил черты своей эпохи во времени, печать которого было единство людей как сущего и образа в конечном знаке - идея христианского мира, возможного в сводах диковинных истин, простых и нетленных.

«Вишневый сад» - музыка русского надрыва: принять, но не впустить чужое великолепие в свою лебединую душу, и мучиться, и наслаждаться, и просить небеса о прощении, и каяться, и проклинать... Вишневый сад - это и м я русской души, которая живет в многоликих образах национальной неповторимости, в своде русского собора. Это русский дух. Это мы.

Вот и все. Евангелие от Чехова. Была ли ты, благая весть? В красоте ли проявляется Бог?

Лебединая песня заката, откровение, тишина.

В. Тасалов

ЧЕЛОВЕК-ХУДОЖНИК - МЕЖДУ БОГОМ И МАШИНОЙ
(Искусство как опыт самопознания)

«Светильник для тела есть око
Итак, если око твое будет чисто
то все тело твое будет светло»
(Евангелие от Матфея)