Православном Свято-Тихоновском богословском институте 2 страница

Проскомидия в 8-м веке обретает примерно теперешние чер­ты, хотя еще и не канонизируется окончательно.

Зачем нужна проскомидия? Что это такое?

Вот апостолы собираются на вечерний ужин. Берут хлеб, во­ду и вино, совершают преложение. Но с течением времени апостол Па­вел замечает, что среди новых христиан появляется некоторое пренебрежение к Святым Тайнам, они приходят на Вечерю любви (ага­пу) и начинают есть, и Тело и Кровь Христовы воспринимаются ими просто как еда. Апостол Павел грозно предупреждает их: те из вас, что причащается без благоговения, болеют и умирают.

Так возникает необходимость отделить в сознании новых христиан таинство Евхаристии от еды. Только тогда Евхаристия делается полноценным центром их литургической жизни. Но даже при том, что на агапах происходит некоторая профанация Евха­ристии, они все-таки остаются очень ценными.

Но с первых веков христианства мы обнаруживаем следы со­вершенствования Евхаристии. Литургии начинают совершаться на гробах мучеников, по утрам, и готовятся к ней, совершая пост, чтобы Евхаристия не могла быть ни с чем совмещена и перепутана. Первые памятники о Евхаристии мало говорят об агапах, они до­носят до нас прежде всего описания Евхаристии.

Апостолы преломляли хлеб и благословляли чашу с вином. Их последователи тоже не видели необходимости в особой проскоми­дии. Все члены евхаристической общины знали друг друга по име­нам, им были известны все скорби и радости друг друга и легко было молиться вместе. При Константине Великом христианство возводится в ранг государственной религии. Первые христиане знали, что они могут поплатиться жизнью за свою веру, теперь же креститься и стать христианином стало легко, это даже обеспечивало покровительство властей. Первые христиане были постоянно готовы пожертвовать жизнью во имя Христа, и это очи­щало их сердца. После реформы Константина Великого становится очень трудно отделить подлинных христиан от тех, кто крестился из чисто конъюнктурных соображений. Тем не менее строятся гро­мадные базилики, которые вмещают тысячи людей, уже не знающих друг друга. Это уже не та христианская община, которая жила не поиском внешнего благолепия, но желанием сохранить верность вере, Христу. Теперь же никто за это не преследует, и христи­анская жизнь изменяется. Вместе с радостью победы приходит со­жаление о том, что та цельность, та жертвенность и горение, которые были у первых христиан, утрачены. И многие бегут — уже от тех, кто мешает молиться по-настоящему.

Однако история идет своим ходом, жизнь в миру продолжа­ется. Меняются богослужебные чины, и это продиктовано необхо­димостью: старые чины не годятся для теплохладных христиан, к тому же теперь очень многочисленных. Как помянуть всех, стоя­щих в храме на литургии? Священник уже не знает их по именам. Но сохранить молитву за верных необходимо, и такая форма постепенно складывается. Отсюда и возникает необходимость проскомидии.

Раньше она совершалась в жертвеннике, куда христиане приносили свои приношения, как и на агапы. Кое-что использовалось на вечери, остальное раздавалось бедным и больным (Церковь сохранила этот принцип). Существовала специальная комната, где складывали все приношения, а также держали хлеб, воду и вино.

Начинается литургия с того, что священник и дьякон выходят на амвон и читают разрешительные молитвы. Целуют образ Спасителя справа от Царских врат, затем опять молятся, затем целуют образ Божией Матери. И так далее...

На литургии полагается полное облачение: на священнике подризник (стихарь — на дьяконе) — тонкий стихарь, епитрахиль, пояс, поручи, награды, если они есть (набедренник и палица), фелонь. На каждую часть облачения читается своя молитва. По­том, умыв руки, священник и дьякон подходят к жертвеннику, ко­торый теперь имеет вид стола, облаченного в особое одеяние. Вся левая часть алтаря называется жертвенником. Здесь же Гол­гофа. На этом столе священник приготавливает сосуды — потир и дискос, а также звездицу, лжицу и копие. Здесь же покровцы (воздухи). Священник молится. На клиросе в это время начинают читать часы.

Просфора — приношение, символизирующее хлеб, который в древние времена христиане приносили для жертвы. На просфоре всегда имеется печатка...

(Далее — рассказ, сопровождаемый рисунками на доске, о совершении проскомидии. Приведенные сведения содержатся в За­коне Божием).

Лекция 5

В прошлый раз мы с вами закончили разговор о проскомидии, т.е. о приготовлении приношений для совершения Божественной литургии. После того как священные сосуды с приготовленным на них агнцем — частицами, вынутыми в честь Божией Матери, свя­тых, в честь живых и усопших, — и чашей с вином с добавлением воды — все это покрыто специальными покровцами, или воздухами. После этого священник совершает каждение и отпуст. Дьякон от­верзает завесу царских врат и совершает полное каждение храма, т.е. сначала кадит алтарь, престол, жертвенник, горнее место, иконы, а затем иконостас, клирос, народ и весь храм.

Вы, конечно, знаете, что каждение есть символ молитвы и в то же время символ благодатного присутствия Божия. Таким обра­зом освятив весь храм перед совершением Божественной литургии, дьякон возвращается в алтарь, подходит к престолу, где стоит священник, и они совершают вместе короткую молитву перед нача­лом литургии. Священник, воздевая руки, молится: "Царю не­бесный, Утешителю, Душе истины..." А затем второй раз воздева­ет руки и говорит: "Слава в вышних Богу, и на земли мир, в че­ловецех благоволение..." — дважды. И в третий раз воздевает руки и молится: "Господи, устне мои отверзеши, и уста моя воз­вестят хвалу Твою..." А дьякон говорит на это: "Время сотвори­ти Господеви, владыко, благослови...". Священник благословляет его со словами: "Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Да исправит Господь стопы твоя, да помянет тебя Господь Бог во Царствии Своем". Дьякон выходит на амвон и про­возглашает: "Благослови, владыко".

Все присутствующие в храме обычно видят только этот мо­мент, когда дьякон говорит: "Благослови, владыко". А священник в ответ совершает громкий начальный возглас, литургийный возг­лас: "Благословено Царство Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь". "Аминь" поет уже клирос.

Во время этого благословения священник поднимает Еванге­лие над престолом, над антиминсом, совершает этим Евангелием крестное знамение и полагает его на место.

Этот возглас имеет особенную непосредственную связь с ли­тургией. Литургийная служба начинается обычно с возгласа: "Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков". Или, скажем, всенощная или утреня имеют возглас: "Слава Свя­тей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно и во веки веков". И только литургия име­ет возглас: "Благословено Царство...". Почему это так, почему здесь говорится о Царстве?

Потому что именно литургия, если хотите, низводит Царство Божие на Землю, а по-другому можно сказать — открывает нам врата Царства Небесного. Литургия есть явление Царства Не­бесного здесь, на Земле. Это Царство Божие, пришедшее в силе. Именно литургия вводит нас в полноту этого Царства, этой жизни с Богом. В литургии мы соединяемся со Христом, соединяемся, можно сказать, так глубоко, так полно, как не мог бы придумать человек. Это соединение имеет в себе особенную таинственную силу, силу животворящую, которая дает нам вечную жизнь, не только сегодня животворит нас, но соединяет нас с Вечностью, открывает нам дорогу в эту Вечность. Именно это Царство Божие, пришедшее в силе, здесь и есть Церковь, то есть можно сказать, что Церковь, о которой мы уже говорили с вами, ­это литургия, Церковь — это есть Царство Божие. Возглас свя­щенника как раз благословляет это Царство, приветствует его. Священник с самого начала как бы громко приветствует: "Вот, Господь грядет к нам, и с Ним грядет Его Царство Небесное к нам, Царство Отца и Сына и Святого Духа".

После возгласа дьякон немедленно возглашает мирную екте­нию. Вы знаете, что существует несколько разных дьяконских прошений. Они имеют названия: мирная ектения, сугубая ектения, просительная ектения и др. Мирная ектения имеет особое значе­ние, с нее начинается каждая большая церковная служба. Называ­ется она так потому, что первые ее слова — "Миром Господу по­молимся". Но "миром" в русском просторечии стало пониматься так: всем миром помолимся, т.е. все вместе помолимся, потому что весь собравшийся в церкви народ назывался этим словом: весь "мир", "помолимся всем миром". И даже на всё мироздание перешло это название — "мир".

Но это, конечно, вопрос филологический. Я тем не менее позволю себе высказать мнение, что тут, наверное, велико зна­чение мирной ектении, что на Руси даже и народ, и весь земной шар стали называть "миром". Первоначальное значение, смысл этих слов, конечно, иной. Можно было сказать "с миром Господу помолимся", т.е. в мире духовном будем молиться Богу.

Следующее прошение звучит аналогично. Значит, будем молиться в мире — о чем? "О Свышнем мире", о том, чтобы нам был дан этот вышний мир. "О Свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся. О мире всего мира..." Здесь уже "мир" используется в двух значениях: о том, чтобы весь мир, все ми­роздание пребывало бы в мире.

Эта ектения содержит в себе прошения "о святем храме сем", о Патриархе и всем священническом чине, о богохранимей стране нашей, о граде сем или о веси сей, т.е. о том месте, где мы живем, о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных, о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их, о том, чтобы избавиться нам от вся­кой скорби, гнева и нужды. Иначе говоря, эта ектения являет собой удивительную, великую молитву, где очень кратко, удиви­тельно емко содержится прошение о всем самом главном, без чего не может быть нашей жизни, о всем великом. И грустно, когда эта ектения является для нас столь привычной, что мы уже не способны вкладывать в эти удивительные прошения сердечную мо­литву свою, когда мы автоматически слушаем, что поет дьякон, что поет хор, а сами отсутствуем в это время своим сердцем.

Для того чтобы вы поняли силу этой молитвы, я приведу вам эпизод из своей жизни. Вы знаете, наверное, многие, что у меня был замечательный духовный отец, старец, отец Всеволод. Он был очень заслуженным протоиереем, настоятелем был очень много лет и, конечно, всегда служил с дьяконом. И поэтому никогда не произносил мирную ектению, всегда ее произносил дьякон. Я, ко­нечно, тоже к этой ектении привык и уже как-то пропускал ее мимо ушей, как обычно мы это делаем.

Но вот однажды случилось так, что я пришел в будний день на службу и почему-то отец Всеволод служил без дьякона. Он вы­шел на амвон и стал говорить мирную ектению. И для меня это было просто открытием, я вдруг услышал что-то совсем другое, то, чего я никогда не слышал, потому что он так молился, про­износя мирную ектению, что для меня буквально открылся весь мир. Я почувствовал, что это молитва действительно о всем ми­ре, за весь мир, в этой молитве утверждается мир... А ведь так должно быть всегда, чтобы все мы с вами участ­вовали в этом утверждении мира, чтобы от нашей молитвы этот мир стоял в мире. Если бы так мы все молились, все дьяконы, все священники и все православные христиане, так от всего сердца молились бы Богу о мире всего мира, уверяю вас, не было бы тогда войны и не было бы раздоров, которые нас так мучают.

Вот сейчас ко мне подошел один студент старшего курса и просил направить Патриарху письмо об усиленном молении против раздоров и о мире. Это, конечно, инициатива неплохая. Но я не удивлюсь, если Патриарх спросит нас всех с вами и этого сту­дента: "Как вы мирную ектению каждый день произносите? Вы же молитесь о мире всего мира. Разве там нет этой молитвы? Разве Церковь не молится всю свою жизнь каждый день, по нескольку раз в день, разве она не молится о мире всего мира? Разве не вменено это нам в обязанность первую, и разве не с этого начи­нается наша литургия — с того, чтобы вспомнить весь мир и умо­лять Господа о мире всего мира, о благословении всех Божиих церквей, о граде сем, о том, чтобы здесь действительно силой Божией и благодатью Божией утверждался мир и утверждалась доб­родетельная, святая жизнь. Это именно и есть миссия Церкви в этом мире. Именно так приходит сюда Царство Божие — через Цер­ковь. Приходит сюда в силе, и сама наша мирная ектения как раз являет это пришествие Царства Божия. Это Царство Божие как бы вступает в войну со злом и отвоевывает у этого зла нас, наши души и наш народ. И от нас зависит, насколько успешно будет это отвоевано. Так что каждое слово службы вообще, и Божест­венной литургии в особенности, должно, конечно, произноситься нами от всего сердца и с пониманием того космического значе­ния, которое имеет Божественная литургия в нашей жизни. Потому что литургия — это не просто какой-то один молебен. И молебен церковный, молебен святого человека, молитва имеют величайшее значение, конечно, и молитвами такими утверждается жизнь на Земле. Но Божественная литургия — это есть нечто совершенно особенное, это есть нечто превосходящее всякий разум, потому что это есть действительно пришествие Божие к нам, это есть снова пришествие Сына Божия, это снова есть явление в силе Царства Божия, это снова есть наше приобщение к Святой Троице. И ходатайство Церкви перед Богом имеет особую силу, если оно произносится нами от всего сердца, а не только устами, если это не просто какой-то хор поет какую-то очень красивую, может быть, с музыкальной точки зрения ектению, а мы пришли послу­шать ее только как концерт или какую-то новую вариацию на тему мирной ектении.

Есть пластинка с записью голоса Шаляпина, произносящего мирную ектению. И люди восторгаются: вот как хорошо он взял ноту, каким низким басом сказал: "Господу помолимся". Если мы так будем приходить в церковь, тогда это будет просто профана­цией. Я не против Шаляпина, но ему не следовало бы упражняться в таком амплуа. Ектения — это не повод для того, чтобы пока­зать свой бас, продемонстрировать чудеса исполнительского мастерства. Это молитва. Как и вся литургия — это молитва. И если не будет у нас молитвы, тогда все это обратится против нас просто потому, что мы будем кощунниками и просто будем компрометировать Церковь.

После мирной ектении всегда следует священнический возг­лас: "Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь". Вы понимаете, что это значит: потому что Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение. Но какая тут связь? Мы говорим: "Миром Господу помолимся", "О Свышнем мире помолимся". В конце произносим: "Заступи и спаси и помилуй", и последний возглас дьяконский, особенный совершенно и чрезвы­чайно глубокий, таков: "Пресвятую, Пречистую, Преблагословен­ную славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим". То есть, помянувше Божию Матерь и всех святых, сами себя, и друг друга, и всю жизнь нашу Христу Богу предадим. И потом вдруг: "Потому что подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение...". Можно, конечно, как-то связать все это, хотя тут нет даже связи грамматической. Сначала в ек­тении есть обращение к народу: "Помолимся...", а потом в заклю­чение: "Потому что подобает Тебе...". Даже грамматически это не согласуется. В чем тут дело?

Этот вопрос нужно вам сразу понять, потому что таким странным образом будет дальше продолжаться вся литургия. Дело тут в том, что священник в это время, как написано, тайно чи­тает молитву. Скажу буквально: "Священник глаголет тайно молит­ву первого антифона". Глаголет — значит говорит. Как можно го­ворить "тайно"? Шепотом? На ухо? Что это значит?

Молитва такая: "Господи Боже наш, Егоже Держава несказан­на и слава непостижима, Егоже милость безмерна и человеколюбие неизреченно! Сам, Владыко, по благоутробию Твоему, призри на ны и на святый храм сей и сотвори с нами и молящимися с нами богатыя милости Твоя и щедроты Твоя". И дальше — возглаше­ние: "Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь."

Как видите, здесь все совершенно грамотно. Эта молитва относится к Богу: "Господи Боже наш..." и заключается: "Яко по­добает Тебе всякая слава..." Кому? "Отцу и Сыну и Святому Ду­ху", т.е. Богу-Троице. Молитва обращена ко Святой Троице. И последние слова, которые произносятся возгласно, т.е. громко, являются просто придаточным предложением, т.е., иначе говоря, окончанием этой молитвы. И вот такая странная ситуация, как я уже сказал, будет сопутствовать нам во время всего служения литургии, т.е. мы будем постоянно слышать, как священник гром­ко возглашает из алтаря разные придаточные предложения: "Яко Тебе подобает...", "Яко Твоя Держава...", "Яко Благ и Челове­колюбец...", "Яко милостив и Человеколюбец еси..." и т.д. Все "яко" и "яко", т.е. "потому что". "Потому что Ты милостив и Человеколюбец", "Потому что Твоя Держава" (т.е. власть). В чем же тут дело? И что значит: "Священник тайно глаголет молитвы антифона"? Почему тайно? Что это — секрет какой-то?

Как видим из текста, никакого секрета нет и нет ничего такого, чего нельзя было бы слышать всем находящимся в храме. Напротив: молитва очень хорошая, очень глубокая, и было бы за­мечательно, если бы ее произносили так же, как все молитвы, если бы в ней участвовали все молящиеся. Но что же все-таки значит слово "тайно"?

Во многих случаях это действительно означает, что священ­ник должен читать молитву в алтаре про себя, тихо. Но первона­чально в греческих служебниках это слово употреблялось совсем в другом смысле: там имелось в виду, что молитвы тайные, до которых мы потом с вами дойдем, просто являются молитвами та­инства, они вовсе не являются секретными молитвами, которых никому нельзя говорить, которые можно говорить только посвя­щенным или только тихо, про себя. Вовсе нет. Они просто явля­ются молитвами этого великого таинства, таинственными (с уда­рением на "а") молитвами. Или таинственными (на "и") молитвами, и так можно сказать, но не в значении "секретными", зап­ретными, запрещенными, которых нельзя знать непосвященным.

Мы к этому вопросу должны будем вернуться еще несколько раз во время изучения литургии. Но сейчас я скажу вам, что тем не мене, хотя таких молитв, секретных и запрещенных, у нас в церкви просто нет и не может быть по самому смыслу, тем не ме­нее во время литургии почти все молитвы священник читает в ал­таре, читает их тихо, про себя, иногда вообще молча, одними глазами — так, что их не слышат даже присутствующие в алтаре, а иногда он читает вполголоса или шепотом — так, что не слышат те, кто находятся вне алтаря. Почему это происходит?

Тому есть много причин. Одна из них — та, что наш народ, и не только наш, а еще с древности — греческий, например, ­оказался не способным внимательно молиться в течение сколь­ко-нибудь длительного времени. Оказался не способным вникать в молитвы, несущие в себе особое глубокое содержание, а посколь­ку литургия является, по существу, одной непрерывной молитвой или, может быть, двумя, тремя, то в течение полутора-двух часов молиться народ, оказывается, не умеет. И если бы мы с вами поставили такой эксперимент: убрали бы хор, а просто свя­щенник стал бы громким голосом молиться среди народа (ну, пусть дьякон говорил бы ектении, а священник читал бы молитвы после этого), то мы бы увидели, что народ или просто ушел или отключился бы, отсутствовал, как мы с вами отключаемся, когда дьякон говорит ектению, а мы этому не придаем никакого значе­ния. Это, мол, пускай он говорит, а мы тут стоим и занимаемся своими делами: кто ищет рубль или теперь уже сто рублей на за­писку, кто ставит свечку, кто раздевает своего ребенка, а кто еще что-нибудь делает, но только не молится. Попробуйте найти человека, который молится во время мирной ектении, скажем, или во время какой-нибудь другой ектении: "Паки и паки...". Я ду­маю, что если найдете одного или двоих таких в храме, то вам повезло. И поскольку народ вот так сосредоточиться и молиться не умеет, то Церковь как бы вынужденно, постепенно, а может быть, даже воспринимая опыт ветхозаветной церкви (даже скорее всего именно так, и наверняка так), пришла к другому способу служения. Т.е. в нашем богослужении участвует не только сила нашего разума, не только наше внимание, наше "рацио", когда мы должны понимать каждое слово и это слово через свое сердце возносить к Богу — вот что такое молитва в обычном понимании слова, — и не только такой способ молитвы использует Церковь, но и другой. Какой?

Церковь использует еще и эмоциональный способ, кроме ра­ционального, т.е. включает наше сердце, нашу душу другим способом. Иконы, которые помогают нам молиться, которые наст­раивают наше сердце на молитву, на особенное расположение духа.

Взгляните на настоящую хорошую икону, древнюю икону, скажем, Владимирскую. Глядя на нее, мне кажется, почти невозможно не молиться Богу, по крайней мере как-то не возвыситься в душе к Богу — невозможно.

Оказывается, искусство церковное тоже имеет громадную си­лу. Оно может нас подвигнуть, приблизить к Богу. Оно очищает. Взирая на такой лик, какой являет нам Владимирская икона, мы сразу же очищаемся сердцем, нас оставляют дурные помыслы, вся­кая суета. Чем больше вы стоите перед иконой, тем больше сосредоточивается ваше сердце, оно как бы устремляется без­молвно к Богу. Может быть, вы ничего не говорите, ни о чем не думаете, но сердце ваше все больше сосредоточивается и как бы открывается перед Богом. Это — тоже молитва. Пение церковное в еще большей степени есть молитва, пото­му что оно соединяет в себе содержательную сторону и сторону эмоциональную. Поются определенные стихиры, молитвы, т.е. до­носится до нас рациональный смысл какого-то прошения, и здесь используется искусство чрезвычайно высокое и сильное. И настоя­щее церковное пение, может быть, легче всего, быстрее всего научает нас молиться. Вы сами знаете, что древние, особенно красивые, песнопения буквально нас научают молиться, помогают нам, как бы влекут нас к молитве. И вот Церковь с древности, еще с ветхозаветных времен, пошла по этому пути — не только использовать рациональные возможности человека, которые, ока­зывается, не так велики, но и включить его душу, его эмоцио­нальную природу.

Так вот в литургии с самого первого момента мы слышим церковное пение. Это пение нас поднимает, и ведет, и нашу не­мощь восполняет. Более того, я думаю, что, может быть, най­дутся некоторые богословы современные, которые меня упрекнут в том, что я говорю что-то с их точки зрения совсем неразумное, но я дерзну сказать. Конечно, богословие — это прежде всего слово, ведь слово — это есть "логос", это есть разумное прославление Бога. Но мы же говорим: "умозрение в красках", "богословие в красках" — об иконе. Эти слова принадлежат заме­чательному русскому философу Евгению Николаевичу Трубецкому. Т.е., живописные образы тоже имеют, оказывается, способность побуждать нас к богословию, к умозрению. Так вот, можно ска­зать, что церковное пение — это "умозрение в звуках", оно тоже может открывать нашему сердцу Бога. Конечно, это не вполне бо­гословие, но если поются слова молитвы, если прославляется Бог словесно, то тогда уже можно этому пению дать название "бо­гословие звуков".

Церковь поняла, что оно имеет огромную силу, огромное значение. Свою литургию, свое служение Церковь соединила с та­кими средствами умозрения. И там, где мы не можем быть внима­тельными, не можем сосредоточиться, собрать силу своего разу­ма, где мы не можем преодолеть привычку к одним и тем же сло­вам, — там Церковь помогает нам вот этим прекрасным, чудным пением. И идет даже на то, чтобы очень важные молитвы произ­носил только священник, а большинство молящихся в храме чтобы получали как бы адаптированный, сокращенный вариант, очень да­же сокращенный. И отсутствие громогласной молитвы вслух восполняется общим пением.

Роль церковного пения нужно было бы обсудить еще глубже и полнее, чем это сейчас возможно, потому что на самом деле она чрезвычайно велика, и то сердечное знание Бога, которое мы по­лучаем через пение, гораздо больше, чем мы думаем. Это действительно достойное служение Богу, это действительно вели­кое служение Богу — церковная музыка.

Но, конечно, изучая литургию, мы должны прежде всего изу­чить те молитвы, которые нам оставили святые отцы, которые вошли в предание Церкви. И должны знать, что даже если мы не слышим ту молитву, которую произносит священник в алтаре, то возглас священника эту молитву как бы здесь символизирует, указывает нам на то, что священник здесь молится. И мы должны тоже молиться с ним вместе, если не во всей полноте, то посильно участвуя в молитве сердцем.

Но есть сейчас, как я уже сказал, священники, которые пы­таются вернуться к древней первохристианской традиции, которые хотят убрать иконостас, чтобы он "не мешал". А еще они хотят, чтобы все молитвы читались вслух, хотят даже перевести их на русский язык, чтобы они были более понятны. Такие священники есть у нас, и движет ими, конечно, доброе желание. Но я поче­му-то уверен, что им ничего этого сделать не удастся. И не только потому, что не позволит епископ или косный народ запо­дозрит в них какое-то обновленчество, коль скоро они переводят на русский язык молитвы и рушат иконостас, который, по тради­ции, уже освящен русской церковью. А прежде всего потому, что народ и вообще Церковь не смогут отказаться от своего служения Богу древним способом — в церкви и с пением. Потому что народ и сейчас уже не предпочтет словесную литургию той литургии, которую мы имеем вот уже в течение многих и и многих веков ­почти двухтысячелетие. Потому что очень рано, очень быстро ли­тургия соединилась с пением, и отказаться от этого не смогут, и конечно, не только по привычке, а потому, что это пение несет в себе нечто большее.

Вот недавно один замечательный священник, очень мною ува­жаемый, высказал такую точку зрения: церковное пение во время литургии должно только не мешать молиться вслух. Что человек должен обязательно молиться вслух, а хор должен не мешать это­му. Так давайте мы вообще его уберем — и всё. И он не будет нам мешать.

Но я думаю, что мы не сможем это сделать. Потому что он нам помогает, а не мешает. Он нам, может быть, "мешает" услы­шать то,что священник читает, но не потому, что хочет мешать. Его поставили, если хотите, вместо священника. Вместо священ­нической молитвы поставили хор не случайно, а потому, что свя­щенник, оказывается не смог включить народ в свою молитву. А хору это удается лучше. В каком-то смысле церковное пение исполняет ту задачу, которую не может выполнить священник в тех условиях, которые наличествуют у нас сегодня.

А первой христианской общине, когда собирались в малень­кой комнате, может быть, 9 или 15 человек, в обстановке гоне­ний, когда все они, конечно, горели душой, можно было читать вслух молитвы "едиными усты, единым сердцем" и пение было не нужно, потому что душа горела и так. Если же сейчас вы найдете священника, который сможет в нашем обычном приходском храме, где собирается 300 человек, если не 1000, прочитать молитвы литургии так, что все будут молиться, я сочту, что это чудо. Думаю, что вы не найдете ни одного такого священника. И тот священник, который читает вслух эти молитвы, делает это обычно в будние дни, когда народу мало, а в праздники, когда народу много, он читает их про себя. Так что весь народ он не может включить в свою молитву.

Вот это рассогласование, когда священник молится, а народ не включается, не отвечает — оно невозможно в литургии. Так литургию служить невозможно. Я буду кричать, молиться так, чтобы все слышали, а народ не будет все равно слышать, не бу­дет со мной вместе повторять, не будет со мной вместе мо­литься. Тогда литургия станет невозможной, ее служить станет нельзя.

И вот когда так стало, когда это стало реальностью, тогда Церковь пошла по другому пути. Священник молитву читает, а с народом поет хор, и народ молится с хором. Проще и более не­посредственно, по-детски, если можно так выразиться. Мы ведь от ребенка не требуем, чтобы он все молитвы понимал, но ребен­ку очень легко петь. Два-три простых слова он будет петь, и сердце его будет петь. Если хотите, народ на таком вот детском уровне может участвовать в служении литургии. Но красота цер­ковного пения, его глубина и величие приподнимают людей с детского уровня, и тут начинается некое новое богословие — бо­гословие в музыке, в пении, в звуке. И этот путь молитвы ока­зался таким плодотворным, таким богатым, он так много дал, так много накопил удивительных богатств духовных, что от него уже теперь Церковь отказаться не может.

Так же, как не сможет Церковь взять и выбросить свои ико­ны. Ведь у первохристиан не было икон, не было иконостаса, и было хорошо, когда все стояли около престола. Но теперь, если мы пожелаем вернуться к тому времени и начнем рушить свои ико­ны, выбрасывать их, Церковь за нами не пойдет, Церковь этого сделать не сможет, потому что в иконах тоже так много благода­ти, так много духовного прозрения, так много благодатного зна­ния Бога, потому что в них тоже присутствует, живет такая мо­литва, от которой не может отказаться Церковь сегодня.