КАРОЛИНА 4 страница

«Фантастическая симфония» принимается на «ура, теперь очередь за «Лелио». Текст монодрамы читатает известный актер Бокаж. В том месте, где Лелио—Бер-лиоз ополчается на критиков-ретроградов, актер при чте-нии слов «Нужно обладать вкусом» ловко подражает грозному критику Фетису, сидящему тут же в зале.

Ференц не одобряет скандальный выпад против Фетиса. Берлиоз вспыльчив. Когда-то Фетис отозвался плохо о его сочинениях, этого для Берлиоза достаточно чтобы желать своему критику смерти! Тщетно Ференц объясняет Гектору, что Фетис, несмотря на все его ошибки, человек незаурядный, создатель важных теоре­тических трудов, узаконивший, по существу, понятие то­нальности.

И неправильно было поэтому устраивать эту шутов­скую комедию с актером в маске критика и грубым текстом.

Время... Время... Время!

Каждому хочется урвать от него хоть кусочек, но есть друзья, которые никак не хотят довольствоваться этим. Ламенне приходит по два-три раза в неделю, и, когда его огромная фигура возникает на пороге, Ферен­цу и матушке Анне кажется, что этот плечистый, муску­листый великан не сможет поместиться в комнате. Но Ла­менне скромен. Он садится в угол и часами слушает му­зыкальные упражнения хозяина. Нарушает молчание он только в перерывах, но Ференц уже знает, что аббат при­ходит именно ради этих перерывов. То, что происходит между гостем и хозяином в минуты отдыха, больше, чем простой разговор. Это борьба. Священник хочет заполу­чить еще одну душу и для этого бросает на весы все обаяние своей личности. Выясняется, что он великолеп­ный музыкант, очень хорошо разбирается в старой и но­вейшей литературе по фортепианному искусству, знаком

не только стеологией, но и с писателями светскими. Наделен юмором и почти такой же неудержимой фантази­ей, как сам Гюго.

Борьба идей. Хотя и с очень неравными силами. Фе-ренц защищает тот католицизм, которому научился у матери - не в виде философской концепции, но как веру по традиции. Да еще несколько постулатов, усвоенных в святилище» сенсимонистов. Аббат же выдвигает против него целую систему доводов и размышлений: «Весь мир является выражением сущности бога, а не какие-то застывшие латинские цитаты, превратившиеся в закли-нания, неризы из парчи, шелков и бархата, накопленные церковью ценой слез и пота нищих пролетариев. Существование бога провозглашают не папские энциклики, пастырские послания или канонические предписания Ва­тикана, не уходящие в поднебесье горы, бескрайние моря и величественно текущие реки. Но прежде всего чело­веческий труд, который единственно способен создать че­ловека по подобию божьему. И в этом неоценима роль артиста, мастера искусства. Но только тогда, когда он достоин своего апостольского чина. Артист озаряет све­том вселенную. Он показывает священные связи между деяниями Творца и человеческими судьбами — и на это способен молниеподобный луч гения. Только у артиста есть сила сорвать затвердевшую, как панцирь, маску ве­ков, лживую маску, напяленную на лик Избавителя, Иисуса Христа. Только артист может сорвать ее и пока­зать, что Христос — избавитель бедных, опора несчаст­ных, это он источник трудолюбия, он зажигает благо­родным огнем сердца, он — апостол добра и агнец небес­ной чистоты...»

Ламенне увлекает юного Ференца с собой на загородные прогулки. Он показывает ему нищету Парижа:

вонючие подвалы, где устраивались на ночлег по двадцать — тридцать человек, будто поленья дров; показывает детей, которые еще не научились говорить, но уже должны были трудиться, показывает женщин, у которых нищета отняла все — улыбку, юность, красоту, женское обаяние, оставив взамен озлобленность и ярость.

Ламенне неутомим, проповедуя свои идеи. «Ты, артист, будешь жалким паразитом на теле общества, — говорил он Ференцу,— если не будешь бороться за челочечество, если ты и на миг забудешь, что твои персты

должны быть нежными, когда миллионы несчастных, за-мученных нуждой обращают к тебе свои лица, но они же должны уметь сжиматься в кулак, чтобы пригрозить тем, кто повинен в испорченности человечества!»

Время... время, время!..

Разумеется, напоминает о себе «немецкий стол»: Хиллер, Мендельсон, Ленц и Гейне, который с извест-ной желчью допытывается у редкого гостя Ференца, в каком новом тупике тот опять очутился? «В сенсимонист-ском тупике вы уже побывали,— говорит он.— Сейчас вы, кажется, забрели в такой переулок, где в моде бол-товня ханжей-священников».

Ференц отвечает по обыкновению резко: «Вы сами тоже бродите по таким же темным переулкам, как и я. Но я хоть верю в то, что в конце концов отыщу пра­вильный путь».

Ну, и, конечно, женщины! Может быть, даже чуточ­ку больше, чем он хотел бы сам, отнимают они драгоцен­ное время. Адель, которая, к изумлению всего Парижа и своему собственному, впервые за свою жизнь по-на­стоящему влюбилась. Она уже больше не задирает над­менно свой курносый носик и не подмигивает озорно, под стать парижскому мальчишке — какая уж там надмен­ность! — но каждодневно придумывает какой-нибудь по­вод, чтобы отправить очередное послание Ференцу. Если учесть, что посыльные облачены в униформу камердине­ров дома Лапрунаред, это довольно вызывающий жест. Причем Адель шлет с ними не только записочки, но книги, цветы, ноты, думочку для дивана, галстук, чер­нильный прибор — словом, все, что попадает под руку. От такой внимательности и страсти никакого спасения нет. А однажды утром к дому подкатывает огромная до­рожная карета Лапрунаредов, и на пороге листовскои квартиры, щелкнув каблуками, появляется мрачнова­тый егерь.

— Господа,— басит он,— приглашают господина Фе-ренца Листа пожаловать завтра на охоту с гончими!

Ференц отказывается. Нет ни желания, ни охотничье­го костюма, и вообще ему некогда: завтра снова репе-тиция в зале Эраров с участием Массара, Фрашона И Урана.

Но вдруг словно вихрь сметает с порога мрачного егеря, и перед изумленным Ференцем появляется Адель.

Она одновременно плачет, умоляет, уговаривает, и влюбленно воркует, и уже наперед счастливо смеется, предвкушая, как завтра они будут вместе, тут же роняет несолько милых слов матушке Анне.

Ференц снова повторяет свои возражения, высказывает сомнения морального порядка, но Адель обезоружи-вает его единственной фразой:

- Разумеется, на охоте будут и мой муж, и тетя Агата А вообще в замке будет полным-полно гостей! — добавляет тут же она.

Маркиз Лапрунаред действительно приезжает на охо­ту вместе с тетей Агатой. Гостей же напугала непогода, обрушившаяся на Вогезы через несколько часов после приезда в замок супругов Лапрунаред и Ференца. Далее все происходит как в романе, вышедшем из-под пера че­ловека с буйной фантазией. Трехэтажное здание старин­ного замка гудит, воет, свистит, словно орган в сотню труб. Все вокруг становится сначала серым, а потом и вовсе черным, на вершины окрестных гор траурным по­логом падают тучи, скрывая от взора удивительнейшие по красе долины, покрытые снегом утесы и заиндевевшие на морозе леса.

Два дня замок окутан густой, будто полуночной, мглой. Горят все лампы, свечи, плошки. На третий день является старший егерь охотничьего замка.

— Снегом замело единственную дорогу вниз,— до­кладывает он.— Снизу до нас и за неделю не добе­рутся.

Днем они играют вчетвером в вист. Ужин — в семь. После ужина — немного музыки в большом зале. В по­ловине десятого все расходятся по своим покоям. Часом позже легонькое царапанье в дверь листовскои опочи­вальни. Адель. Все напоминания Ференца об осторож­ности тщетны. Адель глуха и к голосу рассудка. Ей чуть больше двадцати. Она стоит, освещенная пламенем огромного камина, блики трепещут на ее коже, и она в их мерцании, словно только что отлитая золотая статуя рядом с еще горячей формой-изложницей. Она молодая и

гибкая, как лозинка, но объятия ее любви полны стра-

сти, словно она боится — вдруг. Это последняя вспышка, последний любовный всплеск.

Она выскальзывает из комнаты Ференца, когда уже начинает брезжить утро, поцеловав его глаза, губы и, словно ласковое дитя, руку и прошептав нежное: «Благодарю!»

А днем Ференц придирчиво изучает лица своих кап точных партнеров: догадываются ли они? У маркиза — ему уже под шестьдесят—едва заметно трясется го-лова (говорят, этот нервный тик он привез с войны, в ко-торой участвовал на стороне захватчиков-пруссаков). Он полуприкрыл веки, внимательно следит за игрой и как кажется Ференцу, даже ухитряется заглядывать в карты соседей. Тетя Агата занята подсчетом денег, чтобы в любой момент сказать, в каком состоянии игра. Адель без всякого стеснения смотрит на любимого таким пре­данным взглядом, что бедняга готов был бы встать и уйти — на двор, на стужу и по сугробам шагать пеш­ком хоть до Парижа, только бы выбраться, вырваться на свободу из этого замка, где он вот уже пятый день тер­зается, словно птица, угодившая в западню.

Но снег все идет и идет. И новые заносы еще больше отрезают путь. И нет никакой надежды.

Проходит почти месяц, прежде чем ему удается воз­вратиться в Париж. На столе целая гора приглашений, писем. Ференц вскрывает только те, что обещают быть интересными. Письма в основном устарели. Приглаше­ния на вечера, которые уже давно состоялись. Но вот письмо от графини Платер. Она обязательно хочет ви­деть Листа, так как к ней приехал гость из Польши, с ко­торым Ференцу нужно немедленно познакомиться. До званого вечера еще целых два дня. Ференц за эти дни кое-как приводит в порядок свои запущенные дела и точ­но в назначенный час появляется в салоне графини. Ра­зумеется, его встречают иронические улыбки и заговор­щицкие подмигивания: «Ну как закончилось маленькое приключение на охоте в Вогезах?»

Затем появляется и гость, в честь которого графиня устраивала этот званый вечер. Ференц сразу же узна­ет в нем чудесного пианиста, которого уже слышал однажды в концерте: чувствительная натура — от кон­чиков пальцев мраморно-белых, почти бескровных рук до морщинистого лба, покрывающегося потом при ма-

лейшем волнении. Чувствительность и внутри него, в его испытующем взоре, ловящем взгляд собеседника, в лег-

ком наклоне головы, словно он все время прислушивает-

ся к какому-то одному ему доступным звукам, рассказы-вающим что-то тайное о людях, но понятное лишь ему одному. Ференц смотрит на его узкое, чуточку страдаль-ческое лицо и не понимает, как могло прийти ему в го-лову это слово — страдальческое, — но лицо юноши в са-мом деле как бы говорит, что страдание нередко на-

вещает его, а веселье — лишь редкий гость.

Прежде чем их представляют друг другу, Ференц за-

печатлевает в своем сознании каждую черту его облика. Общее впечатление: весьма элегантен. Про кого-нибудь другого он, пожалуй бы, сказал: франт! Но нет. Он про­сто должен так одеваться, для него элегантность — это не требование моды, а потребность, внутреннее повеле­ние. Незнакомец протягивает руку, и на бледном лице вдруг появляется улыбка:

- Я очень рад познакомиться с вами. Меня зовут Шопен, Фридерик Шопен.

Они долго не разнимают рук. Ференц повторяет при­нятые в таком случае слова, но старается придать им как можно более глубокий смысл:

- Очень рад познакомиться...

В течение вечера Шопен немного оттаивает, особен­но когда выясняется, что большинство присутствую­щих — поляки. Он рассказывает какую-то старую смеш­ную историю, над которой сам смеется больше всех, ри­сует на гостей карикатуры, затем садится к роялю и им­провизирует. Ференц полностью отдается волшебству музыки, которая так естественно льется из души музы­канта. Но вскоре за этой чарующей слух импровизаци­онной свободой он угадывает безукоризненную логику, стройность и изящество музыкальных форм. Сколько поэзии в этой музыке! И как все это ново, оригинально и не похоже на блестящую виртуозность самых лучших пианистов Парижа.

Музыканту не дают встать от рояля. Это тем более Удивительно, что Шопен не пользуется никакими эф-фектами, не играет «на публику». Он играет негромко и все равно зачаровывает слушающих.

Ференц сидит рядом с графиней д'Агу. Во время

овации они обмениваются короткими фразами.

Я давно вас не видела.

Я был вне Парижа.

Полагаю, приятно провели время?

Спасибо, в самом деле приятно.

Я надеялась, что вы приедете после того вечера,

который понравился всем, включая де Ламенне.

— Прошу простить мое упущение.

Шопен играет снова. Мари наклоняется к Ференцу шепчет:

— Это, наверно, еще труднее схватить, чем игру Паганини!

Следующие встречи много значили для них обоих На приглашении Шопену во дворец д'Агу стояла обыч­ная подпись: «графиня д'Агу», Листу — только «Мари»

К удивительным способностям женщин относится и та, что ничего существенного от них скрыть невозмож­но, особенно когда известная заинтересованность обост­ряет их шестое чувство. Так и здесь: разумеется, Адель тотчас же прознала о приглашении, в том числе и о за­гадочной подписи: «Мари». И дело закончилось скан­далом.

Между тем Ференцу тоже стало известно, что Адель видели с неким немолодым господином, с герцогом N. А добрые люди прокомментировали: маркиз Лапруна-ред, по мнению врачей, долго не проживет, а потому мар­киза уже подумывает о его преемнике, еще более бога­том, чем прежний.

Естественно, Адель не поехала на вечер к Мари д'Агу, хотя получила приглашение, как и всякий раз, когда у графини собиралось интересное общество — Эжен Сю ³, Фридерик Шопен, Франсуа Лист, Эжен Де­лакруа, Оноре де Бальзак, Гектор Берлиоз.

Мари провела Шопена к роялю, сама поправила по­душечку на стуле. Шопен начал играть ноктюрн — иг­рать с таким вдохновением, какое и великим мастерам выпадает только в редкостные мгновения. И именно в эти мгновения Ференц постиг сущность шопеновской му­зыки: ведь это же тоска по родине, что не оставляет в покое несчастного поэта даже здесь, в богатом, счастли­вом и цветистом круговороте Парижа. Шопену и сейчас видятся родные нищие села и огромное польское небо,

под котоым все-все кажется бесконечно крохотным: и деревенька, и лес, иколокольня костела, и сам человек. Аплодисменты. Ференц стоит возле рояля. Вдруг он чувствует как чьи-то пальцы впились в его правую руку и увлекают к инструменту. Это Шопен. Он шепчет Листу

на ухо:

- Сейча ты сядешь на мое место и сыграешь то же самое.

Снова звучит «Ноктюрн» фа-диез мажор. Ференц

приказ ывает своим «стальным» пальцам прикасаться к клавишам с такой же нежностью, как это делает Шопен. Безошибочная память не пропускает ни единого акцента, ни одной изящной паузы. Ритм раскачивается так же свободно (и в то же время он остается удивительно четким), как и у Шопена. И мелодия звучит при этом точно так же сдержанно-страстно, инструмент поет по-прежнему, как под пальцами Шопена.

А потом вспыхивает лампа, и слушатели удивлены, увидев, что рядом с роялем стоит Ференц Лист и благо­дарит их за аплодисменты. Тогда поднимается новая вол­на аплодисментов, переходящих в овацию. Теперь они вдвоем стоят возле рояля — Шопен и Ференц. Берлиоз тотчас же цепляется своими «ястребиными когтями» в поляка, отводит его в угол зала, и Ференц краем уха слышит его монолог:

—...Она была и на вашем открытом концерте. Напи­
сала стихотворение о вас... И одну удивительную новел­
лу, в которой гений поэта разворачивает во всю ширину
свои крылья, но к шороху крыльев примешиваются и де­
моны музыки... Удивительное произведение!.. Я был бы
счастлив, если бы оно было посвящено мне. Увы, оно
написано для вас, мой друг...

Поляк перепуган и, собираясь спастись бегством, смущенно улыбается:

— Я не совсем понимаю, сударь... Вы, собственно го­
воря, о ком говорите? Кто эта поэтесса и чего она хочет
от меня?

На лбу Берлиоза собираются мефистофелевские мор-

щины:

- Что за вопрос?! Кто же это мог быть еще как не

Женщина века, поэтесса, создавшая «Индиану», удиви-

тельный черный цветок ночи, который расцветает один

раз в столетие. Я говорю о Жорж Санд.

— Я очень уважаю эту поэтессу, но у меня нет на-мерения знакомиться с ней лично. Я не люблю женщин, которые курят, не люблю амазонок в штанах и устрои-телей скандалов. Я вообще никого не люблю, кто ищет внешнего эффекта, особенно когда человек платит за это честью или жизнью.

Разговор о Жорж Санд на этом не кончился. Шопен говорил о ней еще и с Листом, потому что писательница посылает все новых и новых гонцов, напоминая, что Хо­тела бы познакомиться с поляком.

Ференц прослушивает несколько уроков Шопена Самая интересная ученица Шопена — мадемуазель Эс-терхази делает комплименты господину учителю и еще более глубокий реверанс отвешивает Ференцу Листу который в глазах барышни уже не молодой человек, а ве­ликий маэстро, на челе которого незримо красуется лав­ровый венок всемирной славы. Под конец урока появ­ляется бравый Фонтана, который, хотя и чиновник по службе, но главное его занятие—денно и нощно нахо­диться в распоряжении Шопена. Он переписывает новые композиции, ведет корреспонденцию маэстро, рассчиты­вается с учениками (материальная сторона дела не ин­тересует Шопена). Фонтана ездит к Дюпору, где госпо­дин Шопен заказывает свои шляпы, перчатки, галстуки и гамаши. Он торопит Дотремона, известного портного, который каждый месяц шьет молодому дэнди из Поль­ши новый костюм, всякий раз изобретая подлинное чудо моды: то пуговицы из перламутра, то вишнево-красную подкладку или удивительную окантовку из шнура, то лацканы из китайского шелка. Дотремон испытывает на Шопене свои шедевры портновского искусства.

А когда кончаются уроки, они снова обсуждают проб­лему с сиреной-соблазнительницей — Жорж Санд. Шо­пен говорит, что ему не хочется попасть в скандальную хронику, в которой он окажется героем десятой или сотой главы. Он намекал на женщин — собирательниц мотыль­ков, готовых любить, ласкать и кормить прекрасные тво­рения господа бога, чтобы в конце концов наколоть их на булавочку для своих коллекций: ведь им, как это ни странно, нужны только мертвые мотыльки.

Вернувшись в четвертый или пятый раз к «делу си' рены с улицы Пигаль», они в конце концов решают, что

отвяжут себя от мачты», как это пришлось в конце концов сделать Одиссею, и бросятся в воду: будь что

будет!

Дом на рю Пигаль был в это время центром духовной жизни Парижа. Здесь жила Жорж Санд, когда приезжала во французскую столицу. Здесь же находилась творческая мастерская Делакруа, подолгу жил Бальзак, а в соседнем доме на калитке красовалась табличка с именем философа Пьера Леру. Частенько в салоне Жорж Санд бывали Ламартин, Гейне, Мицкевич, Дюма, Берлиоз, реже — Эжен Сю, Сент-Бёв и Мейербер.

Однажды прекрасным весенним днем, как два ищу-щие поиключения Робинзона, оба молодых человека то­же отправились на рю Пигаль. Они были сразу же по­ражены видом двора, который скорее напоминал дере­венский хутор: огород, несколько фруктовых деревьев, множество копающихся в земле куриц, разлетающиеся во все стороны голуби и целая свора собак. Последние, не проявляя никаких враждебных чувств, тотчас же окру­жили пришельцев и потыкались им в колени мокрыми носами. Они, по-видимому, привыкли, что каждый гость что-то приносит. В большом холле, начинавшемся сра­зу же за террасой, потолок которой поддерживали грубо отесанные бревна, играли двое ребятишек: мальчик и де­вочка. Дети вежливо представились: Соланж... Морис.

Рука Ференца сразу же инстинктивно потянулась к детям, погладив их по головкам. Шопен уклонился от нежности. Даже будучи взрослым, он сохранил в себе что-то от угрюмого подростка, который с трудом схо­дится с другими детьми.

Морис, мальчик лет десяти на вид, принял их с ве­ликосветской предупредительностью:

— Садитесь, пожалуйста. Мама скоро придет.

Если «парижская сирена» заставляла их ждать с зад­ней мыслью подогреть к себе любопытство, создавая нужное настроение, подобно тому, как «подогревает» зрителей увертюра перед первым актом, то она основа-тельно ошиблась. Шопен уже яростно терзал поля сво-его цилиндра, и ему почти удалось переломить через ко-

лено новенькую эбонитовую трость. А Ференц затеял

немую дуэль взглядов с маленькой Соланж и, выиграв ее, будто заклинатель змей, привлек к себе девчушку,

которая сначала приникла к колену Ференца, устрмив восхищенный взгляд небесно-синих глаз на красивого молодого человека (и позже она будет о нем говорить не иначе как «красивый молодой человек»), потом, по- стояв немного рядом с Ференцем, послушно перебралась к нему на колени, обхватила ручонками шею и смиренно проговорила:

— Если ты очень хочешь, можешь меня поцеловать!

Если кто-либо захотел бы познакомиться всего лишь с росказнями и сплетнями, ходящими вокруг Жорж Санд он мог бы поинтересоваться о «женщине в штанах» у ко-го угодно, тем более что всем проживавшим или обре-тавшимся в этом доме положено было знать эту жен-щину. Более того, необходимо было обожествлять ее, как гения свободы, эмансипации женщин, или презирать,— ведь в глазах мещан она олицетворяла собой распад семьи, свободную любовь и другие свободы такого рода, как то: право женщин курить и с мужской смелостью ме­нять партнеров в любви. Семейное древо Жорж Санд по­лагалось знать с точностью энциклопедического словаря, поскольку такой образчик встречался не каждый день в мире жительниц полусвета.

Август Сильный, саксонский король, хорошо изве­стен по скандальным хроникам. Сын же его— незаконно­рожденный принц — через жену породнился с королем Франции Людовиком XV. Там же, во Франции, он по­лучил и маршальский жезл. От этого брака у него роди­лась удивительно красивая дочь. Позднее она вышла замуж за некого Дюпена, которого называли «денежным мешком». Сын их, Морис Дюпен, отец Жорж Санд, буд­то птенец, выпавший из гнезда, опустился из аристокра­тических кругов до уровня обыкновенных буржуа и же­нился на девице, профессия которой находилась где-то между — так по крайней мере утверждали парижские сплетники — танцовщицей и уличной девкой, а иногда — уличной торговкой. Так вот от этого брака и произошла Аврора Дюпен, которая проводила свое детство попере­менно то у бабушки-миллионерши в замке Ноане, то в жалком и бедном домике матери, куда часто заглядывали хористы, базарные торговцы, потерявшие работу деви­цы из балета, разъездные коммивояжеры и вообще вся-

кий сброд, начиная от гадалок по рукам и до драмати-ческих артистов. Девочка выросла словно в каком-то ска-зочном царстве, где нужно только щелкнуть пальцами, как из рога изобилия рекой потекут сокровища. В то же время пропахшая луком атмосфера бедности окружала как облаком заколдованную принцессу.

С молоденькой девушкой обвенчался некий барон Дюдеван. У них родилось двое детей. Но тогда будущая Жорж Санд решила: все, что наболтали безответствен-

ные, безудержно фантазирующие писатели о женщинах, она осуществит на деле. Одним словом, она покинула господина барона, свое теплое супружеское гнездышко и отправилась в Париж. Отважно, с двумя словами на знамени: «Все можно!». Можно быть верной и можно вести вольный образ жизни, можно думать и можно без­думно бросить себя в водоворот жизни, можно зарабаты­вать деньги и можно проматывать их, можно пугать лю­дей и можно собирать вокруг себя множество глупых мужчин. Можно все, недопустимо только одно — ложь! Эта женщина повергла город в замешательство и возму­щение. Ведь, будучи матерью двоих детей, она тотчас же обзавелась влиятельным возлюбленным в лице редакто­ра Сандо, а после того, как научилась у него всему, свя­занному с редакторским делом, и постигла искусство любви, она выбросила из своего учебного процесса лите­ратора Сандо и приобрела Альфреда Мюссе, который был одновременно и гением слова и гением любви. Они писали с ним за одним столом, спали в одной постели, в экипаже вместе исколесили весь свет, между делом ссо­рясь и проклиная друг друга, давали обеты и рвали свою связь, чтобы снова воссоединиться, удивляя весь Па­риж. И тогда родилась «Индиана» — первый роман Жорж Санд. Имя ее теперь называли рядом с именами Гюго, Дюма и Бальзака.

Разумеется, графине Мари д'Агу все это было отлич-

ноизвестно, поэтому, когда она спросила Листа, как про­шел визит к Жорж Санд, он ответил:

- Как? Мадам заставила нас прождать целых пол-

часа. Потом появились Берлиоз, Сент-Бёв, Циммерман с

целой армадой музыкантов, Мюссе позевывал, всем сво-

им видом давая понять, как ему надоело все это общест-

во, и наконец, сама хозяйка. Честно говоря, я не такой

представлял себе сирену-обольстительницу: в тапочках

на босу ногу, в передничке, верхняя юбка подоткнута, чтобы не мешала работать. Правда, выяснилось, что хо­зяйка дома сама стряпала ужин, потому что слуга и по­вариха — выходные и она даже ради самого короля не согласится лишить свою прислугу выходного дня...

За ужином у гостей, слава богу, был хороший аппе­тит, и никому в голову не пришла мысль просить меня или Циммермана что-нибудь сыграть...

Время убыстряет свой бег. А нужно успевать повсю­ду: совместный концерт с Шопеном и скрипачом Эрн­стом; музыкальный вечер у графини Платер — вариации на тему гимна «Еще Польша не погибла» с участием Шопена, Хиллера и Листа; и, наконец, их удивительный концерт-соревнование на трех фортепиано. И королев­ские дары: Шопен посвящает одну серию своих этюдов Листу, другую —Мари д'Агу. Теперь они пишут друг другу ежедневные послания с удивительнейшими цитата­ми из «Фауста», «Собора Парижской богоматери» и «Вертера». Ференц сопровождает Мари, когда она от­правляется делать покупки. Мари просит разрешения У Анны Лист посетить ее и познакомиться с ней, даровав­шей Ференцу жизнь.

Бег времени страшен...

Ференц приезжает в деревню, в самом захолустье

Бретани – в получасе ходьбы до ближайшего села Сен-

Пьер.

Вокруг рыжая, пожухлая трава, поросшие мхом уте-сы, несколько деревьев, зябко вздрагивающих под ветром.

Едва разложив багаж, Ференц спешит сообщить лю-

бимой женщине:

«... И вот я в доме моего доброго и величественного яина, аббата Ламенне. Дом не слишком свеж и кра-

с виду, но внутри его очень хорошее расположение омнат. Столовая и гостиная на первом этаже. Наши с аббатом комнаты — на втором. Есть еще и третье поме­щение— с уголком для чтения (весь дом доверху набит книгами), здесь живет господин Боре, профессор и хра­нитель библиотеки. На третьем этаже — маленькие кельи, в них обитают трое молодых людей, студенты...»

Ламенне несколько раз в течение вечера повторял Фе­ренцу, что церковь лишила его права читать проповеди, исповедовать, отпускать грехи и причащать. Но Ференц продолжал настаивать, что он расскажет ему все откро­венно, как на духу. Пришлось дожидаться полночи, так как молодые люди музицируют. Наконец после полуно­чи Ференц и хозяин дома одни.

— Начнем,— кивает головой Ламенне.

Ференц сидит согнувшись, зажав ладони в коленях, опустив лицо вниз.

— Вы знаете Мари, святой отец?

— Знаю.

Может быть, даже лучше, чем я.

Едва ли, сын мой,— чуть заметно улыбается Ла­
менне.— Любовь — более верный ключ к сердцу, чем все
теологические науки земного шара.

Ференц вскидывает голову.

— Вы знаете, что мы любим друг друга?

— Нет, сын мой. Я знаю, что вы думаете, что любите.

Ференц снова начинает исповедоваться:

— Собственно, я боюсь этой женщины. Как боялся

ее с первого мгновения. И люблю эту женщину. Люблю

с первого мгновения. Много месяцев мы избегали друг друга. Как фехтовальщики, выискивающие слабые места

у своего противника. Я тщеславен, святой отец, больше, чем допустимо. Мари оказалась лучшим фехтовальщи-ком, она сразу же нашла мою слабость. И была скупа на похвалу. Иногда казалось: все на свете считают меня великим музыкантом, все, кроме нее. Сомневалась она и в других моих способностях. Часто поправляла меня: не-правильно говорю, не знаю основ синтаксиса в латыни. И принялась шлифовать мои познания — сначала в ла-тыни, затем в греческом. Уязвленный мужчина готов взяться и за невозможное: я тайком зубрил латынь и итальянский, в душе благодаря своего почившего в бозе учителя, доброго Сальери. У супруги Гектора Берлиоза я выпросил Шекспира и изучал английскую грамматику и словари, чтобы прочитать «Гамлета». Но знайте, свя­той отец, учение — это опаснейшее из всех странствий на свете. Прочитав Шекспира, тянешься к Мильтону, а там рукой подать до Свифта, Дефо, и, наконец, тебя по­коряет сто, тысячу раз Байрон, Байрон, Байрон. Точно так же, как от Данте один шаг до Петрарки, а там уже манит тебя мир Ариосто и Тассо.

Опасное странствие — чтение, особенно для того, кто одновременно читает «Фауста» и штудирует Шопена, партитуры Берлиоза, симфонии Бетховена и загадочного Паганини. Поутру, роняя на пол книгу Вольтера или Руссо, Сен-Симона или Мольера, Дидро или д'Аламбе-ра, Паскаля, Канта, Гегеля или Шеллинга, я чувствовал себя где-то на грани сумасшествия. А назавтра, придя к Мари, думал, что все мое учение впустую: я был такой усталый, что уже больше не мог ни думать, ни говорить. А между тем это все еще было только началом моих ис­пытаний. Доводилось вам видеть, отец, крестьянских мальчишек, оказавшихся вдруг на паркете барского двор­ца? Спотыкаются, падают. И вот только здесь — не У графини Платер, не у князя Радзивилла, или графа Ап-пони, или герцога Дюра, а именно здесь мне дали почув­ствовать, что в графском доме существует тысяча таких привычек и правил, которым нигде не обучают и спра­шивать о них не принято — с ними рождаются. И вот, когда Мари поправляла меня, как бы деликатно она это ни делала, мне эти ее замечания были больнее пощечи­ны. В конце концов мне все это опостылело, и я перестал ходить к д'Агу. На третий день гонец. С письмом, под­писанным не Мари, а стариком графом. Я ответил весьма