КАРОЛИНА 1 страница

имой 1827-го Париж хмур и непривет­лив. Беспрестанно валит снег. И пусть на оловянно-сером небосводе порой и появ­ляется солнце, стужа все равно не сдает­ся. С крутых горок Монмартра можно кататься на санках, железная изгородь Тюильри затянута в ледяной панцирь, а вокруг могу­чих опор моста Понт-Неф снежная густая каша грозит с минуты на минуту схватить прочным льдом обычно не­замерзающую Сену.

Мрачно, будто исподлобья, поглядывают на прохо­жих парижские улицы. Их то и дело прочесывают воен­ные патрули. Газеты не выходят, ораторы в парламенте помалкивают. Но и без них весь Париж знает, что в стране нищета, цены взвились на недосягаемую высоту, а суровая зима будто намеренно подбивает обитателей окраин на революцию.

Кое-где дело дошло до потасовок — с немногочислен­ными ранеными и даже одним убитым. Но дурная весть, что горная лавина, и вот уже людская молва раненых считает сотнями, убитых — десятками.

Суровая зима. Воронье перекочевало с полей в город и с карканьем носится среди каменного кружева собора Нотр-Дам.

И Ференц Лист тоже сталкивается с суровым ликом

окружающего мира. Он уже больше не вундеркинд А свалившиеся на его плечи после смерти отца денеж-ные дела — оплата счетов, дорожные расходы, устрой­ство матери на жительство в Париже — заставляют его взрослеть буквально с каждым днем. Удивительно, что за эти несколько месяцев он и заметно вырос: раздался вширь, пальто вдруг стало узким в плечах, а рукава едва прикрывают локти. Теперь в его жизни только две опо­ры: мать и семейство Эраров. Матушка Лист, вернув­шись в Париж, удивительно переменилась. От прежней робкой Анны, племянницы мыловара Ференца Лагера, нет и следа. Отныне ей понятно, как она нужна своему сыну, а это значит: прочь былую застенчивость и нелов­кость. Она даже покупает учебник и тайком от всех зуб­рит французские слова и грамматику. Больше нет мужа, ну что ж — она в считанные часы осваивает утонченную стратегию, как торговаться с бакалейщиком, мясником, портным и трактирщиком, отчаянно отвоевывая у них каждый сантим. Она овладевает труднейшим искусст­вом — быть матерью, стоять рядом со знаменитым сы­ном, когда ты нужна ему и когда надо делаться неви­димкой, почувствовав, что в данный миг ты только ме­шаешь ему в работе.

За несколько недель, прошедших со дня ее приезда из Австрии, Анна совершенно преобразила квартиру Ференца: на окнах появились занавески, на полу — не­дорогой ковер, скатерть — на столе, а на кровати, кото­рая в дни «правления» Адама в лучшем случае напоми­нала койку в солдатской казарме,— даже шелковое по­крывало. Недорогие вещи, но они сделали комнату сына привлекательной и уютной.

Анна учится говорить и, что еще труднее, слушать. Ведь молодому человеку, превратившемуся из Цизи в Ференца, в первую очередь нужен восторженный слу­шатель, которому он мог бы поведать о своем открытии, что глубочайшая тайна и содержание жизни — это ста­рательно скрываемая и мужественно переносимая печаль, скрашивающая обыденность жизни. Ференц обязатель­но должен кому-то высказать, что он нашел единствен­ное прибежище мужчины и истинного художника — оди­ночество, исключающее всякую обыденщину. И Анне нужно все это не только выслушивать, но еще и прятать улыбку: ведь всего несколькими часами раньше в сосед-

ней комнате три четыре Фериных ученика дурачились и "ходили на головах" вместе с их наставником, который

в те минуты снова напоминал ее прежнего Цизи, а не со-крушенного грустью поклонника Шатобриана¹.

Итак мама стряпает, прибирает в доме, украшает жи-лище, выслушивает откровения сына, дает ему советы, когда он на них настаивает, и молчит, когда считает, что так лучше для ее слишком быстро растущего сына. Фе-ренц действительно растет не по часам, а по минутам. И он уже хочет и других учить не так, как когда-то учили его самого, и хочет играть по-другому, не так, как делал это до сих пор. И с каким-то самосжигающим упорством хочет вырубить из себя прежнего себя нового.

Ему нужна мама: она олицетворяет постоянство, не­изменность. Она как удивительный ртутный столбик, ко­торый поддерживает много лет на одном и том же уров­не тепло сыновней любви. Мама нужна ему!

Другая опора — Эрары. Глава семейства недавно от­праздновал свое семидесятилетие. Но он все еще неуто­мим, все еще выпивает за обедом пол-литра вина и по-прежнему ломает голову над какими-то новыми изобре­тениями. И конечно же, по-прежнему без ума от юного Листа, которого считает величайшим музыкантом-испол­нителем всех времен и народов. Новый путь в жизни, намерение не играть, а учить играть других, избранный Фери, повергает старого Эрара в отчаянье. И он снова и снова пытается убедить Ференца в том, что профессо­рами становятся те, кто отчаялся после собственных не­успехов, а муза пролетела мимо; что профессора — это те, кого много обижали в детстве, а под старость они хо­тят с лихвой выместить свои обиды на других.

Конечно, старик и сам не верит в эти псевдотеории, выдуманные им же. Но и он вскоре начинает понимать, что юный Лист непреклонен. Что же ему остается де­лать? И старый Эрар принимается подбирать своему любимцу учеников.

Больше всех Ференц любит Петера Вольфа, юношу из Женевы, который всего на несколько месяцев моложе своего учителя. Ференц занимается с ним ежедневно, и польза от этих занятий обоюдная. Учитель ведет учени­ка через джунгли науки о гармонии, о контрапункте и музыкальных формах, а Петер Вольф рассказывает учи­телю такие чудеса, что они звучат для молодого про-

фессора музыки как откровение: о Шекспире и его вели, них антагонистах — Корнеле и Расине². Там всплески беспредельной фантазии, здесь — классическая умерен­ность, позволяющая пламени гореть не ярче негасимой лампадки. Молодой человек из Женевы, получивший утонченное воспитание, положенное отпрыску знатной патрицианской семьи, рассказывает о Боккаччо и Рабле, правдолюбивых певцах грубоватого поколения полно-кровной земной жизни.

Между прочим, Вольф доводится родней Циммерма­ну, профессору консерватории, у которого по первым субботам каждого месяца собираются аристократы духа со всего Парижа. Петер, уже давно проникший в салон Циммермана, теперь водит туда и своего учителя.

В один из субботних вечеров хозяин дома, старый Циммерман заметил двух молодых людей, скромно за­таившихся в дальнем углу салона,— Петера Вольфа и Ференца Листа,— и спросил:

— Может быть, юный гость примет участие в на­
шем пиршестве духа?

И хотя Ференц дал себе обет не садиться к инстру­менту, пока не овладеет до конца всем, что составляет искусство игры на фортепиано, он не смог удержаться, сел к роялю и заиграл Глюка.

Успех был отмечен не только тем, что Циммерман расцеловал юного маэстро, но и приглашением, которое Лист получил через два дня: «Шарль Нодье будет рад увидеть Вас на заседании «Сенакля» ³, которое проходит в библиотеке Арсенала».

Что такое «Сенакль», юный музыкант узнал, только побывав на заседании. Удивительное ожидало уже при входе. У ворот Арсенала стояли четыре гренадера-эль­засца огромного роста, в папахах. На дворе зияли жер­лами пушки, рыкавшие, наверное, еще под Аустерлицем или Ватерлоо. В арке ворот — тоже охрана. Их окли­кают:

Пароль?

«Сенакль».

Проходи!

После этой прелюдии гость мог проследовать в биб­лиотеку Арсенала, напоминавшую цыганский табор, ка­ким его себе, конечно, представляли романтически на­строенные артисты. На большом столе, в огромном мед-

ном котле, синим пламенем полыхает «жженка», на ок­нах— черные бархатные шторы, скрывающие тай­ны «Сенакля» от посторонних глаз. Никаких ламп. Толь­ко несколько свечей бросают неясный свет на переплеты книг, на бородатые лица мужчин, на древнее оружие, развешанное над дверями и окнами.

Все говорят, все что-то объясняют: кажется, никого здесь не интересует ничье мнение, кроме своего собст­венного. Но вот кто-то объявляет:

— Виктор Гюго!..

Едва молодой человек появился в библиотеке, как не­сколько рьяных телохранителей убрали со стола пунш, другие тотчас же зажгли люстры и бра, и, когда Гюго уселся за стол, чтобы читать аккуратно переписанную рукопись, в зале воцарилась тишина и стало светло как днем. Да, юный поэт в единый миг создал то напряже­ние, которое бывает только в зрительном зале театра.

Лишь изредка он отрывался от рукописи и поднимал взгляд на присутствующих, но тогда все взгляды притя­гивали к себе его блестящие глаза, нежно очерченный подбородок и высокий крутой лоб. Гюго был красив. Хрупкий и аристократичный, он говорил о народе, о толпе, о безымянном герое, у которого миллион рук и од­но могучее сердце гиганта.

«Сенакль» слушал, оратор же тихо, делая большие паузы, читал: «Единая красота, которую античность вдохнула в каждое свое творение, просто обязана быть однообразной. Все той же величественной, все той же торжественно-нарядной — даже когда это повторяется до бесконечности и начинает утомлять и надоедать! Ве­личественное не может быть противоположно вели­чественному! Хотя оно может и наскучить, ведь и кра­сота тоже может быть скучной. Красота — одна. Уродст­во — тысячелико».

Ференц посмотрел на оратора, потом на слушавших его. Это не театральная публика, это уже собрание ве­рующих. Беззвучно шевелящиеся губы повторяют каж­дое слово Гюго. И тишина эта — тишина храма в молит­венный час. Она усиливает шепот до грома.

«...Красивое и уродливое. Одно воплощает душу че­ловека, другое — животное начало в нем. Если их раз-

делить: первое — чистая абстракция, скука, педантич-ность, бумажный дух, второе — сплошная грязь, под-лость, скотская низменность. Но соедини их — душу и тело героя и жалкого человечишку, титана и робко пле-тущегося простого смертного — и ты получишь твоего истинного героя. Цезаря — бесстрашного, но с трудом давляющего тошноту на триумфальной колеснице, по­тому что он не выносит качки, тираноборца Кромвеля, который той же рукой, что подписала смертный приго­вор королю Карлу I, брызжет шутки ради чернилами в лицо своему сообщнику...»

...«Скажем смело: час пробил, и было бы странно, если бы дух века возобладал повсюду, но не в царстве разума, в котором, казалось бы, меньше, чем где бы то ни было, должны терпеть оковы. Бери молот и круши теории, ломай устои поэзии и драматургической си­стемы, разбивай гипсовую маску, скрывающую лицо истинного искусства. В искусстве не должно быть ни правил, ни образцов, а точнее — никаких правил, кро­ме вечных законов природы, витающих над всем ис­кусством, и тех особенных законов, которые порождает каждое произведение само, словно мать собственных

детей...»

Какое богатство, какое изобилие духовной пищи для юноши в семнадцать лет! Такие слова нельзя просто вы­слушать, их нужно повторить, записав на бумагу, потом испытать на рояле: можно ли и в музыке так же, как в драме, слить воедино красивое и безобразное и, запалив огонь, раздуть пламя в человеческой душе.

Лист с радостью отмечает, насколько близок ему по духу Гюго. Как смело он выступает против традицион­ных догматов, правил и трафаретов в литературе! Он хотел бы вместе с Гюго бороться за новое, свободное от штампов искусство. И если Гюго произвел романтиче­скую реформу театра и стиха, нанес сокрушительный удар по эстетическому догматизму, то Лист пытает­ся произвести романтическую реформу музыкального языка.

Ференц пробует сто и тысячу раз далеко за преде­лами гармонии классической музыки добиться такого ис­полнения, которое потрясало бы, а не утешало человека.

Он пробует снова и снова, и эти опыты ведут его к поздним сонатам Бетховена.

Новая манера фортепианного исполнения, а вер­нее — попытка создать новое фортепианное искусство очень скоро проявляется в деятельности «господина про­фессора Листа». Отныне он педагог.

Одна из его любимейших учениц — Валерия Буасье, почти ровесница учителя. И потому понятно, что госпо­дин Огюст Буасье, отец девушки, вначале, как неизмен­ный «страж нравственности», затем, давно позабыв о своей цели, просто как слушатель присутствует на всех их занятиях. А под конец уже и не только как увлечен­ный слушатель, но как страстный их участник, а там и верный летописец.

Впрочем, еще бы ему не бояться за свою дочь, когда уроки ей дает сам Аполлон! В голубом фраке, замшевом жилете и серых в обтяжку панталонах. У Аполлона кра­сивый мужской профиль, неотразимый взор, благородные очертания рта и глубокий мужской баритон, от которого прямо-таки замирают девичьи сердца. И к тому же юно­ша прост и скромен.

Учеников много: папаша Эрар неутомим в своих хло­потах. Ференц ездит преподавать молодым графиням Монтескье. Граф платит в пять раз больше общеприня­того; Ференц обучает дочь английского посла, лорда Гранвиля; на дому у Листа берет уроки Луи Месмекер, прилежный юноша из Бельгии; три раза в неделю после полудня отданы пансиону Сен-Дени, где юный Лист учит музыке сразу пятнадцать юных дев!

Молодой профессор вхож в дом графа Аппони, венг­ра, австрийского посла в Париже, где снова частенько раздается: «Мы венгры».

О венгерском происхождении Листа теперь все чаще вспоминают — в особенности на заседаниях «Сенакля». Люди искусства в Париже все чаще произносят слово «романтика». Поэты-романтики ищут для своих произ­ведений новые краски, новые страны: Грецию, Аравию, Турцию, Индию.

Ференц по случаю очередного музыкального собра­ния у старого Эрара пишет письмо Гюго: «Если Вы смо­жете освободиться на полчаса в воскресенье утром, то приходите к Эрару — я буду счастлив и горд. Примите уверения в искренней симпатии. Лист».

Приглашали одного Гюго, но заявился весь штаб «Сенакля французской музы», приехали Бор Лормиан,

повергший в ужас всех академиков своими переводами Оссиана, Нодье и еще несколько молодцов, из тех, кто диктовал парижанам моду не только в литературе и дра-

матургии, но и в одежде. Они носили яркие галстуки, цветные жилеты, цилиндры и немыслимых расцветок фраки. Приехали Эмиль Дежа, Альфред де Виньи, Сен-Валери, Софи Ге, а около десяти часов вечера — граф Аппони об руку с английским послом⁴. Прибыло и се­мейство Монтескье.

Вначале играла арфистка, больше рекламируя про­дукцию фабрики Эрара, чем показывая собственное ма­стерство, затем спела Синти, и, наконец, черед дошел до Ференца.

Лист исполнил несколько своих бравурных вещей, затем Бетховена — «прыжок в темноту» для дам, взра­щенных на итальянских серенадах и парижских комиче­ских операх. Их внимание, конечно же, захватывает не музыка, но та страсть, что излучает лицо исполнителя.

Оценили концерт по-разному. Многие решили: вун­деркинд исчез, его место занял беспокойный молодой че­ловек, который грубо колотит по роялю, не заботясь ни об элегантности, ни об умеренности. Более осторожные отнесли неуспех на счет великого композитора: Бетховен для французского слуха звучит слишком по-немецки. Разумеется, была целая группа и таких, кто приветство­вал и программу, и смелость юности, решившейся испол­нить Бетховена именно там, где до сих пор звучали худо­сочные канцоны и слащавенькие серенады. Юного музы­канта интересовало мнение «Сенакля», а еще больше — его вождя Виктора Гюго. Однако мнение «вождя» было достаточно разящим:

— Музыка — устаревшее искусство, беззубый лев, еще могущий рыкать, но не способный кусать. Музыка И её великие глашатаи-музыканты нужны были в эпоху, когда тысячи запретов мешали людям откровенно выра­зить мысль в слове. Музыка говорит символами, а имен-Но их тайный шифр и нужен был людям. Современное Искусство открыто высказывает свое мнение. Если вы и сейчас говорите туманными символами — вы не наш че­ловек.

Ференца ничуть не обескуражило такое заявление. «Может быть, Гюго прав,— думал он,— и музыку нуж-но сделать более понятной, откровенной, смелой?»

Семнадцать лет. В эти годы нет невозможного. На­против, кажется, что и до самых дальних гор и даже до звезд можно допрыгнуть с разбега.

Семнадцать лет. Ференц гордо выпячивает грудь: я создам эту понятную смелую музыку!

С наибольшим восторгом отзывается о молодом ма­эстро его превосходительство лорд Гранвиль, посол его величества английского короля во Франции, на вечере у графа де Сен-Крик.

Граф, на визитной карточке которого стояло: «Ми­нистр торговли и промышленности»,— устраивал приемы по первым средам каждого месяца.

Слова лорда Гранвиля услыхала и хозяйка дома, гра­финя Сен-Крик, и сказала:

— А я как раз ищу учителя музыки для дочери.
Гранвиль продолжал хвалить юного музыканта:

— Более выдающегося пианиста в нынешнем Пари­же вы и не сыщете.

Несколько дней спустя Ференц получил приглаше­ние: с ним срочно желает переговорить графиня Сен-Крик.

Традиционный разговор:

Я много слышала о вас, маэстро.

Благодарю, сиятельная графиня.

Вы и преподаете тоже, мсье Лист?

Да, сударыня.

Ее сиятельство едва заметно улыбается, затем, позво­нив в серебряный колокольчик, приказывает камеристке:

— Позовите Каролину.

Медленно отворяется дверь. В этом доме, памятуя о болезни хозяйки, двери принято открывать с осторож­ностью. На пороге появляется молоденькая девушка. Юный маэстро удивлен, что у этого небесного создания такое обыденное, простое имя — Каролина. Он считает, что ее нужно было бы назвать Авророй.

В последние месяцы, а может быть, и годы юноша на­рисовал в своем воображении идеальный женский образ. Нарисовал так точно, подробно и страстно, что порою он обретал у него облик живого существа. Ференц увидел как наяву, какого цвета у его будущей избранницы во­лосы, видел ямочку на ее подбородке, большие, по-дет­ски удивленные глаза, нежные линии тела, еще едва переставшего быть детским, но уже обретающего женст-

венность. И он называл принцессу своих мечтаний Ав-ророй. Сейчас же, в малом салоне Сен-Криков, Ференц понял, что увидел свою Аврору. Разумеется, взгляд молодого человека подверг видение быстрой и умелой ретуши: ведь волосы мадемуазель Сен-Крик были чу-точку темнее, чем у пригрезившейся ему Авроры, фигу-

ра-полнее, взгляд — более рассудительный. Но ретушь

воображения быстро управилась с этими ничтожно ма-лыми отклонениями от прообраза, и молодой человек, влюбленный в свой идеал еще до его появления, испу-стил счастливый вздох и промолвил:

- Это она!

Каролина прилежно учится. Ференц же блистателен на каждом уроке не только как музыкант, но и как учи­тель, обогащающий обучение каждый раз новыми педа­гогическими приемами.

В соответствии с тогдашними правилами приличия графиня Сен-Крик присутствует на всех уроках и следит не только за музыкой, но за тем, как все ближе склоня­ются друг к другу две юные головки — белокурая и ру­сая,— для которых музыка на понятном только им язы­ке говорит, что каждая встреча — это удивительное при­ключение, счастье исполнения желаний. Болезненная графиня Сен-Крик уже давно нашла себе прибежище в воображаемом мире романов, цветистых легенд и роман­сов. Ее представления об отношениях между людьми позаимствованы из романов «Адольф» и «Манон», по­этому она с охотой дает волю романтическим грезам о том, как два юных сердца преодолевают социальные предрассудки и обретают истинное счастье.

Вскоре графиня Сен-Крик умерла, взяв на смертном одре слово с супруга, что он не встанет на пути к счастью дочери с любимым ею Ференцем Листом.

Через несколько дней после похорон Ференц получил коротенькое письмецо от Каролины. Всего несколько слов: «Жду вас сегодня вечером, в шесть часов».

Каролина ожидала его в музыкальном салоне дворца. Подала руку, но не произнесла ни слова. Ференц тоже стоял несколько мгновений молча, затем, словно по чьему-то велению, вопреки собственной воле, правилам хороше-го тона и рассудку обнял ее, а она, покорно прижавшись к его груди, прошептала:

Я ждала тебя.

Почему не написала раньше?

Неприлично...

Жизнь важнее приличий.

Собственно говоря, сейчас он впервые по-настоящему видел Каролину. Прошедшие несколько недель как бы сняли с ее лица какую-то незримую вуаль, и она пред­стала ему в новом облике. Нет, больше не ребенок — перед ним была взрослая женщина. В больших карих глазах не мечтательность, а любовь. В уголках очень тон­ко очерченного маленького рта едва заметные волевые складки, как бы говорящие: я так хочу! Странная, по­вергающая в замешательство гармония невинности и мол­ниеносно наступающей зрелости, ребяческий страх («Бо­же, как пустынен этот дом») и мысль влюбленной жен­щины («Теперь ты можешь приходить сюда каждый день»).

Теперь они действительно вместе каждый день. Бро­дят по пустынному дворцу. Каролина показывает Ферен­цу залу своих предков, галерею семейства Сен-Крик и библиотеку, бывшую детскую Каролины и музыкальный салон. Чаще всего играет Ференц. Воскрешает в своей титанической, вероятно беспредельной, памяти какую-то мелодию, и начинается импровизация. В их действитель­ности нет такого мгновения, какое тотчас же не обраща­лось бы в музыку.

Ференц робок. Может быть, достаточно, если они бу­дут вместе ежедневно несколько часов? Но Каролина настаивает: «Будь здесь всегда. Утром, днем и вечером!»

Они обмениваются кольцами. На тоненьком ободке кольца два слова: «ехресtаns ехресtаvу» («жду не дож­дусь»). Ференц забросил все. Все его мысли только о Каролине. Матушка, правда, улыбается снисходительно, но родители его учеников не склонны прощать учителю непунктуальность. А Ференц либо опаздывает, либо во­обще не приходит на уроки, а если и появляется, то буд­то небожитель, случайно оказавшийся на грешной земле и с нетерпением ждущий мига, когда снова сможет вер­нуться к себе на Олимп.

Влюбленные не чувствуют течения времени. Порою минута кажется им часом, порою дни пролетают как одно мгновение! Иногда случается, что Ференц лишь глубо­кой полночью покидает дворец.

Привратник в мохнатой шапке, обманутый в своих на-

надеждах на щедрые чаевые, провожает его мрачным

взглядом. Он решил отомстить дерзкому юнцу. В пятьутра, когда усталый министр возвращался домой, привратник решился остановить графа для важного, по его мнению,сообщения.

- Завтра, сухо бросает граф Сен-Крик, поднима-­
ясь по мраморной лестнице. «Нет в доме хозяйки»,—
отмечает он про себя, видя, что скоро весь дом утонет
под густым слоем пыли.

Граф и министр Сен-Крик, собственно говоря, в боль­шей степени предприниматель, чем политик. Но он чув­ствует, как под стенами Парижа ходуном ходит земля. Правда, никто не сможет предсказать, какой силы будет землетрясение. На всякий случай Сен-Крик разместил свою наличность в голландских, немецких, австрийских и английских банках. Остальные его богатства разброса­ны по всей Франции. У кого столько карт на руках, тот должен взять всю ставку. Теперь нужно только уладить дела Каролины. Разумеется, под словом «уладить» по­нимается — увеличить могущество и состояние рода Сен-Криков. Министр Сен-Крик уже видит своим зятем гра­фа д'Артиго, три года тому назад попросившего руки Каролины. Понятно, что немолодой граф влюбился не в угловатую девочку-подростка, игравшую тогда еще в куклы, а в те придворные связи, которые должны принести ему родство с министром Карла X. Правда, сам министр Сен-Крик тоже не мечтал о влюбленном Ромео для своей «Юлии», когда обещал дочь графу в жены.

Граф д'Артиго с головой, растущей без шеи, прямо из плеч, всегда попахивал дорогими коньяками. Под его грузным, но лишенным и малой толики жира телом жалобно скрипят стулья и готов перевернуться лю­бой стол, если он на него облокотится. Но ведь не за красоту графа д'Артиго согласился породниться с ним граф Сен-Крик. В министре заговорила древняя фран­цузская склонность — любовь к земле. А граф д'Арти­го-помещик. Образцовый хозяин. Прославленный на всю страну знаток вин. Его лошади берут по нескольку призов в год на всех скачках Франции. И как бы там ни множились по стране заводы, как бы ни забирали власть банки, настоящим богатством все равно была и

будет впредь земля: винные погреба, чистые конюшни склады с зерном. Земля! Ее не истребят ни война, ни революция, ни наводнение, ни пожар!

Министр пробудился в полдень. Первым его навестил привратник. Граф спросонья раздражен, но от приврат­ника легко не отделаешься.

— Что там у вас?

Привратник подробно рассказывает министру о визи­тах Ференца Листа. У него записаны не только дни, но и часы и минуты. О скандале, говорит он, знает вся прислуга окрестных домов.

Министр позвал камердинера и, только когда был гладко выбрит и одет, попросил пригласить к себе Ка­ролину.

— Что за скандальная история у вас, милая Кароли­
на, с этим учителем музыки? Надеюсь, все это не боль­
ше чем лакейская сплетня, которой не нужно придавать
значения?

На красивом, нежном лице Каролины, в углах губ прочерчивается точно такая же твердая складка, что и у отца.

Я не знаю ничего ни о каком скандале.

Говори прямо, что у тебя с этим музыкантом?

Он попросил моей руки, и я ответила согласием.

Относительно твоей руки я ответил согласием уже
давным-давно. А я, если когда-то обещаю, не меняю сво­
их решений даже ради самого господа бога.

На сей раз вам придется изменить решение.

Так прошло первое столкновение. Вечером сражение продолжалось. Бой был неравным.

Ночью граф приказал собрать для Каролины вещи первой необходимости и в сопровождении горничной и служанки отправил ее в фамильный замок Сен-Криков на берегу Луары.

Каролина не плакала, не топала ногами, даже не спо­рила — она шла, смирившись, будто пленница под кон­воем, понимавшая, что побег немыслим.

Отец протянул ей на прощание руку, она ее не заме­тила, попытался на прощание сказать какие-то напутст­венные слова:

— Повзрослеешь — поймешь, что я поступаю так ис­
ключительно в твоих же интересах, а не из собственного
эгоизма.

Но эти его слова прозвучали в комнате без нее: Ка­ролина уже спускалась вниз по лестнице, сохраняя спо-койствие и делая вид, что едет всего лишь на прогулку.

На другой день привратник передал Ференцу:

- Господин учитель, вас просит к себе его сиятель­ство.

Граф Сен-Крик снисходительно-вежлив. Говорит с Листом, будто с ребенком. Не предлагая гостю сесть, он произносит слова приговора:

- Каролина закончила учебу. Через несколько ме­сяцев она выходит замуж... Теперь ей предстоит изучать другие науки.

Юноша стоит, не произнося ни слова: он просто не способен постигнуть смысла того, что ему говорят. А граф продолжает:

Я считаю вас джентльменом. Покойная моя жена

тоже была весьма хорошего мнения о вас. Потому мы и почтили вас своим доверием. Сейчас я обращаюсь к вам тоже как к джентльмену и запрещаю всякую близость. И вам, и своей дочери.

Ференц, тяжело вздохнув, обретает наконец дар речи.

Могу я поговорить с Каролиной?

Мадемуазель Каролина сегодня ночью уехала...

Когда она вернется?

В этот дом — никогда. А если и вернется, то уже
замужней женщиной.

Ференц больше ничего не видит перед собой, словно какой-то раскаленный колокол закрывает от него все во-круг. Задыхаясь, он пытается что-то еще сказать.

И Каролина согласилась на это?

Каролина знает, что я хочу ей добра.

Ференц покачнулся, едва удержавшись на ногах, про­молвил:

— Мы любим друг друга.

У графа Сен-Крика одно желание: вышвырнуть маль­чишку из комнаты, но господин министр сдерживает се­бя и вежливо возражает:

- Вы еще почти ребенок, и заблуждения прости­тельны вам. Но я должен сказать, полагаясь на ваши доброжелательность и понимание, что в нашем роду еще никогда не было мезальянсов. Это, разумеется, не озна-чает, что мы не уважаем низшие слои общества, не при­знаем их талантов, их прилежания и других достоинств.

Со всем этим мы считаемся, но мы должны с честью не сти наш стяг и наш герб, дарованный нам еще Людови-ком Святым. А сейчас разрешите на прощание еще раз поблагодарить вас, сударь, за ваше усердие в качестве учителя моей дочери. Покойная моя супруга очень хо­рошо относилась к вам, и я сам тоже высоко ценю способности. Всего хорошего, сударь!

Ференц отменяет все уроки. Не делает исключения ни для милого Петера Вольфа, ни даже для семейства Буасье. Извещает их письмом. Матушка не спрашивает его ни о чем. Ни советов, ни упреков, ни даже вопроса: «Чем будем жить, сынок?»

У нее есть небольшие собственные сбережения, то, что удалось скопить еще при жизни Адаму и ей самой из скромных заработков Ференца. Так что материальных забот у них пока нет. И все же ее порой охватывает страх. Она видит, как мучается сын, иногда не встает по утрам, лежит, устремив взор в потолок, словно читает начертанные там, невидимые для других письмена. Так проходят недели. Наконец Фери собирается с силами и отправляется к аббату Бардену, священнику церкви Святого Евстахия.

Жизнелюбивый поп, рассматривающий католическое вероучение как некую веселую философию, не только терпимо относящуюся к легкому вину, хорошему столу, красивой музыке, но и другим радостям жизни, уже пол­ностью осведомлен об «истории Ференца и Каролины».