ОРЕЛ НАД БАШНЕЙ 4 страница

Князь задумался, потом сказал:

— Лист, зайдите в мою канцелярию. Сентгали помо­
жет вам получить пропуска на проезд в Вену и Баден.

Аудиенция окончена.

Второй концерт в Шопроне был скорее торжествен­ным чествованием. В Прессбурге же после выступления Ференца знатные фамилии, объединившись, проголосо­вали за назначение юному музыканту стипендии разме­ром в шестьсот форинтов в год. Стипендию должны бы­ли выплачивать шесть лет кряду, но уже и первые шестьсот форинтов собрать полностью не удалось. По­том о ней просто забыли.

И все же прессбургским концертом Адам Лист гор­дился больше всего. Здесь он увидел впервые имя сво­его сына напечатанным крупными буквами на афишах. Ученый рецензент газеты «Прессбургер цайтунг» Ген­рих Клейн, учитель Ференца Эркеля 4, так писал о юном Листе:

«В прошлое воскресенье, 26 ноября 1820 года, девятилетний виртуоз Ференц Лист имел честь выступить перед знатным дворянством и многочисленными любителями искусства, собравшимися в доме графа Михала Эстерхази. Его исключительное мастерство и быстрый взгляд проявившийся в умении маленького музыканта в одно мгновение разобраться в самых трудных местах

партитуры и сыграть любое предложенное ему произведение с листа, вызвали всеобщее удивление. Все это дает повод для самых блестящих надежд».

Затем почтовый дилижанс покатил дальше — в Бену и в Баден.

В январе 1821 года семейство Листов снова в До-борьяне. И снова все сначала: бедность, унизительное обивание порогов. Должности для Адама Листа в Вене нет, пустующей квартиры в домах Эстерхази тоже. Те­перь он больше не просит ничего, кроме годичного отпуска без содержания. Дальнейшие результаты хло­пот — его высочество соизволили назначить талантли­вому мальчику одноразовое пособие в сумме двести фо­ринтов.

Адам Лист решается сразу на три героических шага: невзирая на отчаяние, рыдания жены и мрачные проро­чества, он отправляется в Вену: пишет письмо Гумме-лю, в котором, ссылаясь на старую дружбу, просит взять опеку над маленьким музыкантом 5 и решается отослать назад двести форинтов князю. Милостыня ему не нужна.

Анна пытается отговорить супруга хотя бы от этого последнего шага. Но Адам непреклонен. Ему сорок пять, За четверть века он ни разу не решился распрямить спину, ни разу не посмел высказать то, что было у не­го на сердце. Двадцать пять лет. Все эти годы он ста­рался лишь не забыть выученное в гимназии и за тот го­лодный год учебы в университете. Этот четвертьвековой юбилей он отмечает по-своему: отсылает подачку назад. Сентгали дважды шлет предостережения: не решайте сгоряча. Но Адам больше уже не слушает своего добро­желателя. А чтобы сжечь за собой все мосты, продает рояль, старинный шкаф, книги, все лишнее из одежды, золотые часы, домашний скот. Пришло письмо от Гум-меля: он согласен давать уроки за гонорар — по одному

золотому за час. Согласие равнозначно отказу: такой гонорар по плечу только Крезам. Но и это не отпуги­вает Листа-старшего.

8 мая 1822 года семья Листов оставляет Доборьян. Адам выглядит бодрым, а на душе кошки скребут: пра­вильно ли он делает? Анна не скрывает своих чувств, плачет.

Все имущество Листов принесло около семисот фо­ринтов. В Доборьяне это огромное состояние. В Киш-мартоне — приличная сумма. В Шопроне — полный ко­шель. А в Вене? В Вене эти деньги растаяли буквально на глазах.

Сначала Листы поселились на первом этаже гости­ницы «Зеленый еж» на Штифтгассе, 92. Но через неде­лю Адам убедился, что официанты, горничные, приврат­ники и кучера буквально из рук вырывают деньги, и по­спешил перебраться в другую гостиницу, в комнату по­меньше, а значит, и подешевле.

Нужно было взять напрокат рояль. И самое глав­ное— найти Ференцу учителя. Но когда обошли всех, к кому у них были рекомендательные письма, стало ясно: одаренного ребенка может учить один-единственный че­ловек — ученик Бетховена, профессор Карл Черни 6.

Карл Черни принял гостей из Венгрии с известной долей недоверия.

— Я очень занят,— отвечал профессор, выслушав
просьбу Листа-старшего,— и не смогу взять еще одного
ученика. Но в Вене много других преподавателей му­
зыки.

Адам Лист поднялся, огорченно и разочарованно ска­зал:

Мы проделали неближний путь, пошли ради это­
го на большие жертвы. Только бы мой сын мог учиться...

Родители вообще идут на любые жертвы ради
детей. Я искренне желаю, чтобы ваши старания принес­
ли достойные плоды.

Ференц некоторое время слушал разговор взрослых, но потом подобрался к роялю, неслышно поднял крыш­ку и заиграл.

Мало-помалу возмущение на лице профессора смени­лось улыбкой, а затем и истинным изумлением.

У кого учился этот ребенок?

У меня, господин профессор.

Карл Черни посмотрел на Адама потеплевшим взгля-

дом и объявил:

- Этого мальчика я берусь учить.

Так Ференц оказался в руках педагога, который при­вал исключительные данные мальчика, но изо дня в день не уставал повторять:

- Ребенок многообещающий, но мало знающий!

Что же не нравилось профессору в игре Ференца?

Во-первых, новый ученик не слишком точно следует музыкальному тексту, а как бы дополняет творения ком­позиторов своей собственной фантазией. Во-вторых — колебания ритма. Они могут быть захватывающими и даже оригинальными у первой скрипки в цыганском ор­кестре, но никогда у настоящего музыканта на сцене. И, наконец, третий недостаток — руки... Карл Черни ча­сами бился над тем, чтобы достичь безупречной гаммы, неуклюжий мизинец и слабый безымянный должны срав­ниться по силе со своими мускулистыми братьями.

Занятия с Черни стали серьезным испытанием для мальчика, который привык все играть с первого взгляда, иногда дополняя аккорд, иногда упрощая его или пе­репрыгивая через несколько тактов, если они были слишком сложны для маленьких детских рук. Теперь же он должен был усвоить каждый такт, строго сле­дуя расположению пальцев, предписанному Карлом Черни.

Мальчик плакал, протестовал, тайком сговаривался с матерью о том, как они бросят этот город и вернутся на родину, в свою замечательную Венгрию. Ференц жало­вался на учителя, что тот дает ему невыполнимые за­дания, но так и не сумел склонить на свою сторону отца.

С рекомендательными письмами от профессора Черни они приглашены в салоны известнейших ценителей му-зыки — надворных советников Кизеветтера и Хоэнаде-ля, баснословно богатой госпожи Гаймюллер и камерге­ра Фюйольда, которому император поручил реорганиза­цию Венской оперы — не столько в художественном, сколько в моральном отношении. Из окружения Фюйоль-Да дорога ведет прямо к трем звездам Венской оперы — Генриетте Зонтаг, Каролине Унгер и Вильгельмине Шре-

дер. С маленьким Ференцем они обращались как с иг­рушкой. Возили с собой на репетиции, иногда на спек­такли в оперу, катались в экипаже по городу, осы­пали мелкими подарками и поцелуями, словно дер­жали в своих объятиях не живое существо, а златокуд­рую куклу.

Ференц вдруг познал тревожное, но сладостное вол­нение популярности, салоны высшего света, кисловато-сладкий запах женских артистических комнат, в кото­рых театральные дивы готовились к ежевечерне повто­рявшимся сражениям за славу.

Теперь больше и не нужны рекомендации профессо­ра Черни. Три грации возили мальчика с собой повсюду. Вечер у Хакельбергов-Ландау — более трехсот человек гостей. На другой день приглашение к его высокопре­восходительству премьер-министру Австрии, князю Мет-терниху. Правда, маленькому музыканту приходится по­знавать и теневые стороны предстоящей артистической жизни. Полтора часа князь заставляет их с отцом ждать, затем появляется мажордом и сообщает, что мальчик может предстать взору изысканного общества, а Лист-отец пусть подождет здесь.

Мальчик поднимается на сцену. Скованности нет, но нет в нем и ощущения счастья. Он начинает очень осто­рожно, как бы проверяя инструмент и самого себя. И вдруг звук наливается и сразу же становится полным. Ференц играет сначала этюды Черни, затем Моцарта и, наконец, рондо Бетховена.

Овация. Громче и дольше, чем предписывает при­дворный этикет.

— Ты очень хорошо играл, и награда ждет тебя! — величественно произносит княгиня.

А публика требует его на сцену снова и снова. Фе­ренц играет самозабвенно, скорее воскрешая цыганские ритмы, чем помня о том, чему обучал его строгий Чер­ни. Вызовы на «бис», еще и еще, наконец, опустошен­ный и счастливый, он бежит к отцу, и они вместе спе­шат к матери, чтобы сообщить: госпожа премьерша по­жаловала юному музыканту пять золотых дукатов.

Адам не скрывает от мальчика ничего. Обращается как со взрослым. Вот и сейчас рассказывает ему не без тревоги, что все их состояние — сто тридцать четыре форинта. И, потупив голову, признается, что отправил

новое письмо к князю Эстерхази — на этот раз с прось-бой забыть о его необдуманном поступке и прислать на венский адрес те двести форинтов, от которых он, Лист, столь легкомысленно отказался.

Семейный совет идет спокойно — без громов и мол­ний, но и маленький Ференц чувствует, что в отношени­ях между отцом и матерью растет напряженность. Анну вообще не убеждают венские успехи сына. Может быть, и не талант музыканта их источник, а хорошенький, златокудрый мальчик, которого так приятно обласкать.

Адам недовольно стискивает зубы: как бы не так! Златокудрый мальчик, перед которым склоняется весь свет?! Что толку, что Анна переселилась в Вену? Не ви­дит она ничего дальше своего носа.

Но это всего лишь безмолвный диалог. Так они толь­ко думают. Вслух не говорится ни слова. И все же ре­бенок ощущает это. И чутье подсказывает ему: нужно обнять их обоих, радующихся сейчас свалившейся с не­ба нежданной удаче, пяти золотым дукатам. Обнять, сблизить их снова. Ведь это он, Ференц, породил между ними рознь, значит, он должен и восстановить между ними мир.

Адам очень скоро понял, что, помимо фортепиано, Ференцу нужно изучать теорию и композицию.

По совету знакомых Адам Лист отправился к зна­менитому итальянскому музыканту Сальери. Антонио Сальери уже давно удалился от мира. Квартиру нашел себе на окраине города на улице Шпигельгассе 1088. Это был маленький домик на склоне горы Гринцинг, разме­рами едва ли превышавший удобную птичью клетку. Домик состоял из передней, пол которой был выстлан мрамором, винтовой деревянной лестницы, которая вела на первый этаж, в свою очередь, состоявший из трех небольших комнат. Миниатюрность всех помещений под­черкивалась еще и бесчисленным множеством находив­шихся в них памятных вещей: камей; картин, написан­ных маслом; мебели, старинной резьбы, гравюр и целой горы рукописных нот; позолоченных дирижерских па­лочек, которыми композитор когда-то дирижировал про­славившие его оперы «Армиду», «Семирамиду», «Да-нанду»; сваленных в кучу, засохших уже венков, запы­лившихся и сплющившихся под собственной тяжестью лент, с золотыми надписями — свидетельство былых

триумфов в Вене, Милане, Риме, Мюнхене и Париже. Во всем доме царил какой-то особенный запах увядших ветвей, который свойствен цветочным магазинам и клад­бищам. Адам постучался в старую дверь. Уже сами створки ее представляли собой памятники старины в стиле рококо, изукрашенные тысячью всевозможных, изящно вырезанных на дереве лиан, цветов, раковин. В середине — покрытая патиной медная табличка: на ней витиевато выгравированная надпись:

«Антонио Сальери,

первый королевский и императорский придворный

капельмейстер, кавалер французского ордена

Почётного легиона и так далее и тому подобное...»

Адам постучал еще, потом позвонил несколько раз. Но ни на стук, ни на звонки никто не вышел. Тогда он отворил дверь: она была не заперта. В доме царила ти­шина. Они несмело поднялись по скрипящим ступеням лестницы. Наконец где-то вдали послышался старческий писклявый голосок:

— Кто там?

Адам ответил довольно громко:

— Посетители... Не помешаем?

После долгого молчания последовал ответ:

Прежде я хотел бы знать, что вам угодно, а по­
том уж решу, помешаете или нет.

Мы — музыканты, господин дирижер...

Откуда?

Из Венгрии.

Снова последовала пауза.

— Ну, тогда проходите.

Этот визит Листов пришелся на то время, когда ма­эстро вступил уже в свой семьдесят третий год. По крайней мере он так считал, опираясь на свидетельство календаря. На самом же деле Сальери прожил уже мно­го-много веков. Знал знаменитых либертистов — Мета-стазио, Кальцабиджи, Да Понте, сурового музыкального реформатора Глюка7. Он пережил расцвет и крах вене­цианской оперы. Дружил с Гайдном, был соперником Моцарта и учителем Бетховена, дал несколько полезных советов Шуберту и Мошелесу 8, был директором Вен­ской оперы и (скорее как приятель, а не как придвор-

ный) подолгу вел беседы с императором Иосифом II, который, правда, очень ценил гений Моцарта, однако охотно слушал и Сальери, достаточно умного для того,

чтобы не перехваливать самого себя и не слишком ру­гать противников.

Теперь же маэстро Антонио Сальери редко выходил из своего дома и почти не поднимался с уложенной по­душками французской софы. Делал это он только в слу­чае крайней необходимости. Лицо его иссохло, и рот из-за отсутствия зубов превратился в одну узенькую ще­лочку, которая почти спряталась между носом и все еще выступающим вперед волевым подбородком.

О себе он говорил теперь, как о покойнике: «покой­ный мастер Сальери»... «когда я еще был живым...» И в самом деле казалось, что жизненные силы совершенно покинули его, и только глаза еще горели былым блеском итальянского огня. Те самые глаза, которые так безоши­бочно могли заглядывать в души людей, мгновенно рас­познавая в них все достоинства, которых он должен опа­саться, и все недостатки, которые мог обратить себе на пользу.

Отец и сын отвесили низкие поклоны, приветствуя Мастера, а тот несколькими быстрыми, как молния, во­просами в мгновение ока вытянул из них причину, по которой они к нему явились. Ему явно польстило, что среди такого количества выдающихся венских профессо­ров они избрали именно его. В то же время Сальери пу­гала мысль, что теперь он должен заниматься упражне­ниями по гармонии и школьными билетами для сдачи экзаменов.

В конце концов красноречие Адама Листа убедило его, и Маэстро кивнул головой:

— Довольно, довольно! Старый Сальери знает все.
Итак, Сальери с участием отнесся к талантливому

мальчику из бедной семьи. Он отказался даже от какой-либо платы за учение и сказал:

— Завтра утром мальчик должен быть здесь. Ста­
рый человек вроде меня просыпается чуть свет и не зна­
ет, куда себя деть. Так что начнем с утра. Наперед
предупреждаю: у меня нет ни порядка, ни системы. Ког­
да меня мучит печень, занятие будет продолжаться де­
сять минут. А если накануне я хорошо высплюсь, про-
музицируем и до обеда. Надоест мне все это — я разго-

няю школяров. Деньги мне не нужны. Я и без того намного больше зарабатываю, чем могу истратить. Так что о плате не будем и говорить.

Поначалу Сальери занимался с одним только Ферен­цем, несколько позднее — еще с одним учеником. Это был молодой человек из Вены, всего на три года старше Фе­ренца, по фамилии Рантхартингер. Маленький венгер­ский виртуоз — так теперь звали Ференца повсюду в го­роде—с легкостью решал все задания учителя. А Рант­хартингер мучился, на его конопатом лице проступал пот, когда маэстро Сальери в бурные промежутки между двумя приступами печеночных колик давал им такие за­дания, что и зрелому музыканту не удалось бы их ре­шить. При этом Рантхартингер стонал, сопел, словно решал не умственную задачу, а таскал тяжелые мешки. Зато Ференц только улыбался, потому что за это время он успевал набросать на бумагу два, а то и три вариан­та, предлагая Мастеру выбрать наиболее подходящие из них.

Как ни странно, старый Сальери был больше при­вязан к веснушчатому Рантхартингеру. Ференца можно было только хвалить, а Сальери нужен был мальчик для побоев, и он не уставал хлопать по нему кнутом иронии и презрения. Удивительно, но Ференц не презирал своего конопатого соученика, и тот тоже не возненавидел Ференца. Более значительное и живое событие застав­ляло их забыть все мелкие противоречия. Этим большим событием был сам Маэстро. А если ему иногда надоеда­ло учить их, равно как и осыпать насмешками и уко­лами,— отчего веснушки Рантхартингера становились огненно-красными,— если ему наскучивало давать им упражнения по чтению партитур в различных ключах (потому что Маэстро учил их также и читать партиту­ры), тогда он начинал рассказывать. Рассказывал Салье­ри, обращаясь не столько к мальчикам, сколько к са­мому себе. Это был бесконечный монолог, в течение ко­торого он забывал о своих слушателях. В центре моноло­га всегда находился Моцарт, которого он, собственно говоря, обожал, но и в равной степени ненавидел. Салье­ри ненавидел его так, как могут ненавидеть только влюбленные, мечтая о нем ревниво, и ранимый им смер­тельно. Пожалуй, он сам не мог бы сказать точно: радо­вался ли он в самом деле, когда из жизни навеки ушел

его великий соперник: нет, радость его была бы полной лишь в том случае, если бы он мог вновь и вновь вьзы-вать Моцарта на поединонок и победить его на сцене, пе­ред публикой, перед всем светом 9.

Музыкальный вечер в доме Унгеров. На вечере присутствует секретарь Бетховена — адвокат Антон Шиндлер. Он приехал на вечер последним, когда все го­сти были уже в сборе.

Ференцу несколько недель назад исполнилось один­надцать. Но он — уже не мальчик, умеет вести себя в об­ществе: он, как магнит, привлек к себе собравшихся. Забыв съехавшихся сюда знаменитостей, они устремили свои взгляды на юного Маэстро.

Будущий великий мастер сцены почувствовал, что он не должен удивлять слушателей какими-то виртуозны­ми приемами. После элегантного скрипача Сен-Любена Ференц должен играть так, чтобы музыка закрадыва­лась в сердца слушателей. И Ференц выбирает адажио из «Патетической сонаты» Бетховена. Играет медленно, может быть, чуть медленнее обычного, заставляя рояль звучать бархатными голосами виолончелей и альтов, а затем—сдержанно-приглушенными — деревянных ду­ховых... Собравшиеся осторожно хлопают, потому что в зале присутствует представитель Бетховена и, зна­чит, решающим будет его мнение. Но ждать не прихо­дится долго. Шиндлер обнял ребенка, потом пожал руку Адаму Листу и при всех пообещал: он сам поведет мальчика к Бетховену. Господин Янош Унгер тоже доволен:

— Ну вот и готова отличная программа концерта: моя Каролина — пение, господин Сен-Любен — скрипка, наш молодой венгерский друг—фортепьяно, а господин адвокат Антон Шиндлер подаст сигнал: аплодируйте, друзья! Сейчас остается только найти зал и режиссера, который возьмет на себя все мелкие заботы, связанные с организацией концерта.

Адам Лист — по тогдашнему обыкновению — вместе с Ференцем нанес визиты всем знатокам музыки, почти­тельно приглашая их на концерт мадемуазель Каролины Унгер, господина Сен-Любена и Ференца Листа. Не за­были и земляков. Если князей Эстерхази не очень заин-

тересовал чудо-ребенок, то следивший за театральной и музыкальной жизнью граф Палфи немедленно послал гонца за мальчиком: во дворце Палфи ждут молодого Ференца Листа на одном из музыкальных вечеров. Ли­сты были, естественно, счастливы принять такое пригла­шение, хотя на этот раз в центре внимания оказался не юный гений, а другой весьма почетный гость — дирек­тор театра, маэстро Барбая, и его любимец всемирно прославленный Россини. Среди стольких звезд (Росси­ни согласился появиться в салоне Палфи только в том случае, если вместе с ним пригласят всех членов его труппы), Адам и Ференц остались незамеченными. Ма­эстро Россини держался добродушно-снисходительно, явно сознавая свое величие.

В заключение вечера труппа Россини дала малень­кий домашний концерт, окончательно покорив аудито­рию. Но этот концерт состоялся уже после ужина, длив­шегося полтора часа, на который менее знатные гости, такие, как Листы, вообще не были приглашены. Впро­чем, граф Фердинанд Палфи приготовил сюрприз, кото­рый — пусть на несколько минут — заставил всех забыть об успехе Россини. Еще не смолк гром аплодисментов в честь итальянцев, как распахнулась двустворчатая дверь и в бальный зал вошел со своим цыганским ор­кестром Янош Бихари 10. Примаш, цыган, несколько мгно­вений оставался у порога со скрипкой, прижатой к под­бородку, и смычком, поднятым вверх, а затем одним взмахом руки подал сигнал, и грянула музыка, да такая стремительная, неистовая, будто это лев рявкнул, распу­гивая своим рыком сладкоголосых соловьев. Одетые в национальные венгерские костюмы, цыгане шествовали весело, играя и танцуя, прошли до середины зала, оста­новились, встали в круг. Затем «цыганский король» Би­хари вышел из круга своих музыкантов и, взглянув на хозяина дома, единственным взмахом смычка, будто саблей, перерубил музыкальное вступление и перешел к другой мелодии, сладкой и горестной одновременно. Ме­лодия со струн Бихари летела впереди других, будто птица-вожак во главе журавлиной стаи. И вдруг смы­чок Бихари снова впился в струны, и маленький цыган­ский оркестр победно заиграл торжественную и удиви­тельную музыку былых сражений, проигранных битв и дорогих побед — «Вербункош Бихари».

48
Когда дворец осветили первые проблески рассвета и Ференц смертельно усталый задремал в кресле, подобно камердинерам и горничным, в одном из боковых залов с обитыми шелком стенами, когда в шум бала ворвалисьгромыхания съезжающихся на рынок венских торговок, - тогда только господину Палфи пришло на ум, чтогостям приготовлена еще одна сенсация, еще один сюр­приз. Хозяева быстренько отыскали мальчика. Хохот, хлопанье вееров, звон бокалов, шарканье ног, скрип сдвигаемых кресел, царившие вокруг рояля, были той самой предрассветной музыкой, которая означала, что гости вот-вот разлетятся по домам, и если они еще здесь, то больше из страха перед еще полутемной улицей, чем из-за желания, веселиться дальше.

Ференц героически отбарабанил «Рондо» Гуммеля, а затем — экипажа у них не было — отец с сыном побре­ли домой.

Мальчик шел сонный и полуживой от усталости.

Ференц, разумеется, не впервые встречался с цыга­нами. Ни жандармы в имениях Эстерхази и в селах, ни даже вооруженные патрули не могли преградить путь цыганским караванам, когда они просачивались все-та­ки по дорогам страны, вызывая одновременно страх, восхищение и тягу к себе в детских сердцах. И Ференц не раз стоял у окна, глядя на них, а мать прижимала его к себе, словно одного взгляда цыган было достаточ­но, чтобы вырвать мальчика из ее рук и увести с собой. Мальчик слушал сказки об этом страшном, бродячем, воровском народе, который, говорят, ест падаль и не знает бога, ворует детей, занимается колдовством. Он слушал все эти страшные истории, глядел на утлые кры­тые брезентом кибитки, на которых не хватало где уклю­чины, где стального обода на колесе, видел спотыкаю­щихся лохматых кляч с отвислыми животами, полуголых детишек, которые шныряли вокруг повозок, чуть ли не между ногами коней. Он смотрел на цыганский табор, слушал, боясь их и в то же время желая быть с ними вместе. Такое же состояние охватывало его всякий раз при виде горящего очага. Зная, что пламя причиняет страшную боль, он все же всегда вертелся вокруг огня, повергая в отчаянье свою матушку.

Два раза Ференц даже осмелился подойти к цыга­нам совсем близко. Один раз это было летним вечером,

когда Листы ехали домой от своих приятелей Франкен-бургов. Стояло жаркое лето, от дневного зноя земля растрескалась, и запыленные: деревья тщетно молили дождя. Глухо плыла тишина, было сухо, а мириады звезд на небе обещали знойный день и назавтра,— мо­жет быть, еще более душный и жаркий, чем сегодня.

Где-то на окраине Неметкерестура мальчик проснул­ся от того, что их повозка остановилась. Он уже хотел громко спросить: в чем дело, но отец зажал ему ладонью рот:

— Тише, сынок!

Ребенку не нужно было объяснять, си в один миг понял, что сейчас увидит что-то такое, что можно спуг­нуть одним неосторожным словом. В маленькой рощице акаций табором стояли цыгане. Посередине поляны го­рел костер, где-то играла скрипка, хрипловатый кларнет подтягивал ей, и девушка плясала вокруг огня. Они смотрели на это зрелище издалека, но Ференц все равно видел — или ему казалось, что он все это видит — отра­женные блики огней костра, отбрасывающие полосы све­та на рваную, взлетающую во время танца вверх одежду девушки, и от этих вспыхивающих световых полос ка­залось, будто танцовщица одета в полосатую шкуру тиг­ра. Но вот фантазия ребенка пошла еще дальше; в его глазах теперь уже и сама девушка превратилась в тиг­рицу. Все это было видением, длившимся каких-то не­сколько мгновений, потому что матушка Ференца Анна Лагер, женщина скромная, но сильной воли строго при­казала мужу:

— Да погоняй же ты, ради бога. Еще чего доброго
заметят нас да схватят!..

Ференцу не совсем понятно было это выражение «схватят», но и он чуточку обрадовался тому, что их ко­ляска двинулась и, вскоре перевалив за вершину холма, стала спускаться вниз. Он боялся и одновременно желал еще раз послушать хриплый звук кларнета и увидеть эту девушку-тигрицу, что сначала танцует вблизи огня, а потом превращается в огонь сама.

Другую встречу — как это ни странно и невероятно звучит — устроила сама Анна, жена Адама Листа. Ве­чером поднялся переполох во всем селе. В соседней де­ревне убили трактирщика. Убили беспощадно и ограби­ли до нитки. Прошел слух, что сделали это цыгане. На-

чалисьпоиски, погоня. Все жители огромной «империи Эстерхази» принялись ловить любых бродяг, какие попадутся. Наткнулись на след только одного-динственного цыганского табора. Новсе его обитатели, прослы- ­шав об опасности, разбежались: там видели одну телегу, здесь - несколько пеших цыган, еще где-то мужчину,

который в поводу вел чахлую клячу, да нескольких жен­щин с цыганятами. Но схватить не удалось никого. Се­мейство Листов как раз ужинало, когда вдруг мать услышала, что кто-то едва слышно скребется у ворот и жалобно скулит. Голосок такой слабый, что трудно было определить: ребенок это, или какой-нибудь зверек. Адам снял со стены охотничье ружье (хотя никто не помнит, чтобы кто-то его когда-нибудь заряжал) и вышел к во­ротам. Оказалось, маленькая цыганская девочка стояла, прижавшись к притолоке ворот, и, когда створки при­открылись, проскользнула во двор, как бродячая собач­ка, которая боится человека и все же, гонимая голодом и жаждой, ищет место вблизи теплого очага. Анна при­няла решение мгновенно: девочку нужно оставить здесь. Три дня ребенок жил у них. За это время цыганочка не произнесла ни слова, не ответила ни на один вопрос. Только ела с жадностью и спала, свернувшись клубоч­ком, как продрогшая кошка. Спала так чутко, что про­сыпалась и садилась при малейшем шуме. А на четвер­тый день сбежала. Так они и не узнали, куда и к кому. Анна сначала говорила, что та или другая вещь исчезла из дома. Но в конце концов все потери отыскались: ре­бенок ничего не взял с собой.

Во время обедов на ярмарке или выпивок на день святого Георгия в толпе появлялись цыгане-музыканты. Музыкальные инструменты у них были старенькие, по­трепанные, как и повозки их табора. Глаза скрипача с белыми бельмами почти слипались от бессонницы, а клар­нетист никак не мог дождаться, когда можно наконец перестать играть и вместо мундштука кларнета прило­житься к носику винного кувшина. Но свободный, рас­кованный ритм их мелодии, дребезжавший, словно телега со сломанным поручнем, то и дело спотыкавшаяся на всех ухабах, как заснувшая кляча, вдруг каким-то непо­стижимым образом становился все тверже, все задорнее, и сонно мигавший скрипач и уже дремавший кларнетист перевоплощались, вдыхая новую жизнь в первую скрип-

ку и в кларнет. Адам догадался об этом тяготении Фе­ренца к цыганской музыке и делал все, чтобы переубе­дить ребенка. Он объяснял ему, что цыганская музыка такого рода может испортить вкус настоящему музыкан­ту. Это трактирная музыка. Вульгарное бренчание. Слу­шать ее — все равно что запоминать ругань завсегдатаев кабаков. Ференц послушно внимал этим проповедям, но верил больше собственному сердцу, которое билось в унисон с этой странной неуклюжей музыкой, противоре­чащей правилам, сонно шатающейся из стороны в сто­рону, но затем вдруг расправляющей два широких кры­ла. И он, покорно кивая головой, все же пытался иногда воплотить на рояле ее особенное звучание. Разумеется, тогда, когда отца не было дома. И всякий раз это тай­ное музицирование заканчивалось разочарованием. Слов­но ребенок принес домой с прогулки целую охапку цве­тов, которые хранили в лесу ароматы и очарование жи­вых запахов, а дома превратились в безжизненную кучу сена, жалкие, засохшие пучки травы.

В дальнейшем они часто встречались с Бихари — в домах Форгачей, Баттяни, Эрдёди. И Ференц никогда не упускал возможности послушать любимого скрипача. Больше всего ему понравились две песни, или «пежни», как выговаривали цыгане. Одна — если верить толма­чу — была песней венгерского богатыря Кинижи. Ее со­чинил средневековый композитор из дворян — Ласло Фай. Другая родилась в сердце самого Бихари. Толмач объяснял, что музыкант сочинил ее на смерть собствен­ного сына. Играл он ее редко. Только на поминках, да и то когда какой-нибудь важный барин очень упрашивал, и Бихари не удавалось отказаться. Ференц по памяти за­писал обе мелодии. Более того: он исполнил их на дру­гой день Диабелли.