КАРОЛИНА 3 страница

Ференц хотел спать и был в плохом настроении. Ран­ний визит Берлиоза пришелся ему весьма некстати. На­кануне Ференц, впервые после долгого перерыва, вспо­мнил о Каролине. Он с сожалением подумал, что уже совершенно забыл ее, начал обращать внимание на хо-рошеньких женщин, на их призывные взгляды и не чув­ствует себя больше аскетом-отшельником, неуязвимым

для тысячи соблазнов Парижа. Значит, зажила его ра-

на! Вот и еще одно из многих таинств человеческого

существа: избавившись от боли, чувствуя, что зарубце-

вались раны, человек начинает жалеть о них. Потому что в памяти его уже ничего больше не осталось от Ка­ролины, даже боли в сердце. Полный своими мыслями, Ференц брел привычной дорогой, находя уже не взгля­дом, а бдительным сознанием маленький итальянский кабачок, антикварную лавку, запыленную витрину часо­вого магазина, словом, те самые места, которые каждый день стоят как стражи на его привычном маршруте. А потом он вдруг почувствовал в груди какой-то толчок и понял, что ему надо не идти, а бежать. Прочь из этого привычного квартала, бегом по запутанным улочкам. Так он добрался до шоссе д'Антэнр. И оттуда — в ма­ленький, словно давно ожидающий его переулок, пока не сообразил, что стоит перед дворцом Сен-Криков. Не­которое время он разглядывал занавешенные, как бы зажмурившие глаза окна. Пятясь, отошел на противо­положную сторону мостовой, чтобы было удобнее их разглядывать, а затем направился к чуточку приоткры­той калитке, некоторое время подождал, не решаясь пе­решагнуть порог. Но тут калитка распахнулась сама. Из нее на тротуар вышел пожилой дворник в синем фар­туке с метлой на плече. Смерив Ференца взглядом, спро­сил:

Вам кого?

Когда-то я бывал здесь ежедневно. Хотелось бы
мне знать, где теперь господа.

Дворник в синем фартуке махнул разок-другой по тротуару метлой, потом небрежно бросил:

— Господин граф переселился в провинцию, потому
как перестал быть министром. Барышня взамуж вышли.
Перед тем как отбыть окончательно, заходили сюда,
записку оставили, сказали, чтобы отдал тому, кто о ней
спросит.

— Записка эта для меня,— сказал Ференц.
Дворник беспрекословно отдал конверт.

Ференц прочитал записку, тщательно свернул ее и конверт, убрал во внутренний карман, а затем, обратив­шись к дворнику,сказал:

Графиня тут вот просит меня в записке осмот­
реть весь дом, разумеется, с вашей любезной помощью.
Убедиться, все ли в порядке...

Конечно, сударь, много пыли... Надо бы уборку

сделать.

Ференц едва заметно улыбается: ничего не подела-ешь, долг есть долг.

- Ну ничего, мы только пробежимся по комна-там, - говорит он,— а потом я напишу, что, мол, нашел все в наилучшем порядке...

И вот он шагает из зала в зал, из комнаты в комна-

ту, которые уже столько раз видел —и во сне и наяву.

Комната, где когда-то его принимала старая графиня,—свежая, чистая словно счастливый безоблачный рассвет, и дверь со шторами, через которую являлась Каролина. На столе как всегда старые книги: Манон, Адольф, Вертер... Затем музыкальная комната. Ферен­ца охватывает мучительное желание сесть к инструмен­ту. Но он не может. Ведь тогда он сразу же разоблачит, себя. А за ним повсюду идет этот человек с метлой, со= провождая Ференца даже в самую святыню, в комнату Каролины. Он чувствует: нужно остановиться, силы уже покидают его. Он не в состоянии сделать дальше хотя бы один шаг. И Ференц стоит и что-то объясняет человеку в синем переднике, мол, здесь нужно быть осо­бенно внимательным при уборке, потому что барышня, в смысле — молодая графиня — приедет как-нибудь и спросит, где ее куклы, в которые она играла в детстве, и где книги, которые читала когда-то вдвоем, так что две склоненные головы — одна белокурая, другая ру­сая— касались друг друга. Это он читал когда-то с нею, не глазами, а сердцем волшебные слова... Человек в си­нем фартуке начинает проявлять нетерпение, и Ференц огромным усилием воли отрывает ноги от пола, идет дальше, ступая так тяжело, словно на ногах у него свин­цовые башмаки. Он спускается вниз, идет мимо конуры привратника, к калитке, на улицу. И только краем уха слышит, как дворник кричит ему вслед:

— Как сказать, кто забрал письмо, если мадемуа­зель спросит?

Ференц не отвечает, только машет рукой и идет Дальше. К дому.

Собственно, только сейчас он начинает понимать, что отняли у него, чего лишили. И какая есть на свете ад-ская сила, способная разрывать сердца и жизни. Толь-

ко сейчас он понимает, что вся работа его в последние месяцы была лишь пустым и механическим ковыля-нием по жизни, подобно тому как на головокружи-

тельной высоте ходит по крыше лунатик, потому что все его существо в это время находится во власти небесного тела, удивительным образом притягивающего к себе.

Ференц не помнил, как добрался до дома. Очнулся он от скрипа кровати, на которую бросился, как чело­век, который собирается не просто заснуть, но закрыть глаза навсегда, навеки.

Еще не развеялся порох июльских сражений, а Лист уже засел за «Революционную симфонию». Но очень скоро выясняется, что ничего не изменилось. Только вместо Карла X король Луи-Филипп, а вместо Полинь-яка у руля государства оказался банкир Лафитт. Нище­ты же стало еще больше. Окраины Парижа снова бурлят.

Гектор уехал в Рим, и теперь его ужасно недостает Ференцу. Ни один из друзей Ференца, оказывается, не может заменить ему Берлиоза. Единственное уте­шение Листа — Давид. Он вводит его в совершенно иной мир. В двухэтажном домике на рю Таран, где собира­ются сенсимонисты. Пять лет прошло, как умер Сен-Си­мон. Пророк нового Мессии, отец Анфантен, высокий и красивый, будто ожившая статуя греческого бога, вол­новал удивительными проповедями воображение своей молодой паствы:

— Наступит время, когда не будет никакого насле­дования. Люди будут владеть лишь тем, что они сами создали. Наступит время, когда человечество поймет, что божественная религия не имеет никакой внешней сто­роны, никаких заповедей и ритуалов, что ее единствен­ная правда — это установить мир среди людей!

Сенсимонисты уже сняли целый дворец на Тебо, ку­пили газету «Глоб».

Листу по душе, что вожди нового вероучения уже вырабатывают планы государственного устройства бу­дущего общества. Правая рука отца Анфантена Базар рассказывает, что парламент этого нового государства будет состоять из трех палат; палаты инженеров в две­сти человек, палаты из пятидесяти поэтов и писателей и третьей палаты, в которую войдут двадцать пять

художников пятнадцать скульпторов и архитекторов и десять музыкантов. Лист в восторге от проекта, но у него сотни возражений, он хотел бы поспорить с его ав-торами. Однако здесь не признают дискуссий, здесь провозглашают только откровения божества.

Вот еще одно господнее откровение: полная эмансипация женщины, но наименьшая ячейка — человеческая пара. Мужчина и женщина. Единые душой и телом. Од-нако вскоре исреди вождей сенсимонизма начинается борьба за власть. Базар пытается собрать вокруг себя сторонников крайностей. Родригес, ссылаясь на то, что он был другом Сен-Симона, требует себе главенства. Только Анфантен не участвует в этой борьбе.

Как-то во время проповеди, а вернее — уходя после нее, Ференц познакомился с еще одним неофитом (но-

вообращенным). Ритуал новой религии требовал, чтооы верующие расходились после проповеди стройно, почти военными шеренгами. Ференц уже привык к этому. Зато новичок ехидно заметил:

- Я думал, что такое только в Пруссии можно уви­деть: у людей вырежут мозги, затем выдернут нервы, а вместо них вставят проволочку — так ведь проще за­ставить народ плясать под свою дудку!

— Вы преувеличиваете,— не соглашается с незна­
комцем Ференц.— Это французы! И нервы, а тем более
кровообращение у них во всяком случае в порядке. Но
вы, вероятно, не француз, если сравниваете парижан с
пруссаками.— Лист вежливо умолчал о том, что у со­
беседника иностранный акцент.

Собеседник Листа вежливо приподнял цилиндр и представился:

— Генрих Гейне.

Ну вот, теперь есть с кем и поспорить! По крайней мере, так думает Ференц в первые дни знакомства. На самом деле и тот и другой не дискутируют, а произно­сят монологи, каждый высказывает свое мнение, отнюдь не обязательное для другого. Лист верит в сенсимонизм с убежденностью неофита. Гейне уже знаком с филосо­фией Канта, Гегеля и Фихте и не так легковерен.

— Болтовня о женской эмансипации,— говорит он,—
об отмене наследования и привилегий до тех пор оста­
нется пустой болтовней, пока у отца Анфантена не по-

явятся силы для того, чтобы заставить легковерных поверить в нее, а властей — признать ее.

Гейне и его «стол» в кафе «Эльдер» — маленькая не­мецкая колония в Париже. О Гейне многие говорят как о человеке, сердце которого покрыто ледяным панцирем Но и покрытое льдом, как Северный полюс, оно притя­гивает к себе многих. И Ференц, хотя и не в силах по­любить Гейне, сразу же стал уважать его. Немецкий поэт умен, знает людей и политику. О сенсимонистах го­ворит, что с этим их «святилищем» однажды случится беда.

Пророчество Гейне сбылось очень скоро. Только в одном ошибся поэт: власти все же постарались найти «основание». Выступили в защиту нравов. Ведь Анфан-тен проповедовал такие нормы морали, которые разре­шали заключить два-три «пробных брака», после чего ве­рующий обязан был вступить уже в вечный священный союз. Министр внутренних дел, его префекты и началь­ники полиции, которые сами давно практически осуще­ствили теоретические рекомендации проповедника, друж­но накинулись на Анфантена. Святой отец не стал до­жидаться, пока его дело рассудит Понтий Пилат, а вы­весил на дверь «святилища» табличку: «Удаляюсь в одиночество». Ученики его добавили к надписи: «Анфан-тен — король народов».

Полиция действовала весьма решительно. Вывезли из «святилища» на ломовиках мебель, книги, даже сняли паркет и сломали кухню. Анфантену же власти пред­ложили высокий пост в министерстве железных дорог. И он принял это предложение.

В правительстве оказались весьма довольны таким разрешением проблемы. Войска нужны были совсем для других целей: в стране вспыхнула холера, сотнями кося людей по разным городам. Буржуа побогаче, аристокра­ты кинулись в горы. Остальные забаррикадировались в домах. Если приходил письмоносец, то, прежде чем взять письмо, его окуривали дымом — иногда так основатель­но, что прочесть письмо уже было невозможно. У колод­цев выставили часовых, чтобы никто не мог заразить воду грязной посудой. Отменили поцелуи, рукопожатия, люди больше не подходили друг к другу ближе, чем на три метра. Учреждения опустели. На дверях магази­нов — амбарные замки.

И ко всему в добавок февральская погода: с неба бес-

престанно валит снег или льет дождь. По улицам патру

ли - один за другим. Газеты, правда, не пишут и ораторы в парламенте об этом не говорят, но у всех на устах одно: нищета - вот причина холеры. Цены на все высоченные. Есть опасность, что по стране снова полыхнет пожар мятежа. Мертвецов везут уже не на катафалках, а на сколоченных из досок санках-сразу по три-четыре гроба.

И вдруг пешеходы видят, как расклеивают афишу. Любопытствующие останавливаются, читают огромные черные буквы на охряно-желтом поле:

«НИККОЛО ПАГАНИНИ,

9 марта 1831 года»

Он долго стоит с закинутой назад головой, словно ста-раясь уловить горячий поток эмоций и желаний, устре-мившийся к нему сейчас на сцену из зрительного зала. Стоит и слушает овацию. На мертвенно-бледном и неве-роятно худом, страдальческом лице — странная улыбка, почти гримаса: «Ну что, вы все же пришли? Ко мне пришли, к приятелю дьявола, к трубадуру тюремных узников, продавшемуся сатане?»

Вот он медленно роняет подбородок на скрипку, ко. торая, кажется, так тяжела, что под ней согнулись бы и плечи великана, вот он медленно поднимает смычок и слегка касается им струны, и воздух наполняется чем-то вроде струящегося золота, от которого исходит такой свет, что делается больно глазам. Звук нестерпимо жгуч так что слышащий его не может сделать и вдоха, и ка­жется, поет не этот единственный инструмент, а все во­круг, каждая вещь, доселе немая, а теперь благодаря волшебному смычку сбросившая с себя проклятие мол­чания.

Ференц Лист слишком хорошо знает законы сцены. Он чувствует волшебство каждого жеста артиста. Ему известно, какие токи сочувствия и понимания может рождать неловкая застенчивость актера или, наоборот, его уверенность в себе.

Ференц напряжен, как натянутая струна. Других можно заворожить, обмануть манерой «джеттаторе» (ги­тариста), но музыкальный слух Листа не обманет ни­кто. Уже после первых же тактов Ференц убеждается, что маэстро пользуется скордатурой (то есть перестраи­вает струны). Замечает Ференц также и то, что левая рука Паганини — это не только удивительной ловкости рука скрипача, но и гитариста тоже. Эта огромная лапи­ща может с молниеносной быстротой и бархатисто-мягко скользить по грифу и, как железная кисть гитариста, еще и заставлять при этом звенеть струны. А смычок Паганини — это же настоящая волшебная палочка! Смы­чок то отплясывает на струнах какой-то бесовский танец, извлекая из инструмента неслыханные доселе звуки и ритмы, то плавно скользит в воздухе. Смычок как бы втягивает всех собравшихся в зале в игру, заставляяих принять его собственный ритм скрипача-волшебника,

биение его сердца, частоту его дыхания. Смычок Паганини ни обрушивает на публику богатейшие аккорды со сверх-человеческой точностью. Да, именно со сверхчеловеческой!

Ференц напряженно вслушивается в музыку. Он был уверен, что обязательно разгадает тайну Паганини, но уже несколько минут спустя убеждается, что Паганини обманул его, сбил с пути, что настоящее чудо еще только предстоит! Скрипка превращается в целый оркестр: она

свистит свирелью, звенит гитарой, поет виолончелью, трубой и, наконец, начинает звучать человеческим голо-сом, то смеясь, то плача, голосом хрипловатым и очень странным, в котором исчезают границы между веселым и грустным! Пройдя через сладостное рокотание арфы, она вздыхает и снова ласково, нежно поет, как подобает обычной скрипке. Но и это всего лишь уловка. Эх ты жалкий музыкантишка, сидящий в зале, ты думаешь, уже перехитрил мастера и постиг все секреты его вол­шебства? Так вот же тебе! И Паганини вновь повер­гает публику в изумление: он снимает с инструмента три струны и играет дальше на одной, на единственной струне «соль». Но что это за струна, и что за смычок, и кто этот одержимый, способный выразить боль цело­го мира, всю его иронию, гнев, жажду прекрасного и призрачные корабельные мачты звучанием одной-един-ственной струны?!

И Ференц сдается. Теперь он уже понимает, что со­всем не в скордатуре тайна Паганини, не в его левой ру­ке гитариста, не в оркестровом многоголосии инструмен­та и не во всезнающей струне «соль», а в чем-то дру­гом, совершенно непередаваемом словами.

Байрону лишь пригрезились Лара, Манфред и обре­ченный на одиночество Чайльд Гарольд. Гюго только в видениях лицезрел вечного изгнанника Эрнани, отверг­нутого обществом, которое он презрел, хотя и собирался покорить. И Байрон и Гюго придумывали своих героев, а Паганини — он свою собственную жизнь превратил в трагический роман. И не скордатура или вариации на струне «соль» захватывают людей, а сверхчеловеческое напряжение, позволяющее превзойти все, что когда-либо достигнуто другими мастерами, взмыть над всеми услов­ностями, всеми техническими уловками, перешагнуть че­рез ту грань, что перепуганные мещане именуют «пре-

дел человеческих возможностей». Этот смуглый человек, этот «джеттаторе» с его сатанинской репутацией — знак, поданный всем кто держит в руке смычок, кисть, касается рояля или пытается придать оркестру новое звучание, кто ломает голову, изобретая новые машины, или хочет открыть еще неизвестные земли на карте нашей плане-

ты. Этот человек своим существованием говорит всем: нет предела, нет остановки. Спешите создавать новый мир даже если в первые минуты открытия он кажется

безжизненным и страшным. Не бойтесь, стойте крепче земле, за вами придут другие. Они украсят ее и поселятся на ней.

Гремит овация. А Лист сидит, погрузившись в раз­думье. «С этого часа, — думает он, — искусство должно в корне измениться. Я должен найти для него новые звуки, новые мелодии, новые формы и содержание. Мне нужно догнать Паганини. Я должен овладеть вершина­ми, на которые поднялся он, а затем и превзойти его. Теперь он — мерило совершенства для меня. Все, что ниже его уровня, это прошлое, ушедшее безвозвратно».

Два месяца уходят на борьбу. Цель — покорить му­зыку Паганини. Покорить и дать ей свое выражение. Со­ткать фортепианную партию из почти невидимых шел­ковистых нитей паганиниевских каприччи.

Первые результаты удручающи. Пишет по памяти, в точности воспроизводит на рояле скрипичный концерт Паганини. Но то, что с потрясающей виртуозностью рождается на скрипичных струнах, право, чересчур бед­но звучит на рояле при его семи с половиной октавах. Позднее, с дистанции времени, он найдет этому откры­тию очень простое объяснение. Но тогда, в юные годы, годы борьбы и «кровью завоеванных» побед, он еще не мог решить этой загадки. Ясно было одно: подражать — значит обречь себя на поражение. Проиграть битву. Сле­довательно, нужно искать нечто совершенно новое. Па-ганини может служить только маяком, но ни в коем слу-чае не образцом для подражания. Звуковые возможности фортепиано нужно расширить, как это делает Паганини

на четырех струнах гварнериевской скрипки. Нужно раз- будить оркестр, сидящий внутри рояля. Фортепиано,

конечно же, может состязаться и с трубами, и кларнета-

ми, и с целым хором скрипок. Если скрипачу Паганини оказалось достаточно четырех струн, чтобы с их по- мощью выразить страсть Лары и страдания Манфреда, то, наверное, ты со своим многострунным фортепиано можешь петь обо всем человечестве и для всего мира!

Ференц рвет на клочки все свои записи — заботли-во, тонко подмеченные, предельно точные вариации Па. ганини. И начинает все сызнова. Все богаче, все изыскан-нее его музыкальная вязь. Работая, он с изумлением открывает для себя, какие возможности кроются в фор. тепиано. Это уже больше не утонченный чембало крохот­ных концертных залов, в нем даже не угадывается род. ство с тихо звенящим клавесином старинных мастеров в напудренных париках. Сейчас, во время прилежней-шей работы, подтверждается его годами зревшее подо-зрение: все, чему он научился у любезного маэстро Черни, безнадежно устарело. Прижатые к бокам локти, красиво округленные кисти рук, педантичная осторож­ность в обращении с педалью и боязнь громовых фор­те — вся эта техника давно в прошлом. Единственный закон: свобода! Свобода от всяких оков, ветхих тради­ций, профессорского педантизма, трусливой осторожно­сти полуталантов. Единственный закон — полная свобо­да! Все дозволено, если ты платишь своим сердцем, болью и страстью.

Все дозволено. Кроме одного: казаться меньшим, чем

ты есть, человек, сын прекрасного, неудержимого, летя-

щего вперед столетия.

Самые искренние признания — его письма к Петеру Вольфу:

«Мой дух и мои пальцы работают как проклятые. Го­мер, Библия, Платон, Локк, Байрон, Гюго, Ламартин, Шатобриан, Бетховен, Бах, Гуммель, Моцарт — все они здесь, вокруг меня. Я лихорадочно штудирую их, думаю над сказанным ими и жадно проглатываю. Кроме того, я упражняюсь на инструменте по 4—5 часов в день (тер­ции, сексты, октавы, тремоло, каденции и т. д. и т. п.)-О, если я не сойду с ума к твоему приезду, что за артист

получится из меня! Да, да, артист, такой, какого ты хо-чешь видеть, какой нужен искусству сегодня!

«Я тоже художник!» — воскликнул Микеланджело, впервые увидев шедевр*. Твой ничтожный и бедный друг повторяет теперь непрестанно, после того, как по-бывал на концерте Паганини: «Какой это человек, какой скрипач! Какой артист! Боже, сколько страсти, мук и нищеты нашли свое выражение на этих его четы-рех струнах!»

У Листа, как и у других сынов его века, нет и минутного сомнения, что великие творения могут рождаться лишь в огне адских мук. И это не мода. Это входит в этику духа того времени. Разве есть лучший тому пример, чем Гектор Берлиоз?

Однажды после довольно сложного предисловия Гек­тор Берлиоз сказал Листу:

Вами интересуется одна дама. Красивейшее, ум­
нейшее создание в целом Париже.

Как же ее зовут?

Мари д'Агу. Я пообещал графине привезти вас к
ней на званый вечер.

Ференц озабочен.

Я же вообще не знаком с ними.

Я думаю,— ответил Берлиоз,— что вас заинтере­
сует не сам граф, а сиятельная мадам Мари. Она из слав­
ного, старинного рода Флавиньи. Девочка уже в три­
надцать лет была неотразимая красавица. Когда она
навещала дом своего деда, банкира Бетмана во Франк­
фурте, ее представили проезжавшему через город Гёте.
Великий поэт погладил белокурую головку дивной кра­
соты и поцеловал девочку в лоб. Надо сказать, девочка
была строптива, и ее рано овдовевшая мать сочла за луч­
шее отдать малышку в монастырь Сакр Кёр. Но и там с

ней не было сладу. Пришлось Мари вернуться назад, в имение, где она провела пять мучительных — не для нее, для матери! — лет, пока не явился ангел-спаситель

в образе графа д'Агу.

Правда граф на двадцать два года старше Мари, но зато

он джентльмен с головы до ног: у него карточный

* Теперь уже установлено, что эти слова принадлежат Кор-

реджо, а не Микеланджело (Прим. автора).

столик в клубе «Жокей», ложа в Опере и постоянная связь с одной дамой, танцующей во втором ряду корде-балета, лошади для участия в скачках, а во время Со-стязания господ» он и сам садится в седло. У графа есть бросающиеся в глаза даже искушенным светским львам манеры: входя в зал, он задирает кверху подбородок и надменно обводит всех взглядом. Говоря с дамой чуточку подгибает колени, как бы желая ей в угоду уменьшить свой двухметровый рост.

Брачный договор он заключал с большой осмотри тельностью. Сражения между адвокатами двух семей за- няли больше времени, чем то, которое граф Шарль д'Агу посвятил ухаживанию за Мари Флавиньи. Ниче­го не поделаешь: джентльмену с головы до ног нужна уйма денег, и жениться он может только так, чтобы ему был гарантирован джентльменский образ жизни.

В конце концов адвокаты сторон договорились, и граф ввел красавицу Мари в фамильный замок рода д'Агу. Разумеется, только на время «медового месяца»: и муж и жена одинаково ненавидели это «совиное гнездо».

На званом вечере графа не было. Графиня д'Агу за­ранее предупреждала гостей: только свои.

Было действительно человек тридцать: литературо­вед Легув, старый друг Мари — Бальзак и герой вечера деревенский кюре — со следами желтой и красной глины на грубых крестьянских башмаках, в небрежно зала­танной старой сутане. Зато голова его была словно от­лита из бронзы. И пара изумительных, сверкающих огнем глаз на загорелом лице. А какой рот! Как у Саво­наролы — способный с уверенностью величайших масте­ров сцены придавать голосу самое различное звучание и силу — от ласкового шепота до громоподобного роко­тания.

Когда Гектор и Ференц вошли, священник говорил:

—...Вера и церковь — две разные мельницы. На од­ну из них воду льет бог, на другую — дьявол!

Ференц даже попятился от таких кощунственных ре- чей. Но хозяйка уже поднялась им навстречу. Однако Ференц, сказав графине несколько восторженных слов и бросив на нее несколько завороженных взглядов, по-

дошел к гиганту с головой литой бронзы и предста­вился:

Я — Ференц Лист. С кем имею честь?

Аббат Ламенне ²,— протягивая артисту сразу обе
руки с высоты своего огромного роста, сказал священ­
ник. Он был почти двумя головами выше отнюдь не ма­
лорослого Листа.

Ференц с жадностью ребенка, торопящегося тотчас же схватить в руки новую игрушку, обратился к аббату:

— Вот вы говорили сейчас о вере и церкви, которые
якобы представляют одна небо, другая ад. Должен вам
сказать, что считаю ваше мнение убогим и неприем­
лемым.

Ламенне поднял на юношу ясный и повелительный взгляд.

- В том, кто возражает с такой страстностью, живет не только глубокая вера, но и еще более глубокое со­мнение. И это правильно. Человек, у которого есть толь-ко вера, глуп. Если у него имеются только сомнения, он одинок и несчастен. Но когда они вместе — это два крыла, поднимающие человека ввысь. Но, простите, я не хочу столь милому обществу навязывать философскую дискуссию. Давайте отложим наш с вами спор для дру-

того случая. Посетите меня как-нибудь. Или, если вам больше подходит, скромный слуга господний навестит вас, сударь. Обещаю вам, уж тогда-то я не стану укло-няться от спора. А пока в залог нашей дружбы испол-ните мою просьбу. Сыграйте что-нибудь.

Юноша не заставил себя упрашивать, подошел к роя-лю и после недолгого раздумья начал играть одно из пе-реложений скрипичных пьес Паганини. Собственно го-воря, сегодня он впервые проверял, какой отклик вызо-вут эти вариации у публики: одно дело, как звучит про-изведение у тебя в кабинете, и другое — со сцены. Дома все его внимание поглощено тысячью приемов, техникой исполнения: совершенно новое расположение пальцев доселе невиданная стремительность движения кисти, не-привычное звучание трелей, поделенных между двумя руками, эффект налетающей бури, достигаемый за счет пробежек пальцев по всей клавиатуре. Но Сейчас от него требуется нечто другое. Он не мог бы даже сказать точ­но — что именно. В нем только смутно брезжит надеж­да, что хотя бы один человек со вздохом вымолвит: «Я словно слышу Паганини. Или кого-то, кто еще сильнее его!»

Двое стоят по обе стороны инструмента: аббат и Ма­ри. Мари хотелось бы казаться очень милой, хотелось выйти из той внешней холодности, на которую она обрек­ла себя в последние несколько лет. Но вырваться из однажды взятой на себя роли почти так же трудно, как планете выйти за пределы своей галактики. Мари думает, что вот эти ее слова должны прозвучать исключительно ласково:

— Сударь, я слышала величайших мастеров. Но ва­ша игра затмевает даже их.

Неуклюжий комплимент, на который положено от­ветить только поклоном. И Мари уже отпархивает в сто­рону, уступая место аббату. Этот умнее: он не произно­сит ни слова, а берет в свои могучие руки правую руку пианиста.

Вслед за этим начинается одна из тех историй, кото­рые каждый сезон разок-другой будоражат жизнь па­рижских салонов. Скандал затевает прекрасная Адель, или, иначе, маркиза Лапрунаред. Адель, как всегда, при-

езжает сопозданием, слегка всклокоченная, словно толь-ко что из объятий любви, но все равно очаровательная, Она впорхнула в зал и опустилась в кресло рядом с

- Я так давно хотела познакомиться с вами,— без обиняков заявляет она. - Я польщен.

- Бросьте всю эту «галантерею», я ее ненавижу. Скажите откровенно: вы рады нашей встрече?

- Я в самом деле очень рад.

Адель, светская дама, за спиной которой надежная опора в обществе — бесконечно богатый муж, удиви-

тельный парижский дворец, имение во много тысяч гек-таров земли и замок в Альпах, настоящее орлиное гнез-до, о котором ходит столько легенд, и вот эта облада-тельница всевозможных титулов и богатств вдруг пока­зывает знаменитому маэстро язык, будто какая-нибудь девчонка-озорница из парижского предместья.

Как вам не совестно! Вы молодой человек, а го-­
ворите со мной, как дряхлый, сгорбившийся старик?

Адель выпархивает из кресла и с притворным гне­вом приказывает Ференцу:

— Завтра в пять вечера у меня. Никакого общества. Если это вас не шокирует — вдвоем!

Теперь он впервые сталкивается с проблемой, кото­рая останется неразрешимой уже до конца его жизни. Время! Как использовать все двадцать четыре часа в сутки, чтобы при этом не пропало ни минуты? Время! Оно нужно Листу-педагогу, необходимо Листу-музы­канту, которого снова охотно приглашают в самые изы­сканные салоны, и, наконец, чтобы он мог исполнять капризы Адели, которая в дурмане любви и вызываю­щего бесстыдства не считается ни с кем — ни с камерди-нерами и камеристками, ни даже с мужем или с пристав-ленной ее оберегать тетушкой. Адель каждый божий день принимает Ференца у себя и откровенно признается (так что от этой искренности влажно затуманиваются глаза), что ее не интересует ни музыкант, ни компо зитор, а только мужчина Лист.

Но время нужно ему еще и для друзей, потому что каждый

день к нему является Берлиоз с вестями о но-

вых победах и новых поражениях. Наконец-то ему уда-лось организовать большой концерт. В один вечер про-звучат вместе и «Фантастическая симфония» и «Лелио, или Возвращение к жизни». Разумеется, Ференцу нужно присутствовать и на репетициях (и тайком вздыхать: о время, время!) и на самом концерте, которым дирижирует Хабенек.