СПОР О ДЕТСТВЕ 5 страница

Захлебываясь от тоски, Иду одна, без всякой мысли, И опустились и повисли Две тоненьких мои руки.

Иду вдоль генуэзских стен, Встречая ветра поцелуи, И платья шелковые струи Колеблются вокруг колен.

И скромен ободок кольца, И трогательно мал и жалок Букет из нескольких фиалок Почти у самого лица.

Иду вдоль крепостных валов, В тоске вечерней и весенней. И вечер удлиняет тени, И безнадежность ищет слов.

Безнадежность? Почему, в чем? Сам ритм стиха так плав­но-спокоен, слова обычны и обыденны, так внимательна ге­роиня к мелочам, что ощущения тоски и безнадежности не возникает. Может быть, она и правда не находит нужных слов? «Мне грустно и легко; печаль моя светла...» — сказал бы Пушкин.

В какой-то момент Цветаевой явно нравится стилизация под старину: она видит себя как бы вошедшей в одну из кар­тин Константина Сомова:

В огромном липовом саду, — Невинном и старинном — Я с мандолиною иду, В наряде очень длинном...

Пробором кудри разделив... — Тугого шелка шорох, Глубоко-вырезанный лиф И юбка в пышных сборах. —

Мой шаг изнежен и устал, И стан, как гибкий стержень..

Что это — вызов? Конечно, нет. А если чуть-чуть и вы­зов, то вовсе не похожий на «желтую кофту», которой драз­нил публику молодой Владимир Маяковский, или на разри­сованные лица, морковь в петлице сюртука других футурис­тов. Но и цветаевская стилизация не остается незамеченной. Гринева продолжала рассказ о вечере на Курсах драмы: «Подруга слева мне шепчет:

— Такое носит, наверно, во всей Москве она одна.

— Точно такое я видела в сундуке моей мачехи, — слышу я справа... — это платья ее бабушек.

— Какая очаровательная смелость — придти в таком на­ряде в общество! — восхищенно шепчу я...»

Нетрудно догадаться, что Цветаевой, совсем недавно так «скверно» (ее слово) чувствовавшей себя среди людей, при­ятны этот шепот за спиной, восхищенное внимание, кото­рое вызывают ее стихи и она сама. Как никогда раньше Цве­таева в стихах интересуется своей личностью и как никогда после — собою любуется. Это не нарциссизм и не самодо­вольство; она ищет себя, радуется знакомству с меняющей­ся собой.

Солнцем жилки налиты — не кровью — На руке, коричневой уже. Я одна с моей большой любовью К собственной моей душе.

Жду кузнечика, считаю до ста,

Стебелек срываю и жую...

— Странно чувствовать так сильно и так просто

Мимолетность жизни — и свою.

Ей приоткрывается бездонность человеческой души, она пытается вглядеться в нее и понять. Кажется, что в се-

бе она исследует мир. Пусть пока это еще первый уровень глубины — он предвещал драматизм и трагичность Цве­таевой.

С радостью открытия мира удивительно и закономерно сочетаются в «Юношеских стихах» постоянно возвраща­ющиеся мысли о смерти: осознав себя живущим на свете, человек задумывается о бренности всего земного и о собст­венной возможной смерти. У Цветаевой — именно возмож­ной, ибо в стихах нет ощущения ее неизбежности, нет обре­ченности. Говоря в письме к В. Розанову о своем безверии, она. пишет: «Отсюда — безнадежность, ужас старости и смерти». Если это не минутное настроение, то во всяком случае в поэзии Цветаевой тех лет «ужас» не нашел выра­жения. Далее она продолжала: «Полная неспособность при­роды — молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить». И дальше: «...если Вы мне напишете, не старайтесь сделать меня хри­стианкой.

Я сейчас живу совсем другим».

Знаменательно, что с этим письмом Марина послала фи­лософу свои стихи о смерти. И если Розанов внимательно прочел их, он понял, что ни ужаса, ни безнадежности нет в душе его молодой корреспондентки, а есть вполне языче­ский протест против самой возможности умереть.

Слушайте! — Я не приемлю! Это — западня! Не меня опустят в землю, Не меня...

Или:

Быть нежной, бешеной и шумной,

— Так жаждать жить! — Очаровательной и умной, — Прелестной быть!

Нежнее всех, кто есть и были, Не знать вины...

— О возмущенье, что в могиле Мы все равны!

Стать тем, что никому не мило,

— О, стать как лед!..

Когда жизнь спустя Цветаева вернулась к этой теме, сти­хи зазвучали иначе. Теперь поэт не бунтует, это стихи глубокого размышления и приятия. Они написаны осенью 1936 года.

В мыслях об ином, инаком, И ненайденном, как клад, Шаг за шагом, мак за маком — Обезглавила весь сад.

Так, когда-нибудь, в сухое Лето, поля на краю, Смерть рассеянной рукою Снимет голову — мою.

Жизнь прожита, а что-то главное так и не найде­но — что? Цветаева не открывает нам этого. Эти два четве­ростишия как будто и не стихи, а лишь ответ самой себе на какой-то затаенный нерешенный вопрос. Выход из задумчи­вости — в смерть. Она не просит и не предчувствует смерти, она уверена в ее неизбежности — и кажется, вполне равно­душна к этой мысли: «когда-нибудь»... «поля на краю...» не­пременно вызовет ассоциацию с народным: «Жизнь про­жить — не поле перейти». Но сейчас Цветаеву занимает дру­гое: когда-то, в конце жизни, такая же рассеянная, как сей­час она сама в своей глубокой задумчивости, придет смерть и не даст додумать, найти то важное, о чем она постоянно думает. Какую загадку она пытается разрешить? Какого от­вета ждет? Она не оставила намека на это. Может быть, как в «Вольных мыслях» Александра Блока, ответ приходит в минуту смерти?

И в этот миг — в мозгу прошли все мысли, Единственные нужные. Прошли — И умерли...

Жизнь складывалась завидно-счастливо, установилась и, казалось, так и будет спокойно течь по проложенному рус­лу. Рядом был преданный, восторженно-любящий Сережа, окруженная заботами кормилиц и нянь подрастала и радо­вала Аля. Молодых Эфронов принимали в литературных и театральных обществах и салонах Москвы: Сергей Эфрон и его сестры были связаны с Курсами драмы Халютиной и не­давно открывшимся Камерным театром. Все трое Эфронов готовились в актеры, однако Сергею необходимо было окончить гимназию, он занимался экстерном. Имя Цвета­евой становится известно, ее стихи имеют успех, ее пригла­шают читать. Сохранилось несколько свидетельств того, как читала Цветаева свои стихи. М. И. Гринева вспоминала о впечатлении, произведенном Цветаевой на профессоров и студийцев Курсов драмы: «Когда зазвучали стихи, первое, что нас поразило, манера чтения — совсем нам незнакомая

и непохожая на то, как учили нас. Цветаева читала с неожи­данной простотой и скромностью. И была непривычная слитность интонации этого голоса с тем, о чем он говорит — словно чтение стихов было следующей минутой их сотворе­ния... Перерыв был поглощен спорами. Одни восторгались, другие — более сдержанные и осторожные в своих чув­ствах — утверждали, что так читать можно лишь дома, для узкого круга близких...»

Чтение поэта мне кажется лучшей из интерпретаций его стихов. Вероятно, это было важно для Цветаевой: интим­ность ее чтения подчеркивала интимность содержания. Ак­терского чтения, где педалируется смысл стиха вне его ме­лодии, она не любила. Часто в те годы она читала стихи вме­сте с сестрой — в унисон. У них были одинаковые голоса, сливавшиеся в звучании. Анастасия Цветаева пишет: «чита­ли стихи по голосовой волне, без актерской, ненавистной смысловой патетики. Внятно и просто. Певуче? Пусть ска­жет, кто помнит. Ритмично». Увы! Каждый помнит по-сво­ему. Николай Еленев (речь идет о четырнадцатом годе, о не­сохранившихся стихах в честь знаменитого актера Мариу-са Петипа): «Марина начала произносить стихи. Ровным, слегка насмешливым голосом... Марина не распевала своих стихов. Она беззаветно любила слово, его самостоятельное значение, его архитектонику». Произносила... не распевала... Еленеву как бы возражает Вера Звягинцева, слышавшая Цве­таеву в разные времена — в 1919—1921-м и в 1939—1941 го­дах: «Она вообще все стихи — от самых легкомысленных до самых трагических — читала распевно, на один мотив, на-певчик. Ее «раскачка» была слишком легковесной для сти­хов...»³³ Может быть, манера чтения Цветаевой менялась? К сожалению, нет ни одной записи ее голоса, и каждому из нас остается принять ту версию, которая ему больше по ду­ше. Важно одно — в эти годы Цветаева читала стихи с неиз­менным успехом, и это не могло не доставлять ей радости.

Весну и лето тринадцатого года Эфроны провели в Кок­тебеле. 30 августа скончался Иван Владимирович Цветаев. К счастью, Марина приехала в Москву за две недели до этого, чтобы сдать свой дом в Замоскворечье. Она успела повидать отца живого и бодрого, а потом присутствовала при его кон­чине. Случайно и все остальные дети оказались в Москве в эти дни. После похорон Марина с семьей поселилась в Ял­те — Сережа лечился в санатории. В конце осени они пере­ехали в Феодосию, поближе к Максу и Коктебелю. Недале­ко от Эфронов жила с маленьким Андрюшей Анастасия Цветаева, уже разошедшаяся с первым мужем. Было людно,

оживленно, весело. Сережа готовился к экзаменам на аттес­тат зрелости, что не мешало ему принимать участие в вече­рах и даже выпускать шуточную газету «Коктебельское эхо». Литературные вечера устраивались часто и по разным пово­дам; в Феодосии их уже знали, Эфроны и Ася были приня­ты во всех интеллигентных домах города.

Новый, 1914 год Марина, Ася и Сережа встретили у Мак­са, в совершенно безлюдном зимнем буранном Коктебеле — Цветаева замечательно описала эту встречу в эссе «Живое о живом». В эту ночь случился пожар в мастерской Волоши­на, о котором Цветаева пишет, что Макс остановил его си­лой своего убеждения, «заговорил». Волошин отнесся к по­жару без всякой патетики. В письме знакомой в Москву он спрашивал: «Скажите, как нужно понимать пожар, вспых­нувший на Новый год?» — и полушутя назвал это событие «роковым предвестием»³⁴.

Война, перевернувшая весь мир, застала Цветаеву в Москве в разгар работы над циклом стихов, обращенных к Петру Эфрону, старшему брату Сережи. Он вернулся из-за границы умирать и в конце лета умер от туберкулеза. Мари­на увлеклась им, еще и два года спустя ей казалось, что она «могла бы безумно любить его!». Нет, это не была страсть — было «облако нежности и тоски», возникшее в ситуации, для цветаевского творчества наиболее благоприятной: «безд­ны на краю». Цветаева неоднократно признавалась, что в жизни и в любви для нее разлука значительнее встречи. Здесь же с первого мгновения над ними нависла тень веч­ной разлуки, смерти. Такое сходство с ее Сережей, такая мо­лодая (Петру Эфрону было тридцать лет) уходящая, тающая на глазах жизнь — могла ли Цветаева остаться равнодушной, не рвануться навстречу? И что значит рядом с этим какая-то, где-то далеко начавшаяся война? Стихотворение о вой­не в буквальном смысле «вклинилось» в цикл, посвященный Петру Эфрону.

Война, война! — Кажденья у киотов И стрекот шпор.

Но нету дела мне до царских счетов, Народных ссор.

На кажется-надтреснутом канате

Я — маленький плясун.

Я — тень от чьей-то тени. Я — лунатик

Двух темных лун.

Она демонстративно провозглашает, что темные луны — глаза умирающего друга — важнее для нее любых мировых

катастроф. Так же демонстративно через несколько месяцев, в разгар антинемецкого и шовинистического угара, она на­пишет признание в любви к Германии:

Ты миру отдана на травлю, И счета нет твоим врагам! Ну, как же я тебя оставлю, Ну, как же я тебя предам.

Национальной ненависти Цветаева противопоставляет свою любовь к Германии, всё, с чем она чувствует кровную связь: немецкие легенды, искусство, философию...

— От песенок твоих в восторге — Не слышу лейтенантских шпор, Когда мне свят святой Георгий Во Фрейбурге, на Schwabenthor.

Нет ни волшебней, ни премудрей

Тебя, благоуханный край,

Где чешет золотые кудри

Над вечным Рейном — Лорелей.

Но если не война, которая поначалу совсем не коснулась эфроновской семьи, то каких еще бурь можно было ожи­дать? Сережа поступил в университет на историко-филоло­гический факультет — как радовался бы этому Иван Влади­мирович! Они не захотели вернуться в Замоскворечье и по­сле Крыма сняли квартиру в одном из Арбатских переулков — Борисоглебском, в доме № 6 — самую фантастическую из всех возможных квартир: трехэтажную, в одной из главных комнат которой было потолочное окно-фонарь, из Сережи-ной комнаты-«чердака» окно выходило прямо на крышу. Эта квартира вряд ли понравилась кому бы то ни было, кро­ме Цветаевой, а ей сразу полюбилась — в ней, устроив ее по своему вкусу, она и прожила до отъезда из России.