Глава 2. В марте 1925 года, когда артист по-пре­жнему гастролирует по Америке, се­мья в Париже переселяется в новый дом на авеню Д'Эйло

НАКАЗАНИЕ БЕЗ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

В марте 1925 года, когда артист по-пре­жнему гастролирует по Америке, се­мья в Париже переселяется в новый дом на авеню Д'Эйло. Покупка дома, безусловно, событие в жизни Шаля­пина. Положение артиста упрочилось настолько, что он становится владель­цем недвижимости. Дом для семьи не только осуществление важной для Шаляпина мечты об устойчивом укла­де, но и статья регулярного дохода. Семья занимает один этаж, остальные квартиры сдаются внаем. «На доллары купил я для Марии Валентиновны и детей дом в Париже (не дворец, ко­нечно, как описывают его разные люди), но, однако, живу в хорошей квартире, в какой никогда еще в жиз­ни не жил», - сообщает Шаляпин Горькому.

Авеню Д'Эйло, названная в честь сражения Наполеона при Прейсиш Эйлау, отходит от площади Трокадеро. Неподалеку Сена, тенистые сады. Шаляпины поселяются в бога­том, чопорном районе Парижа. Дом пятиэтажный (первый этаж, как обычно в Европе, жилым не счи­тается). Квартира певца похожа на музей. Старинная мебель, гобелены, вазы, статуэтки — Федор Ивано­вич ценит антиквариат. На стенах картины, главное украшение кабинета хозяина — кустодиевский пор­трет. Он бросается в глаза каждому, кто переступает порог шаляпинского дома. А из широкого окна хо­рошо видна ажурная Эйфелева башня — символ французской столицы.

Шаляпин просит старшую дочь Ирину и Исая Григорьевича Дворищина прислать из России доро­гие сердцу вещи, чтобы обжить новый дом: «Нельзя ли все мои ленты от венков (их, ты помнишь, очень много) переслать Марии Валентиновне в Париж. Она хочет украсить ими комнаты моих детишек. Если да, то возьми их, упакуй и пошли. Постарайся, дру­жище!»

Впрочем, сам хозяин - редкий гость в своем доме. В дальнее турне в Австралию и Новую Зелан­дию Шаляпин берет с собой Марию Валентиновну, Стеллу, Марфу, Марину и Дасю. К этому времени все дети и от первого, и от второго брака, кроме старшей, Ирины, живут с ним.

Федору Ивановичу все труднее ездить на гастро­ли одному. Мария Валентиновна готова сопровож­дать мужа, но в Штатах Шаляпины неожиданно подвергаются шантажу. Артиста обвиняют, как он сообщает дочери, в «незаконных сожительствах с Марией Валентиновной». Приходится откупаться -платить импресарио и назойливым журналистам, вознамерившимся было «помусолить» частную жизнь Шаляпина: в пуританских Штатах это могло отразиться на гонорарах артиста. (История живо напоминает Шаляпину обструкцию, которую устрои­ли Горькому, приехавшему в Америку с Марией Федоровной Андреевой в 1906 году.) Федор Ивано­вич пишет Ирине: «Я как-то просил мать сделать со мной развод — она из глупой фанаберии отказалась. Теперь я думаю, что придет день, когда из-за этого я лишусь работы... и уже не в состоянии буду поддер­живать всех вас, потому что в Европе заработать столько НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО! Я еще раз поговорю с ней... Думается, что она не захочет быть врагом всем нам вместе».

Через некоторое время Шаляпин собирается с духом и обращается к Иоле Игнатьевне: «...слушай, Иоле! Я уже не молодой человек. В последнее время стал немного прихварывать... Ездить всюду, как раньше, один, я уже не могу. За мной нужен при­смотр какого-нибудь человека. Но человек этот, Ма­рия Валентиновна, ездить со мной всюду не может, ибо рекомендовать ее моей женой по закону я не могу, и на этой почве нынче в феврале меня прошантажировали некоторые мерзавцы - пришлось заплатить деньги, чтобы не раздувать истории. Разду­тая история лишила бы меня самого существенного из всех моих заработков, а эти заработки как раз со­ставляют необходимое существование и тебя, и меня самого, и всех детей. Ты сама знаешь, что у меня на шее не менее 26 человек. Ответственность моя огром­на, и я, конечно, вынужден путешествовать и рабо­тать в тех странах, которые наиболее широко опла­чивают мой труд. Наконец: девицы уже на возрасте и должны будут выходить замуж. Каково положение их, бедняжек, когда у них есть «незаконный» отец, имя которого им разрешено носить, и мать, имя ко­торой различается от их собственного. Все это осложняет именно их жизнь и приносит им лишь огорче­ния... Ты же видишь, что раньше, когда наши дети были малышами, я никогда не проронил ни одного слова о разводе... Верю в твою дружбу и надеюсь, что сейчас ты покажешь ее на деле. Повторяю, что ма­териально я всегда буду делать все, что в моих си­лах...»

Согласие на развод Федор Иванович получил, но более Иола Игнатьевна Шаляпину не писала и, ког­да приезжала в Париж к сыновьям, с бывшим му­жем не встречалась, хотя на спектаклях с его учас­тием бывала.

...Летом 1927 года Федор Иванович решил освя­тить новый дом и направился к отцу Георгию Спас­скому в собор Александра Невского на рю Дарю -место встреч русских беженцев. Георгия Спасского уважали и любили: скольких русских изгнанников он крестил, венчал, отпевал — не перечислить! Про­тоиерей отец Георгий — духовник Шаляпина. К нему и обратился артист с просьбой отслужить молебен на авеню Д'Эйло.

Во дворе церкви Шаляпина окружили оборван­ные, просившие милостыню дети. Впечатление вре­залось в память, и после молебна Шаляпин дал Спасскому 5000 франков для помощи нуждающим­ся детям российских эмигрантов. Через русскоязыч­ную газету «Возрождение» Спасский благодарил Фе­дора Ивановича за сочувствие несчастным.

«Возрождение» - газета, начавшая выходить в 1925 году, принадлежала к «правому» направлению, близкому к белому движению. Короткая заметка дала повод к яростной травле Шаляпина, добрый, сер­дечный поступок артиста на родине расценили как пособничество белоэмиграции.

Первым откликом стала беседа с В. В. Маяковским в варшавской газете «Польские вольности»: на вопрос о его отношении к опере поэт ответил: «Это для некурящих. Я не был в опере что-то около 15 лет. А Шаляпину я написал стишок такого со­держания:

Вернись теперь

такой артист

назад

на русские рублики -

я первый крикну:

— Обратно катись,

народный артист Республики!»

Примечательно: первые сигналы травли донес­лись в Россию из-за границы. В московском журнале «Всерабис» напечатали «Письмо из Берлина». Некий С. Симон гневно «обличал» Шаляпина: «Сидит... «на­родный» за границей годы и годы... оброс ею и вот в один прекрасный момент оглянулся и видит — нуж­даются русские люди... И какие люди!...Князья, гра­фы, бароны, тайные и всяческие советники, митро­политы, протоиереи, флигель-адъютанты, генералы свиты его величества... Ну как не защемить сердцу, не Народного артиста Республики, нет, а заслужен­ного артиста императорских театров, солиста его ве­личества?!! Ну и посылает солист его величества ты­сяч этак пять франков для раздачи этим безработ­ным... Почему мы молчим? Почему не положить пре­дел издевательству и наглости над всем СССР этого «СВИТЫ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА НАРОДНОГО АРТИ­СТА РЕСПУБЛИКИ»?»

Через день в «Комсомольской правде» Маяков­ский публикует уже не «стишок», а большое стихо­творение «Господин народный артист». Поэт заяв­ляет:

И песня,

и стих —

это бомба и знамя.

И голос певца

подымает класс,

и тот,

кто сегодня

поет не с нами,

тот

против нас.

Стихотворение заканчивается призывом:

С барина

с белого

сорвите, наркомпросцы,

народного артиста

красный венок!

У Маяковского свои счеты с русской эмиграци­ей. Изгнанники считают поэта «любимцем Совнар­кома», вдохновенным воспевателем черных дел че­кистов, казней, пыток, репрессий. В парижских «Последних новостях» — самой популярной эмиг­рантской газете — Дон-Аминадо рисует уничижи­тельный портрет Маяковского — «дюжего мясникообразного профессионала», «совершеннейшего ма­ньяка, жрущего по неисчислимым добавочным пай­кам, требующего себе прижизненного монумента на Красной площади... прокладывающего пути от про­хвоста к сверхчеловеку».

Шаляпин — удобная мишень для политического самоутверждения, и Маяковский намеренно прида­ет инциденту политический масштаб: он не шутил, когда писал о своем желании «приравнять перо к штыку». Со страниц советских изданий на Шаляпи­на выливаются ушаты грязи. Аргументы в стиле времени. Передовая статья журнала «Жизнь искусства» называлась «Кто — за и кто — против». «Мы знаем, кто эти «русские безработные», при виде которых Шаляпин почувствовал благотворительный зуд: это выброшенные за советский рубеж злобные ненави­стники рабочих и крестьян... — это сотрудники лон­донских, пекинских и шанхайских взломщиков и ду­шителей революции... И в переживаемый нами серь­езнейший и напряженнейший политический момент мы вправе поинтересоваться: кто с Шаляпиным, то есть с чемберленовской Англией, и кто с нами, то есть с пролетарской революцией?»

Как когда-то в 1911 году, после истории «с ко­ленопреклонением», Шаляпин был вновь оклеветан и оболган. Газетная травля больно травмировала ар­тиста — ведь он дорожил своей репутацией на роди­не. На вопрос газеты «Возрождение», что он будет делать, если с него снимут звание, певец отвечал: «Ну что же, я после этого — перестану быть Шаля­пиным или стану антинародным артистом? — я, ко­торый вышел из гущи народной, — всегда пел для народа. В особенности же теперь, после того, как я уже 37 лет на сцене и исколесил земной шар, я хочу взять на себя смелость и проявить, быть может, не­скромность, сказав, что я не просто народный, я всенародный артист».

Горький считал это заявление певца ошибкой: «А с газетчиками ты напрасно разговариваешь. Зва­ние же «народного артиста», данное тебе Совнар­комом, только Совнаркомом и может быть аннули­ровано, чего он не сделал, да разумеется, и не сде­лает».

Писатель заблуждался,- 24 августа 1927 года Совет Народных Комиссаров РСФСР принял постановле­ние о лишении Шаляпина звания народного артиста. Сложной и не совсем ясной была позиция А. В. Луначарского: ему выпала неблагодарная обя­занность комментировать постановление Совнарко­ма. Луначарский отметал политические причины, утверждал, «что единственным... мотивом лишения Шаляпина звания... явилось упорное нежелание его приехать хотя бы ненадолго (курсив наш. — Авт.} на родину и художественно обслужить тот самый на­род, чьим артистом он был провозглашен...». Веро­ятнее всего, нарком просвещения сам не совсем уве­рен в насущной необходимости приезда певца в СССР.

Драматизм создавшейся ситуации переживал не один Шаляпин. А. Н. Бенуа писал М. Горькому: «Мы здесь застряли, и это немудрено. С необходимостью мне здесь остаться согласился и Анатолий Василье­вич (Луначарский. — Авт.} в той беседе, которую я имел с ним... Он даже прямо советовал оставаться до тех пор, пока у нас там чисто материальные условия существования не восстановятся до степени извест­ной «нормальности».

Дело, конечно, было не в «материальных», а в политических условиях. «Кто не с нами — тот против нас!» Попытка Шаляпина защитить свою честь на родине воспринималась как компромат. Его интер­вью «Возрождению» почти целиком приводил в сво­ей статье «Широкая натура» советский журналист Михаил Кольцов. В «Красной газете» он так «цити­ровал» артиста:

«— Собираюсь ли я выехать в Россию? Нет, увольте! Сейчас не могу... Кроме того, не хочу. Мне там горчицей морду вымазали. На такие вещи и ла­кеи обижаются».

Обижаться же певец, по мнению Кольцова, не имел права: «В советские годы Шаляпин не смог

стать тем, чем ему полагалось: просто большим ар­тистом, для которого открыты были все художе­ственные и театральные возможности. Ему, десяти-пудовой, хрипнущей птичке, показалось тошно на русской равнине. Не то, чтобы голодно птичке жи­лось... но самый вид русского зрителя, его потертая толстовка и несвежие башмаки противели Шаляпи­ну. Хотелось другого зрительного зала — черных фра­ков, тугих накрахмаленных грудей, жемчугов на не­жной коже женщин... Известный певец Баттистини, потеряв на старости голос, недавно постригся в мо­нахи и, пуская петухов, прославляет господа бога в церковном хоре.

Сейчас при набитом кошельке и кое-каких ос­татках голоса Шаляпину не до России... Немного по­годя, когда деньги и голос растают, вместе с ними убавится и спесь. Тогда, надо полагать, в тот же Всерабис поступит от Федора Иваныча прошение о персональной пенсии со многими ссылками на про­летарское происхождение и с объяснениями в при­рожденной любви к советской власти».

Такого рода публикации формировали обще­ственное мнение: Шаляпин -- человек низменных, «сомнительных» моральных устоев, предпочитаю­щий сытое благополучие духовным и нравственным ценностям, имя его отныне синоним «исключитель­ного нравственного падения», он продал душу за деньги и убежал от своего народа к его «заклятым врагам».

Лишение звания народного артиста было не единственной санкцией советской власти. Шаляпина вызвали на рю Гренель, в посольство СССР. Посол X. Г. Раковский объявил артисту о его «денационали­зации», то есть о лишении советского гражданства. Впрочем, документально санкция не была закреплена. Знавший Раковского писатель Л. Э. Разгон ком­ментирует это так: «Очевидно, в Москве указание о лишении Шаляпина советского паспорта было дано тем, чьи приказы не оспаривались... Раковский объявлял Шаляпину этот жестокий и несправедли­вый приказ со всей мягкостью и тактичностью, на которую был способен. И тем не менее, рассказывал Раковский, Шаляпин разрыдался. Его с трудом уда­лось успокоить...»

Раковский сочувствовал Федору Ивановичу. Дипломат знал: дни его самого на посту посла со­чтены, понимал и политическую ситуацию в СССР. В это же время к нему обратился молодой пианист Владимир Горовиц с просьбой помочь ему вернуть­ся на родину. Раковский с грустной улыбкой осто­рожно посоветовал музыканту не спешить: «Играй­те пока здесь, еще успеете...» (Позднее стало извес­тно: отец Горовица был арестован и погиб в ста­линских лагерях.)

«ОЧЕНЬ ХОТЯТ ТЕБЯ ПОСЛУШАТЬ СТАЛИН, ВОРОШИЛОВ И ДР.»

1927 год стал поворотным в отношениях Шаля­пина с советской властью. С этого момента артист уже волей-неволей становился эмигрантом. О реак­ции друзей-соотечественников можно судить по по­явившимся в эмигрантских газетах откликах. Два стихотворения Дон-Аминадо — своего рода поэти­ческая дуэль с Маяковским и Демьяном Бедным: последний с большим рвением включился в травлю артиста. Монолог Шаляпина Дон-Аминадо поло­жил на мелодию и тему известного русского ро­манса:

Не шей ты мне, матушка,

Красный сарафан!

Не подходит, матушка,

Он для здешних стран...

А теперь что вздумала,

Обалдела, знать?

Федора Шаляпина

Голоса лишать!..

Нет, не шей мне, матушка,

Красный сарафан,

Пусть рядится в красное

Бедный твой Демьян,

Пусть народным гением

Числится, чудак,

Пусть и тешит пением,

Ежели уж так...

Многие, сочувствуя Шаляпину, понимали: если уж с великим артистом можно поступить так, то, видно, советская власть и в самом деле не шутит. Ну а те, кто окончательно понял, что им в Россию путь заказан, гордились: Шаляпин для родины стал из­гоем — нашего полку прибыло! Дон-Аминадо писал:

Что такое народный артист,

Народный артист республики?

И какой его титульный лист?

«Бас всея Великороссии,

Малороссии и Новороссии,

Полуострова Крымского,

Кахетии

И Имеретии,

И не более, и не менее,

Как Грузии и Армении...»

...Ах! Ах! И трижды ах!

Слава, как дым. Слава, как прах...

Употребляя высокий слог,

Отряхните сей прах от ног.

И черкните на скользком,

На картоне бристольском,

По какой угодно орфографии,

Что не царский, не луначарский,

Не барский, не пролетарский,

Без всякой отметки,

Не бабкин, мол, и не дедкин,

И не мамин, мол, и не папин,

А просто Шаляпин.

Авось поймут...

И у бурят и у якут.

В Советской России утвердился жестокий диктат по отношению к искусству. В театре под подозрени­ем оказывается классика - «наследие классово-враждебного буржуазного прошлого», запрещаются к постановке пьесы Михаила Булгакова, Николая Эрдмана. К этому времени относится организован­ная дискриминация одного из гениальных русских артистов — Михаила Чехова — «апологета мелкобур­жуазной идеологии», «пророка деклассированных и реакционных слоев». Газеты клеймят его Гамлета, который якобы «заслуживает сурового отпора со стороны марксиста и коммуниста». В 1928 году Ми­хаил Александрович Чехов вынужден эмигрировать.

О том, что Шаляпин «исключен из граждан сво­ей родины», пишут европейские газеты. В Советском Союзе одно из последствий политического сканда­ла— экспроприация имения в Ратухине. 22 ноября 1927 года Президиум ВЦИК постановил «лишить Ф. И. Шаляпина права пользования усадьбой и домом во Владимирской губернии». Эту новость сообщила Федору Ивановичу дочь Ирина. «Насчет Ратухина не беспокойся -- это совершеннейшие пустяки. Земля все же велика. Конечно, я понимаю, что вы там вы­росли, что же, надо простить людям», — отвечает Ирине отец.

Позиция правительства по отношению к Шаля­пину изначально была двойственной. С одной сторо­ны, лишение гражданства, звания, обвинение в «буржуазности» и прочих идеологических «грехах». С другой - настойчивые приглашения вернуться на родину, любой ценой! Так в одной из лондонских газет появляется снимок Замка искусств и подпись: «Подарок Советского правительства Ф. И. Шаляпи­ну». Это очередная фальшивка, ибо в реальности замка не существовало — был лишь архитектурный проект И. А. Фомина. Зато известно, что директор бывшего Мариинского театра (теперь он назывался Государственный академический театр оперы и ба­лета, сокращенно ГАТОБ) И. В. Экскузович конфи­денциально сообщил Ф. И. Шаляпину: советские власти вернут ему звание народного артиста, пожа­луют виллу в Крыму с условием, что он раскается в своей «недружелюбной, антисоветской акции».

В 1928 году эта тема варьируется в письме Горь­кого: «Очень хотят послушать тебя... Сталин, Воро­шилов и др. Даже «скалу» в Крыму и еще какие-то сокровища возвратили бы тебе». «Насчет скалы и сокровищ— это, конечно, вздор! — отвечает Горь­кому Шаляпин. — Скалу я хотел иметь тогда, когда был полон вздорными мечтами о Шильонском зам­ке искусства. Эти мечты утонули, и их уже не выта­щить мне ни на какую скалу: на что мне она?»

Отношения между Алексеем Максимовичем и Федором Ивановичем в ту пору еще вполне довери­тельные. В 1928 году писатель совершил четырехме­сячную поездку по СССР. Беседуя «с народом», с журналистами, Горький отвечал на самые разные вопросы, в том числе и о своем знаменитом друге. «К Шаляпину я отношусь очень хорошо, — говорил писатель в редакции газеты «Нижегородская комму­на». — Правда, человек он шалый, но изумительно, не по-человечески талантливый человек».

Пока Горький живет в Италии, в Сорренто, Ша­ляпин изредка навещает его; встречаются они и в Риме. В Европе интерес к Горькому резко упал, его почти не издают; в трудные моменты Алексей Мак­симович обращается к другу и всегда получает от Федора Ивановича материальную поддержку. После выхода в Америке «Страниц из моей жизни» Шаля­пин посылает Горькому гонорар. Но именно эта кни­га станет поводом к неизбежному осложнению отно­шений.

Еще в 1926 году Шаляпин узнал о том, что «Страницы...» без ведома авторов выпускаются со­ветским издательством «Прибой». Все надежды Горь­кого могли быть связаны лишь с советскими изда­тельствами, и он прямо пишет Шаляпину: «Я к это­му делу не хочу иметь никакого отношения и от тех американских денег, которые ты мне отчислил на мою долю, — отказываюсь». Шаляпин еще не разоб­рался в мотивах поведения Горького и с недоумени­ем пишет ему: «Тон твоего письма показался мне обидным. Если я и беспокоился о материальной сто­роне этой книги, то это было для того, чтобы ты по­лучил несколько тысяч долларов, которые для тебя, вероятно, были бы не лишними».

Горький стоял перед серьезным, жизненно важ­ным выбором — возвращаться в Советский Союз «основателем литературы социалистического реализ­ма» или прозябать на Западе забытым русским эмиг­рантом. Он, как известно, избрал первое, и потому разрыв с Шаляпиным, не желавшим идти на компромисс с советскими властями, сделался неминуе­мым.

После встречи с певцом и его семьей в Риме Горький пишет о Шаляпине: «Он скоро умрет. За эти три года он очень одряхлел, точно уже боролся со смертью, и, не победив, она живого изъела его... Кожа его лица стала дряблой, и лицо великого ар­тиста, послушное малейшим волнениям чувства, ут­ратило изумительную способность говорить больше и лучше, чем могут сказать самые красивые слова...» Читая заметки Горького, относящиеся к 1929 году, трудно отрешиться от мысли: предательство совершилось, дальнейшее развитие событий лишь усугубляет создавшуюся коллизию. Продолжим ци­тировать горьковскую характеристику артиста: «Бы­вало, если он говорил: «когда я умру», за этими сло­вами не звучало ни страха, ни обиды, теперь он не говорит о смерти, но думает о ней так, что ты это видишь. Его умные глаза потеряли властный блеск, мутный взгляд уже не выражает снисходительного пренебрежения к людям, которых он так легко зас­тавлял плакать и смеяться».

Право же, как хочется Горькому выдать желае­мое за действительное, объявить свой жестокий при­говор истинным, справедливым, окончательным, не подлежащим обжалованию! Поспешил: впереди у Шаляпина еще восемь лет богатой событиями жиз­ни: спектакли, концерты, кинофильм с его участи­ем, мемуары... Столь мрачный прогноз никак не со­гласуется с впечатлениями свидетелей этой встре­чи — скорее, здесь выплеснулись, может быть даже, подсознательно, тяжелые настроения самого Горь­кого. Невестка писателя Н. А. Пешкова (Тимоша) вспоминала: вся семья была в приподнятом настро­ении. В театре Королевской оперы шел «Борис Годунов». Шаляпин, как обычно, имел огромный успех. После спектакля отправились в таверну «Библиоте­ка»: «Алексей Максимович и Максим много инте­ресного рассказывали о Советском Союзе. В заклю­чение Алексей Максимович сказал Федору Ивано­вичу: «Поезжай на родину, посмотри на строитель­ство новой жизни, на новых людей... ты захочешь ос­таться там, я уверен».

Мария Валентиновна, молча слушавшая, вдруг решительно заявила: «В Советский Союз ты поедешь только через мой труп».

Федор Иванович в своих воспоминаниях пишет: «Я... решительно отказался, сказав, что ехать туда не хочу. Не хочу потому, что не имею веры в возмож­ность для меня там жить и работать, как я понимаю жизнь и работу. И не то, что я боюсь кого-либо из правителей или вождей в отдельности, я боюсь, так сказать, всего уклада отношений, боюсь «аппарата»... В один прекрасный день какое-нибудь собрание, ка­кая-нибудь коллегия могут уничтожить все, что мне обещано. Я, например, захочу поехать за границу, а меня оставят, заставят и нишкни — никуда не вы­пустят... А по разбойному характеру моему я очень люблю быть свободным, и никаких приказаний — ни царских, ни комиссарских— не переношу». Ар­тист имел собственный взгляд на происходившие события. И этого переродившийся Горький простить ему не мог.

Через год отношения бывших друзей обострились. В парижских книжных магазинах появилось советс­кое издание «Страниц из моей жизни», выпущенное издательством «Прибой». Адвокат Шаляпина Д. Пе­чорин (муж сестры Марии Валентиновны) потребо­вал конфискации всех экземпляров книги, посту­пивших в продажу, и предъявил иск акционерному обществу «Международная книга», торгпредству и фирме «Бреннер и К°». Шаляпин определил мораль­ный и материальный ущерб в неоправданно завы­шенную сумму-- 100 тысяч франков. Суд, отметив это обстоятельство, тем не менее решил: «Торговое представительство СССР привлечено к ответствен­ности во Франции перед коммерческим трибуналом Сены на законном основании». Шаляпин выиграл дело, хотя и получил компенсацию за ущерб в со­кращенном размере. Но также, как в 1927 году, ког­да помощь артиста нищим русским детям была рас­ценена на родине как финансовая поддержка бело-эмиграции, эпизод с книгой разросся в «иск Шаля­пина к Советской власти».

На этот раз инцидент был спровоцирован: сраба­тывал инстинкт страха и самосохранения. В августе 1930 года Горький пишет Шаляпину резкое письмо, которое до адресата не доходит. По версии сына ар­тиста, Федора Федоровича, его спрятала Мария Ва­лентиновна, не желая огорчать мужа. Но следующее письмо Горького Шаляпин получил: «...писал я тебе о нелепости и постыдности твоего иска к Советской власти, а она, - что бы ни говорили негодяи, —-власть наиболее разумных рабочих и крестьян, кото­рые энергично и успешно ведут всю массу рабочего народа к строительству нового государства.

Я совершенно уверен, что дрянное это дело ты не сам выдумал, а тебе внушили его окружающие тебя паразиты, и все это они затеяли для того, что­бы окончательно закрыть пред тобою двери на роди­ну.

Не знаю, на чем твой адвокат построил иск, но — позволь напомнить тебе, что к твоим «Запис­кам» я тоже имею некоторое отношение: возникли они по моей инициативе, я уговорил тебя диктовать час в день стенографистке Евдокии Петровне... сте­нограмма обработана и редактирована мною, руко­пись написана моей рукой, ты, наверное, не забыл, что «Записки» были напечатаны в журнале «Лето­пись», за что тебе было заплачено 500 рублей за лист. Я, конечно, помню, что с американского издания в 26 г. ты прислал мне 2500 долларов. Каюсь, что принял эти деньги! Но из них я уплатил долг мой тебе 1200 долларов.

Все это я напоминаю тебе для того, чтобы ска­зать: «Записки» твои на три четверти - мой труд. Если тебе внушили, что ты имеешь юридическое право считать их своей собственностью, — мораль­ного права твоего так постыдно распоряжаться это: «собственностью» я за тобой не признаю.

По праву старой дружбы я советую тебе: не по­зорь себя! Этот твой иск ложится на память о тебе грязным пятном. Поверь, что не только одни рус­ские беспощадно осудят тебя за твою жадность к деньгам... Не позволяй негодяям играть тобой как пешкой. Такой вел:кик, прекрасный артист и та позорно ведешь себя!»

Публицистическая интонация письма объяснима оно предназначается не только и даже не столько Шаляпину, сколько советскому «общественному мнению». Как и следовало ожидать, вариант текст публикуется в «Известиях» и одновременно направ­ляется полпреду СССР во Франции В. С. Довгалевскому. Горький открыто становился в ряды рьяных обличителей, тех, кто создавал Шаляпину репутацию сутяги, сквалыги, к тому же не имеющего весомых прав на книгу, написанную «на три четверти» (?!) са­мим Алексеем Максимовичем. Когда-то восхищав­шийся изумительными рассказами друга, Горьки: теперь публично отрицает саму мысль о том, что Шаляпин вообще способен сочинить какие-либо ме­муары...

Это был неожиданный и очень тяжелый удар для Федора Ивановича. Достойным выходом из положе­ния могла стать только новая книга! И она была на­писана.

Разумеется, Шаляпин, как и в случае со «Стра­ницами из моей жизни», импровизировал свои ме­муары вслух. За ним записывал Соломон Львович Поляков-Литовцев, постоянный автор «Последних новостей», опытный, одаренный журналист, до ре­волюции известный думский корреспондент.

Над книгой работали примерно по два часа в день, с четырех до шести вечера. Мария Валентинов­на следила, чтобы никто не отвлекал Шаляпина, не входил в кабинет, не звал к телефону. Поначалу дело шло трудно. Тогда Соломон Львович предложил так­тику интервью. Каждый вечер он определял какую-то новую тему для беседы — и дело пошло!

«Мы иногда говорим о том, что тот или другой из наших современников гениален. Но многим ли из нас выпадало на долю видеть излучение гениально­сти в житейской обстановке, у письменного стола, за чашкой чая, и это излучение почувствовать почти физически, «кожей», как неожиданный ожог. В душе его волновалась необъятная и таинственная сила, в которой пение было только заревом — прометеевс­кий огонь», — вспоминал Поляков-Литовцев.

Основу новой книги, как и прошлой, составили беседы с Шаляпиным. Рассказывая, рассуждая на заданную тему, Федор Иванович обычно расклады­вал пасьянсы. По окончании работы — а она продол­жалась несколько месяцев — образовалась почти ты­сяча страниц текста. Дальнейший «пасьянс» был уже делом редактора. Шаляпин доверял Полякову-Литовцеву: «Какой же я писатель. Делайте, что хотите: Спорить и прекословить не стану».

Надо отдать редактору должное: он сумел сохра­нить авторскую интонацию, темперамент, юмор рассказчика, волнение мысли и силу чувства Шаля­пина.

Когда книга была готова, Федор Иванович читал ее вслух друзьям. Первыми, кто услышал авторское чтение «Маски и души», был Александр Николаевич Бенуа и дети певца. В предисловии Федор Иванович писал: «На чужбине, оторванные от России, живут и мои дети. Я увез их с собою в раннем возрасте, когда для них выбор был еще невозможен. Почему я так поступил? Как это случилось? На этот вопрос я чувствую себя обязанным ответить».

С. Л. Поляков-Литовцев называл себя «портным», сшившим книгу из «драгоценной парчи», сотканной Шаляпиным. «Эту парчу я подровнял, скроил, сшил. Кое-где поставил пуговицу, кое-где придумал складку, чтобы лучше лежало. Выутюжил, принес и сдал заказчику. Мне радостно вспомнить, что Шаля­пин мой портновский труд сердечно и честно оце­нил, облобызав меня за него лобзаньем друга».

«Маска и душа» вышла в Париже в 1932 году в эмигрантском издательстве «Современные записки». Книга имела успех на Западе, ее перевели на евро­пейские языки. Автор подчеркивал разницу между «Маской» и «Страницами...»: «Первая книга являет­ся... внешней и неполной биографией моей жизни, тогда как эта стремится быть аналитической биогра­фией моей души и моего искусства».

Артист доказал: он способен создать оригиналь­ное литературное произведение. Характер работы -диктовка, стенографирование — дело техники. «Мас­ка и душа» стала одним из лучших произведений эмигрантской мемуаристики. Поляков-Литовцев — не Горький, однако по образности речи новая кни­га нисколько не уступает «Страницам...», а в чем-то и превосходит их. В «Маске и душе» Шаляпин сво­боднее в интерпретации событий, он дальновидно и глубоко рассуждает о русской истории, о революции и ее последствиях, о людях, оказавшихся во главе нового государства. Что-то он, безусловно, как увле­кающийся рассказчик присочинил — например, встречу с Лениным в 1905 году в квартире Горько­го, которой на самом деле не было. Но в главном — в оценках людей и событий, в понимании своей роли в искусстве — артист не ошибался. Его книга отстаивает право художника на свободу в жизни и творчестве. Свободу Шаляпин ставил превыше мно­гих ценностей и почитал «величайшим благом».

«Маска и душа» не могла остаться не замеченной на родине. Михаил Кольцов в «Правде» откликается на нее гневной и совершенно неаргументированной отповедью под названием «Маска и человек». В ста­тье только злоба и заклинания: «Книга «Маска и душа» — страшная книга. Страшная не какими-ни­будь трагическими откровениями и разоблачениями. Она страшна своим откровенным цинизмом... Нет, хватит! Захлопнем эту страшную книгу».

Но советские люди ни раскрыть, ни захлопнуть книгу Шаляпина не могли, читать такую «опасную антисоветчину» было строжайше запрещено, и вплоть до конца 1980-х годов ее считанные экземп­ляры пылились в отделах спецхрана столичных биб­лиотек.

Горький воспринял «Маску и душу» как вызов, как личное оскорбление. Он писал в письме к П. П. Крючкову: «Вообще книга пошлейшая, проти­воречивая, исполнена лжи, хвастовства, читал я ее

и бесился до сердечного припадка». В архиве писате­ля сохранился черновик письма Шаляпину. Подлин­ника среди писем Горького Шаляпину в архиве пев­ца не оказалось. Все в этом письме поражает — зло­ба, несправедливые упреки, ложь, оскорбления в адрес Марии Валентиновны (хотя имя ее и не упо­минается, но слова о невозвращении на родину при­водятся дословно): «...мне кажется, что лжете Вы не по своей воле, а по дряблости Вашей натуры и по­тому, что жуликам, которые окружают Вас, полез­но, чтоб Вы лгали и всячески компрометировали себя. Это они, пользуясь Вашей жадностью к день­гам, Вашей малограмотностью и глубоким соци­альным невежеством, понуждают Вас бесстыдно лгать. Зачем это нужно им? Они — Ваши паразиты, вошь, которая питается Вашей кровью. Один из главных и самый крупный сказал за всех остальных веские слова: «Федя воротится к большевикам толь­ко через мой труп».

Люди, которые печатали книгу Вашу, вероятно, намеренно не редактировали ее, -- пусть, дескать, читатели видят, какую чепуху пишет Шаляпин. У них ни капли уважения к Вашему прошлому, если б оно было, они не оставили бы в книге постыдных для Вас глупостей... Эх, Шаляпин, скверно Вы кон­чили...»

Шаляпин, написавший искреннюю, правдивую, страстную книгу, становился в представлении Горь­кого врагом, от которого необходимо отмежеваться, который не сдается и которого поэтому уничтожают.

Это был уже новый, «советский» Горький, чьим именем назывались главные улицы страны, города, поселки, институты, театры, школы, парки, биб­лиотеки: Горький, которому на Первом съезде со­ветских писателей кричали: «Да здравствует Горький — Сталин советской литературы!»; Горький, ав­тор множества публицистических статей, прославля­ющих ГУЛАГ, «подвиги» чекистов и Павлика Моро­зова. О таком Горьком с болью и гневом писал один из бывших его почитателей, советский политичес­кий заключенный Лефортовской тюрьмы Михаил Рютин: «Прочел на днях Горького «Литературные забавы»! Тягостное впечатление. Поистине, нет для таланта большей трагедии, как пережить физически самого себя... Горький-публицист опозорил и скан­дализировал Горького-художника... Горький— «пе­вец» человека превратился в Тартюфа. Горький «Ма­кара Чудры», «Старухи Изергиль» и «Бывших лю­дей» — в тщеславного ханжу и стяжателя «золотых табакерок». Горький-Сокол — в Горького-ужа, хотя и «великого»! Человек уже духовно умер, но он все еще воображает, что переживает первую молодость. Мертвец, хватающий живых! Да, трагично!..»

О болезненной реакции Горького на свою новую книгу Шаляпин знал. Он понимал: правда в том, что Алексей Максимович вынужден служить сталинско­му режиму. Осознание трагичности судьбы старого друга, страх за него заставили артиста внести изме­нения в главу о Горьком. В дополнительной части ти­ража он поправил абзац: «Когда я во время больше­вистской революции, совестясь покинуть родную страну... спрашивал Горького, как брата, что же он думает мне делать, его чувство любви ответило мне: - Ну, теперь, брат, я думаю, тебе надо отсюдова уехать. Отсюдова — это значило из России».

Эта фраза Горького теперь могла повредить ему, и Шаляпин заменил ее на более нейтральную: «Ког­да я... решил в конце концов перебраться за рубеж, я со стороны Горького враждебного отношения к моему решению не заметил».

Переписка Шаляпина с Горьким оборвалась, но, узнав о смерти Максима, сына писателя, Федор Иванович послал старому другу телеграмму с соболезнованиями.

...В 1935 году, как пишет в своих воспоминаниях Е. П. Пешкова, Алексей Максимович «поручил» жене и невестке навестить Шаляпина: «Увидишь Федора, скажи ему: пора вернуться домой, давно пора!» Вос­поминания Екатерины Павловны написаны в конце 50-х годов и содержат фальшивую официальную вер­сию: Шаляпин якобы рвется на родину, но Мария Валентиновна этому препятствует. Федор Иванович якобы просит Е. П. Пешкову:

- Так узнайте, пустят меня? Горький докладывает Сталину:

- Вот Екатерина Павловна видела Федора Ша­ляпина. Хочет к нам ехать.

-Что же,- сказал Иосиф Виссарионович,— двери открыты, милости просим...

В интерпретации Е. П. Пешковой Шаляпин пред­стает просителем. В действительности все было на­оборот. Совершенно очевидно: Сталину хотелось за­получить великого певца. Империи не хватало «соли­ста Его Величества». Возвращение «блудных детей» входило в идеологическую программу большевизма, было поддержано организованной кампанией, ши­роко развернутой к середине 1930-х годов. В ней уча­ствовали многие. Миссия возвращения Шаляпина возлагалась и на К. С. Станиславского, и на Вл. И. Не­мировича-Данченко.

Константин Сергеевич встретился с Федором Ивановичем в Монте-Карло. Шаляпин был рад его видеть, он с удовольствием общался со Станиславс­ким. Известно: когда режиссеру понадобились день­ги на лечение, Шаляпин материально поддержал его.

Артист навещал Константина Сергеевича в Ницце. Дочь Станиславского вспоминает: отец гарантировал певцу «триумфальную встречу» на родине. Однако цель миссии не была достигнута.

Через несколько месяцев «в игру» включается Владимир Иванович Немирович-Данченко. Он пыта­ется связаться с Шаляпиным через общего знакомо­го, импресарио Л. Д. Леонидова: «Где Шаляпин? Как бы мне с ним встретиться? У меня к нему есть дело, которое можно назвать очень важным, а можно и иначе — это зависит!» Неуклюжую фразу следует по­нимать так — от выполнения задания зависит судьба самого Владимира Ивановича. «Жаль, что не увижу Шаляпина. Вы знаете, что я по пустякам не говорю... И самого Шаляпина люблю достаточно... Кстати о Чехове (имеется в виду артист Михаил Чехов. - Авт.). Прошел слух, что он возвращается в Моск­ву—к Мейерхольду!!. Скажите ему, что двери Худо­жественного театра ему раскрыты».

Заметим: реплика Сталина «об открытых дверях» почти дословно повторена Немировичем. Да Влади­мир Иванович и не скрывает, чей он порученец: «Скажите Федору Ивановичу, что я решительно со­ветую ему ехать в Москву. Непременно скажите. Я еще раз говорил с лицом, о котором Вам говорил лично. Как бы ни сложилась работа Ф. И. в дальней­шем, т. е. уже будет не тот голос и не та сила, — все же его великое мастерство должно быть отдано Ро­дине. Здесь его всячески оценят».

Шаляпин не пожелал встречаться с Владимиром Ивановичем. Слишком явное давление оказывалось на артиста: он понимал, что знаменитый режиссер лишь исполняет задание властей. Незадолго до опи­сываемых событий Немирович-Данченко оказался в весьма затруднительном положении. В Италии, куда

его пригласили ставить спектакль, он остался без средств и был вынужден обратиться через Горького непосредственно к Сталину с просьбой о высылке ему валюты на обратный выезд. Видимо, больше рас­считывать было не на кого. Л. Д. Леонидов вспоми­нал: в 1934 году Вл. И. Немирович-Данченко привез в Париж ордера на возвращение в Россию и «устную буллу» — персонально для Шаляпина:

- Пусть приезжает. Дом дадим, дачу дадим, в де­сять раз лучше, чем у него были!

Шаляпин мрачно выслушал и пробормотал: —...Дом отдадите? Дачу отдадите?.. А душу? Душу можете отдать?

В это же время «обрабатывался» и С. В. Рахмани­нов. «Трижды меня звали в Россию, — рассказывал композитор. — Сулили всяческие блага. Не могу! Тя­жело там дышать». Сергей Васильевич, как и Федор Иванович, объявлен «белоэмигрантом» и «контрре­волюционером». Это произошло в 1931 году, когда Рахманинов вместе с сыном Льва Николаевича Тол­стого Ильей Львовичем выступил в газете «Нью-Йорк тайме» с осуждением репрессий, проводив­шихся в Советском Союзе. «Кто не знает маститого композитора Сергея Рахманинова? Человека, бежав­шего в панике за границу от «кровавых ужасов» про­летарской революции? Человека, вымещающего свою «обиду» на советскую страну печатной клеве­той о «принудительном труде в СССР», о «средне­вековых ужасах ГПУ» и пр.», — писал журнал «Рабис», тот самый, что клеймил Шаляпина. «Правда» называла Рахманинова бывшим помещиком, непри­миримым врагом советской власти. Композитору на родине объявлен был бойкот, музыка Рахманинова запрещена к исполнению, и лишь немногие «ослуш­ники» — дирижер Н. С. Голованов, певица А. В. Нежданова, пианист К. Н. Игумнов — рисковали вклю­чать в свои концертные программы произведения «крамольного» музыканта.

В 1933 году И. А. Бунину была присуждена Нобе­левская премия. Горький взбешен. На родине Буни­на называют «матерым волком контрреволюции», но, несмотря на это, его, так же как Рахманинова и Шаляпина, продолжают зазывать в СССР. Осенью 1936 года Бунин встретил в одном из парижских кафе А. Н. Толстого: «Он... шел навстречу мне и, как только мы сошлись, тотчас закрякал своим столь знакомым мне смешком и забормотал. «Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?» — спросил он... и с такой же откровенностью, той же скорого­воркой продолжал разговор еще на ходу:

- Страшно рад видеть тебя, и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России...

Я перебил, шутя:

— Как же это с колоколами, ведь они у вас зап­рещены.

Он забормотал сердито, но с горячей сердечно­стью:

- Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, например, как я живу? У меня целое поме­стье в Царском Селе, у меня три автомобиля...»

Вернувшись в Москву, «Третий Толстой», как именовал его Бунин, в печати пренебрежительно отозвался о нобелевском лауреате: «Случайно в од­ном из кафе я встретился с Буниным. Он был взвол­нован, увидев меня... Я прочел три последние книги Бунина... Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. От Бунина осталась только оболочка внешнего мастерства».

Как эта характеристика похожа на ту, которую дал Шаляпину Горький! А ведь Толстой пишет о по­здней прозе Бунина, о «Жизни Арсеньева», ставшей классикой. Толстой, как и все другие большевист­ские «миссионеры», «играл по правилам», утверж­денным свыше, а их надо было выполнять неукосни­тельно. «У них, эмигрантов, все в прошлом» — вот главный рефрен пропагандистской «мелодии». Меж­ду тем все было не так. И. А. Бунин еще не написал свои знаменитые «Темные аллеи». Для Шаляпина 1920— 1930-е годы— время напряженной и продук­тивной работы.

«ЗДЕСЬ РУССКИЙ ДУХ.,.»

В 1931 году Шаляпин, выступавший в парижском «Театре Елисейских полей» в составе русской труп­пы, задумал спеть в опере «Князь Игорь» две партии — Галицкого и Кончака. (Роль Кончака ар­тист исполнил лишь однажды в Русских сезонах 1914 года в Лондоне.) Сын певца Федор Федорович вспоминал: «Я тогда жил у него в Париже, он на моих глазах работал над Кончаком... Боже, как это было поразительно! Станиславский учил: «Коли не зна­ешь, как играть роль, пойди к товарищу и пожалуй­ся... Начнется беседа, потом непременно случится спор, а в споре-то и родится истина». Вот отец и выбрал меня в качестве «товарища-спорщика». На­чинали мы нашу прогулку от Трокадеро, там побли­зости его квартира была, спускались вниз, и как же он говорил, как рисовал словом! Он великолепно расчленил образ на три составные части: каким Кончак был на самом деле, каким он видится зри­телю и каким его надобно сделать ему, Шаляпину. Он грим Кончака положил в день спектакля! Без ре­петиций!.. А почему он на это пошел? А потому, что был убежден в своем герое, видел его явственно... Сам себе брови подбрил, сам подобрал узенькие брючки... Он и на сцене-то появился неожиданно, словно вот-вот спрыгнул с седла, бросил поводья слугам, измаявшись после долгой и сладостной охо­ты... Прошел через всю сцену молча, а потом начал мыться, фыркал, обливая себя водою, наслаждался так, что все в зале ощущали сияние, в высверках солнца студеные брызги... И обратился-то он к Иго­рю не торжественно, по-оперному, а как драмати­ческий актер, продолжая умываться: «Ты что, князь, призадумался?»

Сам Шаляпин считал своего Кончака важной ве­хой творчества. Новая роль радовала артиста — еще одна русская опера узнана и оценена европейской публикой. Через три года Шаляпин вновь репетиру­ет «Князя Игоря» в Неаполе, заставляет итальянцев играть, а не только, как он выражался, «горланить одинаковыми голосами». Премьера в театре «Сан Карло» имела большой успех. «Чудо создания такого спектакля оказалось возможным потому, что наши­ми талантливыми и с живой интуицией артистами (оркестр, хор) управлял... Шаляпин, — писал италь­янский театральный критик С. Прочида. — Метамор­фозы Шаляпина великолепны! От пьяницы князя, который «выламывается», не теряя достоинства и аристократического облика, до благородного хана, который с сердечностью предлагает союз плененно­му Игорю... Что общего у циничного Галицкого и хана дикой орды?.. Публика была подавлена таким одухотворенным и оригинальным искусством, поражена чередованием и сменой выразительных средств в голосе, который на протяжении двух тактов пере­ходит от спокойного тона к громовому. Она разрази­лась той бесконечной овацией, которая вот уже со­рок лет вспыхивает там, где этот небывалый певец раскрывает секреты своего мастерства».

В 1932 году известный немецкий кинорежиссер Георг Пабст предлагает певцу выступить в фильме «Дон Кихот». «Я хочу сделать фигуру эпической, так сказать, монументом вековым — не знаю, дадут ли боги разума и силы, но пока что горю», - пишет Шаляпин дочери. Съемки шли на юге Франции. Сце­нарий картины дописывался в спешке, но Шаляпин не роптал, он удивлял съемочную группу заинтере­сованностью и терпением. Один из эпизодов пере­снимался 46 раз. На вопрос — не надоели ли ему бес­конечные дубли — Федор Иванович отвечал:

- Так и нужно. Кабы я был театральным режис­сером и у меня на сцене артисты не поняли бы с двух-трех раз, так я бы им по шее дал. А Пабст, ви­дите, сколько терпения со мной проявляет. Куда мне до фильмовых артистов!...Вот вчера копье мое все время влево подавалось и на пленке, черт его знает, обрезанным появится. Ну, и крути с самого начала... Да, чудесная штука фильм, увековечит человека, но куда труднее это дело, чем театр. Там живешь цели­ком, а здесь по каплям...»

Фильм снимался в двух версиях -— английской и французской. Работа затягивалась. В сцене с мельни­цами Шаляпин сняться не успел — нужно было уез­жать на гастроли в США. Артиста заменил дублер, какие-то фразы за отца озвучивал Федор Федоро­вич.

Кинофильм «Дон Кихот» был с успехом показан в Париже. Больно задел Шаляпина отзыв С. М. Волконского, которому картина решительно не понра­вилась... «Удивительное все-таки дело — до чего рус­ский русского любит поцарапать при всех обстоя­тельствах — хороших и плохих». Внук декабриста, бывший директор императорских театров, превос­ходный литератор С. М. Волконский прекрасно знал истинную цену Шаляпину. В мемуарах Волконского, вышедших в Берлине в начале 20-х годов, автор пи­сал о всемирной славе певца. Пожалуй, именно С. М. Волконский первым сказал о том, что Шаля­пин создал вокально-артистическую школу: «Роль слова в пении, роль разума в проявлении чувства -вот на что Шаляпин обратил внимание русских пев­цов».

Волконский бывал на спектаклях Шаляпина в Париже. После премьеры «Бориса Годунова» в «Те­атре Елисейских полей» появился его отзыв в «Пос­ледних новостях»: «Смешно говорить о «коронной роли» Шаляпина. По-моему, он «коронует» всякую роль, за какую ни возьмется. Но своим Борисом он «короновал» всю оперу... Через него узнала «заграни­ца» не только Мусоргского, но за Мусоргским мно­гое другое из русской музыки, из русского искусст­ва вообще. Это и есть самое сильное соприкоснове­ние с русским духом для иностранцев».

Кстати, не только для иностранцев. Дон-Аминадо писал: «Даже их советские превосходительства, пол­преды и торгпреды, притаившиеся в глубине лож, чтобы тайком взглянуть и услышать живого Шаляпи­на... не могли сдержать контрреволюционных востор­гов и роняли невзначай неосторожное слово: - Здесь русский дух, здесь Русью пахнет...»

Эмигрантский Париж испытывал к Шаляпину разные и сложные чувства. Да это и немудрено. «На­конец-то мы в Париже... Здесь каждый желает прежде всего быть сытым, здоровым и хорошо одетым. А там (в России. — Авт.) — неразбериха. Там, чтобы всем было хорошо, нужно, чтобы каждому было скверно».

Мудрая Н. Тэффи называла русский Париж «го­родком». Она с иронией и болью описывала эмиг­рантский быт. «Городок был русский, и протекала через него речка, которая называлась Сеной. Поэто­му жители городка так и говорили:

— Живем худо, как собаки на Сене...

Молодежь занималась извозом, люди зрелого возраста служили в трактирах: брюнеты в качестве цыган и кавказцев, блондины — малороссами.

Женщины шили друг другу платья и делали шляпки, мужчины делали друг у друга долги.

Остальную часть населения составляли министры и генералы.

Все они писали мемуары; разница между ними заключалась в том, что одни мемуары писались от руки, другие на пишущей машинке.

Со столицей мира жители городка не сливались, в музеи и галереи не заглядывали и плодами чужой культуры пользоваться не хотели».

Жители «городка», запечатленные Тэффи, вос­хищаясь и гордясь Шаляпиным, не могли простить ему особняка на авеню Д'Эйло, дачи в Пиренеях, автомобиля «Isotta Fraschini»... Благополучие певца контрастировало с нищетой других русских изгнан­ников, знавших полуголодное существование, уни­зительную бедность, невостребованность, непризнанность, одиночество! Они «не вписывались» в ев­ропейскую жизнь, они унесли с собой Россию на «подошвах сапог».

Шаляпин избавлен от материальных мытарств и забот, его уникальный артистический дар «конвертируем», кроме «великого, могучего, правдивого и свободного» русского языка, плохо ведомого евро­пейцам, он владел доступным всему миру «эсперан­то» — голосом, гениальной музыкальностью. Нера­венство положений при общности судьбы уязвляло, отравляло душу и друзьям-приятелям. Не отсюда ли сквозная тема эмигрантских воспоминаний — страсть Шаляпина к деньгам, его прижимистость? Даже один из самых близких друзей певца Констан­тин Коровин в книге «Шаляпин. Встречи и совмест­ная жизнь» не обошел эту тему: «Как-то случалось, что он никогда не имел при себе денег — всегда три рубля и мелочь. За завтраком ли, в поезде с друзья­ми, он растерянно говорил:

— У меня с собой только три рубля». Немногим удавалось удержаться от злословия, традиционных попреков в жадности, корыстолюбии. Прав Андрей Седых, размышляющий о мемуарах К. А. Коровина: «Странная была эта книга — необы­чайно ярко написанная, как коровинская картина. Некоторые страницы были изумительные, а време­нами вдруг появлялась злость и какая-то зависть к другу юности и много лишнего, чего можно было о Шаляпине не писать».

Тот же мотив звучит у И. А. Бунина: «Деньги он любил, почти никогда не пел с благотворительны­ми целями, любил говорить:

— Бесплатно только птички поют». Бунин сильно нуждался. Когда в Грасс — городок на юге Франции, где жил писатель, — пришло из­вестие о присуждении ему Нобелевской премии, жена Бунина Вера Николаевна не смогла выйти из дому сообщить мужу о событии: ее единственные туфли были в починке. В «Грасском дневнике» воз­любленная Бунина Галина Кузнецова пишет о С. В. Рахманинове и его дочери: «Одеты оба были с той дорогой очевидностью богатства, которая дос­тупна очень немногим». И Рахманинов, и Шаляпин помогали нуждающимся соотечественникам, но не афишировали эту помощь. Сохранилось немало сви­детельств их бескорыстия. 20 апреля 1932 года на сцене «Опера Комик» Шаляпин участвовал в благо­творительном спектакле «Дон Кихот» в пользу рус­ских безработных. Обвинявшие же певца в корысто­любии эмигранты невольно лили воду на мельницу тех, кто создавал Шаляпину репутацию изменника родины, продавшего душу за деньги.

И эмигрантский, и советский миф о Шаляпине представляют артиста жертвой дурного окружения. Одной из постоянных мишеней стал М. Э. Кашук — секретарь и импресарио певца. Он возник в поле зре­ния артиста в 1922 году поначалу как организатор разовых концертов.

С 1930 года Федор Иванович принимал участие в спектаклях «Русской оперы», возникшей по иници­ативе певицы M. H. Кузнецовой-Бенуа. МарияНико­лаевна замужем за инженером Массне (племянни­ком композитора); в дело были вложены личные средства семьи, но «Русская опера» быстро разори­ла своих владельцев. Некоторое время рухнувшую ан­трепризу поддерживали князь А. А. Церетели и В. Де Базиль (Воскресенский), затем «Русскую оперу» воз­главил М. Э. Кашук. Он снял для спектаклей громад­ный зал театра Шатле. «Пиковая дама», в которой Шаляпин не был занят, успеха не имела. Кашук пригласил из Брюсселя первоклассных музыкан­тов — им надо было платить, и импресарио эконо­мил на бесправных русских артистах, постоянных партнерах Федора Ивановича Г. М. Поземковском и К. Е. Кайданове. В кафе, где собиралась эмигрантская братия, певцы обсуждали ситуацию: «Неунывающий Жорж Поземковский хитро смотрел на Кайданова и, принимая шаляпинские позы и тон, отчитывал приятеля за хроническое безденежье. Потом загово­рил конфиденциально:

— Ты не думай, Костя, что Кашук обставляет нас одних. Он и Федора надувает. Не веришь? В Елисейских полях Федору жаловали 37 тысяч за вы­ход. Сам видел, как он пересчитывал тысячные у себя в уборной. В Шатле ему никаких денег не при­носили, а ты знаешь, что он требует полного рас­чета до начала представления. Почему такое изме­нение? А потому, что Кашук дает деньги непосред­ственно жене, Валентиновне, я это пронюхал. Ню­хать мало, взял карандаш и прикинул. Считай сам: сбор скрыть никак нельзя. (По закону в середине спектакля специальный контролер соцобеспечения забирал на месте налог, поэтому сумма выручки была известна.) Аренда за зал, стоимость оркестра, ты знаешь ведь, во сколько обходятся солисты, хор, балет. Подводи итоги — никак Федору 37 ты­сяч не выкрадывается! Далеко до них... Понял, Кос­тя? Если бы Федор знал! Слыхал я, откуда не ска­жу, Кашук умолял Марью молчать, на коленях плакал, что иначе придется спектакли в Шатле прекратить. Всех обдурил...»

Личность Михаила Эммануиловича Кашука, ко­нечно, не была так однозначна. В его секретарские обязанности входило исполнение крупных и мелких поручений певца — покупки, посылка денег, теле­грамм. Иной раз деньги до адресата почему-то не до­ходили. (Об этом можно судить по письмам.) Шаля­пин знал о «недостатках» своего нового секретаря. Один из знакомых вспоминал: рекомендуя Кашука французам, Федор Иванович представлял его: «С ' est mon joulik, m-e Cachouk» и переводил joulik как секретарь en russe.

Но Михаил Эммануилович во многих ситуациях бывал незаменимым, особенно в качестве партнера по белоту — любимой карточной игре Шаляпина. После спектакля артист имел привычку не ложить­ся спать и мог играть ночи напролет. Кашук безро­потно сносил нелегкий, деспотический характер Федора Ивановича, привык к вспышкам гнева, иногда никак не оправданным. Организаторских, ад­министраторских способностей у Кашука, по всей вероятности, недоставало. Дасия Шаляпина вспоми­нала: Кашук был неважным импресарио, но челове­ком милым и обходительным.

Антреприза Кашука в конечном счете оказалась аферой. В письме к дочери Шаляпин пишет о «пол­ном прогаре» и не скупится в выражениях по адресу своего секретаря: «Вот тут и видно, как легко зани­маться спекуляцией, продавая билеты по театрам и концертам и беря с публики проценты, и как труд­но спекулянту организовать настоящее дело. Этот ду­ралей, не спросясь броду, сунулся в воду».

По первой профессии Кашук был пианистом, иногда аккомпанировал Федору Ивановичу. В доме у Шаляпиных он стал своим человеком и помогал Ма­рии Валентиновне удерживать мужа от походов в ре­стораны, куда постоянно зазывал артиста его друг киноактер Иван Мозжухин. Рестораны были противо­показаны докторами: у Федора Ивановича развивал­ся диабет, и прежние привычки вредили здоровью.

Многие вспоминают о разных ухищрениях, пред­принимаемых артистом ради того, чтобы обойти запреты: «В Барселоне, после Бориса Годунова, усопший на сцене царь столкнулся с женой из-за борща в загородном палаццо. Борщ сварил испанский повар по шаляпинскому рецепту. Шаляпин сам проверил продукты, в его присутствии повар поста­вил борщ на плиту. Годунов облизывался при мыс­ли, что покушает всласть, потихоньку от супруги. Но хитрость была разоблачена, и Федор Иванович уз­нал старую новость: ничего жирного диабетикам не полагается.

Ему предложили что-то вроде овощного бульона с сухариками. А борщ? Не пропадать же ему! Шаля­пин поднял тревогу, названивая по телефону...

— Давай всей компанией ко мне!.. Плачу такси... Ну как, хорош? - - возбужденно говорил он, усадив приехавших за стол. — Жирком подернут, черт его дери! А запах — амброзия! Водки нет, пейте конья­чок. Не то, конечно, но вы уж извините... А мне ни­чего нельзя. Диабет, говорит Марья, — скорбел хо­зяин. — Попробовать и мне, что ли, ложечку? Нет, лучше не надо, нельзя.

Видя такое смирение, супруга успокоилась и, когда гости наелись, ушла в другую комнату... Уви­дев, что поле сражения освободилось, он тихонько налил себе полрюмочки и, морщась, пригубил.

— Капельку можно, — виновато шептал хозяин.

- Федор, брось сейчас же! — появилась Мария Валентиновна.

— П-о-о-л-рюмочки! Или даже, смотри, выплес­киваю, — четверть!

— Ни капли! Ты что, не знаешь себя?

- Хорошо, глоточек, и все.

- Никакого глоточка. Поставь рюмку!

— Как так! Это же насилие! Террор! И я у себя дома!..

Против стихии идти бесполезно. Жена удалилась, а обиженный Шаляпин, вызвав метрдотеля, уже за­казывал — вино рохо (красное вино).

- Здесь есть великолепное бургундское, вчера побаловался исподтишка, как вор, крадучись. К чер­ту коньяк!

Потом появилось шампанское - и понеслись волжские песни до самого рассвета...»

В этих и многих других воспоминаниях Шаляпин предстает в слегка шаржированном виде; так же об­рисована и супруга артиста. Федор Иванович пред­ставлен капризным подкаблучником, а Мария Ва­лентиновна-- домашним тираном, противницей возвращения мужа на родину. Такова одна из распространенных советских версий. Да и некоторые соотечественники, жившие радом с артистом, склон­ны были обвинять жену Шаляпина во «вредном вли­янии» на артиста. Срабатывал обывательский стерео­тип сознания.

Не будем недооценивать роли Марии Валенти­новны в жизни Шаляпина — она сумела обеспечить ему прочный «тыл», причем не только в Париже, но и на гастролях, куда в последние годы жизни певца постоянно его сопровождала. Мария Валентиновна поддерживала Федора Ивановича в моменты депрес­сии, во время приступов неуверенности в себе, ког­да он тревожился за свой голос.

— Маша, позвони в театр, скажи, что я сегодня петь не могу. У меня горло раздражено и голос со­всем не звучит. Я тебе серьезно говорю, у меня нет сил, и в таком состоянии я в театр не поеду. Не уговаривайте меня, — я все равно сегодня петь не буду.

Такие монологи приходилось выслушивать Ма­рии Валентиновне постоянно. Жена великого артис­та — миссия подчас тяжелая и неблагодарная, но Марии Валентиновне удавалось успокоить, утешить Федора Ивановича... С ее помощью певец обретал

равновесие и выходил на сцену уверенным спокойным.

Настроение Федора Ивановича резко менялось, когда после поклонов он возвращался в гримубор­ную. Шаляпин преображался-- подписывал про­граммки, шутил, рассказывал анекдоты. «Всегда и до последних дней... проявления восторгов публики льстили его самолюбию и доставляли большое удовольствие», — вспоминал А. И. Марщак. Мария Валентиновна и дети в такие моменты предпочитали оставаться «в тени».

У Федора Ивановича был культ домашнего оча­га, семьи. Он гордился своими детьми. В парижском доме, как рассказывает Дон-Аминадо, «за огромным длинным столом в столовой — моложавая, до­родная, нарядная Мария Валентиновна, сыновья Борис и Федор, и дочери, одна другой краше Стелла, Лидия, Марфа, Марина и последняя, от­цовская любимица, Дасия...

Завтрак длится долго. Весело, но чинно.

Федор Иванович оживлен, шутит, дразнит по­очередно то одного, то другого, и только маленькой Дасии с трогательной белокурой косичкой, перевя­занной розовой ленточкой, то и дело посылает воз­душные поцелуи.

Дасия краснеет, а папаша не унимается».

Писатель Клод Фаррер, близко знавший семью артиста, восхищался дочерьми Шаляпина, но особо выделял Марину, похожую на «старинную русскую икону». Марина была признана на конкурсе красоты в Париже — ее короновали как «мисс Россия».

Дети растут, обзаводятся семьями. Эмигрантский журнал «Иллюстрированная Россия» выносит на об­ложку анонс — «Шаляпин - дедушка». Младшая дочь Татьяна выходит замуж за итальянца Эрметте Либерати. «Парнишка хороший, но весьма легкомысленный», — рекомендует его тесть. Вскоре в но­вой семье появляются двое детей — Лида и Франко (Федор). У Бориса— дочь Ирина, У Марфы-- На-Ti-T.ua— внучек больше, чем внуков. «Одним словом, я дед, и еще под знаком «кругом шестнадцать», как говорит народ... Ну я рад этому несказанно. Я так обожаю разных малышей...» — писал артист Ирине.

Забота о первой семье не прекращалась до пос­ледних дней. И Иола Игнатьевна, и Ирина избавле­ны от материальных трудностей, но их жизни не по­завидуешь. Шаляпин в Советском Союзе скомпроме­тирован, в газетах цинично подсчитываются его го­норары, в одной из публикаций сообщается: на деньги, которые посылает жене Шаляпин, можно было бы содержать целый детский сад. Болезненно переживали мать и дочь поведение Горького, его выпады против старого друга. Иолу Игнатьевну при­гласили учить внучек писателя итальянскому языку. Ее поразило барское высокомерие домочадцев Алек­сея Максимовича — с ней обращались как с наня­той гувернанткой. Больше она там не бывала.

Непросто складывались и отношения матери и дочери. Очевидцы вспоминали: Иола Игнатьевна и Ирина вели раздельное хозяйство, почти не разгова­ривали друг с другом.

Об Иоле Шаляпиной очень многие вспоминали с теплотой. Характерно, что, когда дочь Марии Вален­тиновны Марфа выходила замуж, она просила бла­гословения у первой жены своего отца. «Милая де­вочка, — отвечала Иола Игнатьевна, — любовь — это самое нежное чувство». Она желала Марфе счастья, поздравляла с будущей свадьбой. Родная же дочь от­личалась тяжелым неуживчивым характером. Время от времени Иола Игнатьевна бывала за границей, навещала детей и внуков. И все же, по всей вероят­ности, она не чувствовала себя по-настоящему нуж­ной ни в одной из молодых семей.

Страдая от Ирининого характера, Иола Игнать­евна одновременно жалела старшую дочь. Ее первый брак с П. П. Пашковым оказался кратковременным. Второй муж, артист МХАТа, а затем Камерного те­атра Петр Бакшеев (Баринов), страдал традицион­ной русской болезнью — пил. Она и привела его к ранней смерти — в 1929 году муж Ирины покончил с собой.

Карьера актрисы у Ирины Федоровны также не задалась. Прав был Федор Иванович: «В театре может быть хорошо тому, кто имеет грандиозный, выходя­щий вон из рамок талант, — все же другое обречено на унижения и страдания. Особенно, конечно, тяже­ло в театре женщине». Получая из Парижа деньги и посылки, Ирина ревновала отца к детям от второго брака, упрекала за то, что он проявляет о них боль­ше заботы. Для этого не было оснований. Пожалуй, исключительным можно назвать лишь положение Даси — любимицы Федора Ивановича. Но ей, веро­ятно, и приходилось труднее, чем другим: в своих воспоминаниях младшая дочь писала о деспотичес­ком характере отца. Писатель Клод Фаррер вспоми­нает: «Было очень забавно видеть, когда Федор ки­дался на бедную маленькую Дасю с криками: «Ты любишь меня? Да... Но ты любишь меня больше все­го на свете, без исключения... Скажи — да». И он тряс это маленькое существо изо всех своих могучих сил».

Старший сын Шаляпина Борис приобрел извес­тность в Америке как художник-портретист. Федор работал в кинематографе. Лида, Таня, Марина свя­зали свою жизнь с театром, не особенно, впрочем,

в этом преуспев. Большинство взрослых уже детей нуждалось в материальной поддержке отца.

Семья собиралась вместе в Сен-Жан-де-Люз, где Шалядин купил в 1925 году участок земли и позднее построил две дачи— «Избу» и «Корсар». Это место в Пиренеях, неподалеку от Биаррица на границе с Испанией, Федор Иванович очень полюбил. «Дача наша стала еще прекраснее. Переделали двор, умень­шили дорогу, засыпали желтым песком и насадили деревьев. Стал превосходный сад — очень уютно», писал Федор Иванович Ирине, приглашая ее в гос­ти. Приезжают дети с семьями, по утрам купаются с отцом в море, дурачатся, разыгрывают друг друга.

Неподалеку живут писатели Жак Тибо и Клод Фаррер. В Сен-Жан-де-Люз бывал Рахманинов. Иног­да Шаляпины ездили к Сергею Васильевичу в Клерфонтен. «Прекрасная вилла, большая, белая, в два этажа... — вспоминал Михаил Чехов. - Приехал Шаляпин. Сергей Васильевич сиял — Федора Ивано­вича он любил горячо. Гуляли по саду, оба высокие, грациозные (каждый по-своему), говорили: Федор Иванович — погромче, Сергей Васильевич — поти­ше. Федор Иванович смешил. Хитро поднимая пра­вую бровь, Сергей Васильевич косился на друга и смеялся с охотой. Задаст вопрос, подзадорит рас­сказчика, тот ответит остротой, и Сергей Василье­вич снова тихонько смеется, дымя папироской. По­сидели у пруда. Вернулись в большой кабинет.

— Федя, пожалуйста...— начал было Сергей Ва­сильевич, слегка растягивая слова. Но Федор Ивано­вич уже догадался и на