Глава 1 5 страница

К «Хованщине» 1911 года Шаляпин шел от тра­гических йротиворечий «Псковитянки» и «Бориса Годунова», от литературно-сценической традиции Пушкина и оперной драматургии Глинки, Дарго­мыжского, Мусоргского, Римского-Корсакова, от русской истории, интерес к которой возник в обще­нии с Мамонтовым и Ключевским, от исторической живописи Репина, Сурикова, Васнецова. Эти линии пересеклись и сконцентрировались в работе над «Хованщиной».

Гений Шаляпина признан в России и на Западе, артист сам задает уровень музыкальной и сценичес­кой культуры, он свой человек в литературной и художественной среде, ему ведомы трудности поисков новых форм в драматическом театре. Талант Шаля­пина не укладывается в традиционные, привычные рамки, он предполагает огромное многообразие кра­сок, совершенство формы. Поэтому воплощенные им сценические характеры предельно убедительны -зритель уже не может представить себе другой образ. Требуя совершенства от себя, артист требовал его и от других. С появлением Шаляпина на сцене мгновенно наступала полная тишина. Он приходил e ярость от всякой небрежности, неряшливости, тре­бовал точного исполнения своих указаний, и здесь дружеские отношения отступали на второй план.

На генеральной репетиции «Хованщины» Шаля­пин заподозрил Коровина в неточном решении сце­ны «Стрелецкое гнездо». Певец вызвал его из публи­ки к оркестру:

— Константин Алексеевич, я понимаю, что вы не читали историю Петра, но вы должны были про­честь хотя бы либретто. Что же вы сделали день, ког­да на сцене должна быть ночь? Тут же говорится: «Спит стрелецкое гнездо».

- Федор Иванович, — ответил художник, — нечто, я не могу похвастаться столь глубоким знанием истории Петра, как вы, но все же должен вам сказать, что это день, и не иначе. Хотя и «спит стре­лецкое гнездо». И это ясно должен знать тот, кто знает «Хованщину».

На сцену выбежал режиссер Мельников с клави­ром:

— Здесь написано: «Полдень».

«Шаляпин никогда не мог забыть мне этого», — завершает рассказ Коровин.

Актриса Н. И. Комаровская наблюдала за работой Коровина и Шаляпина: «Вместе они намечали вне­шний облик Досифея. По рисункам Коровина До фей представлялся то гневным изувером, то пламенным фанатиком, то добрым пастырем. Шаляпин за­горался. Вдохновенно, с потрясающей силой пел он в этот вечер Досифея. Выслушивая соображения Коровина, он вновь повторял те места из своей роли, которые не удовлетворяли его. Это был незабываемый вечер содружества двух больших художников».

Скоро на стене артистической комнаты Шаляпина в Мариинском театре появился портрет Досифея, исполненный артистом гримировальными карандашами. Суровые глаза Досифея — Шаляпина как бы пронизывают каждого, кто смотрит на портрет. Впоследствии с большими предосторожностями слой штукатурки с рисунком был снят со стены и перенесен в созданную в театре мемориальную кому Ф. И. Шаляпина (находится там и поныне). Перед началом работы над «Хованщиной» Шаля-{ давал интервью; репортер с изумлением наблюдал, как, «стоя у письменного стола, он водит ка­рандашом по белому листу бумаги. Красивый великан с голубыми, совсем детскими глазами, он то поправляет рисунок, то бросает карандаш и ходит комнате, слишком тесной для его гигантских ног. Разговаривая с нами, он то снова возвращается к столу и доделывает контур, то опять ходит, начинает маршировать по комнате». Когда интервью закон-ось, был готов и рисунок— один из бесчисленных автопортретов, сделанных певцом.

Премьера «Хованщины» состоялась 7 ноября 1 года. Рецензируя спектакль, критик Ю. Д. Беляев подчеркивал огромное музыкальное и общественное значение новой постановки. Шаляпин «не толь­ко не выдвинул на первый план роль Досифея, но пожертвовал всем его выгодным положением в целях наилучшего ансамбля. Вот эту скромность, эту уступчивость, этот «подвиг» я ставлю в первую заслугу артисту, — писал рецензент. — Как, иметь в рукаx такой благодарный материал, да еще шаляпинский талант, и не «ахнуть», не разразиться, не сокрушить?! Да, вот в чем заключается главная заслуга артиста: в согласии. И вот вам точный ответ на обыч­ные сомнения: может ли режиссер быть в то же вре­мя и актером? Может. Шаляпин доказал это вчера.

Правда, роль Досифея уж такая, если так можно выразиться, режиссерская. Пастор, духовник, вождь. Но быть на сцене, играть и ни разу не переступить границу личной выгоды — это положительное чудо». Другой музыкальный критик, В. Г. Каратыгин, писал в «Солнце России»: «Мало того, что великий отечественный артист с бесподобной силой и ярко­стью исполняет партию Досифея, — он же режисси­ровал всю оперу (совместно с г. Мельниковым). Это он заставил Марфу обходить Андрея со свечой пе­ред тем, как обоим им входить на костер. Это он придумал всю эту массу превосходных подробнос­тей, которые внесли в наш музыкальный праздник столько свежести и жизни. Это он присоветовал та­инственные паузы оркестра во многих местах парти­туры».

Из Петербурга Шаляпин писал Горькому:

«Дорогой Максимыч!

Как искренно жалею я, что тебя не было здесь Какая это удивительная вещь, и какой был у нас в театре праздник. Я видел, как не один десяток уча­ствующих на сцене — плакали, а я, я и до сих г не могу еще равнодушно петь эту оперу. Боже мой, сколько там народушки есть, сколько там правды, несмотря на отсутствие, может быть, исторически точной правды и некоторую запутанность в либрет­то. Ты, конечно, знаешь ведь, что Мусоргский зате­вал нечто огромное, но, во-первых, его недуг, а во -вторых, и смерть помешали ему осуществить то, что: задумал он и Влад<имир> Вас<ильевич> Стасов, Экая жаль! Какие удивительные народные семена. Растил этот удивительный Модест Мусоргский и ка-кие гады всю жизнь вертелись в его вертограде и ме­ли растить ему народное семечко. Если ты не читал его писем к Стасову, я тебе их пришлю. Эта книжечка вышла тому назад только месяц, — хорошие это письма, и хорошо они рисуют Мусоргского».

Всем, чем жил, чему радовался Шаляпин, ему хотелось поделиться с Горьким. Он пытался привлечь писателя к работе над либретто опер, в которых мечтал выступить. В 1909 году в Монте-Карло Шаляпин пел в опере композитора и антрепренера Р. Гюнсбурга «Старый орел», написанной по легенде Горь­кого «Хан и его сын». В письмах певец обсуждал с другом идею оперы на сюжет софокловской траге­дии «Царь Эдип» (еще раньше он пытался увлечь этим замыслом Римского-Корсакова) и приветствовал желание Горького создать либретто оперы о Ваське Буслаеве. Писателя давно привлекал этот образ героя новгородского былинного эпоса. 1913 год— год 300-летия династии Романовых.

Юбилей должен был отмечаться с помпезностью, казна не скупилась. Шаляпин гастролировал в Берлине. Дирекция императорских театров вызвала его в Петербург для участия в торжествах—политика нова властно вмешивалась в жизнь певца. Шаляпин

решил не приезжать, сославшись на болезнь. Горький поддержал его: «...и позволь еще раз

сказать тебе то, что я говорил не однажды, да и скажу еще не раз: помни, кто ты в России, не ставь я на одну доску с пошляками, не давай мелочам

раздражать и порабощать тебя. Ты больше аристократ, чем любой Рюрикович, — хамы и холопы должны понять это. Ты в русском искусстве музыки первый, как в искусстве слова первый - Толстой... Так думаю и чувствую не один я, поверь. Может быть, ты скажешь: а все-таки трудно мне! Всем крупным людям трудно на Руси. Это чувствовал и Пушкин, это пере­живали десятки наших лучших людей, в ряду которых и твое место — закон­но, потому что в русском искусстве Шаляпин — эпоха, как Пушкин. Не умеем мы ценить себя, плохо знаем нашу скудную и тяжкую историю, не понимаем ясно своих заслуг перед Ро­диной, бедной добром, содеянным ей людьми. И так хотелось бы, чтоб ты понял твою роль, твое значение в русской жизни!

Вот это — те слова от сердца, ко­торые сами идут на язык каждый раз, когда я думаю о тебе, дорогой мой друг. И часто орать хочется на всех, кто не понимает твоего значения в жизни нашей...»

Шаляпин вернулся в Петербург после официальных празднеств.