Глава 2 2 страница

Профессор С. А. Венгеров в Новом Энциклопеди­ческом Словаре Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона давал глубокую характеристику творчества Горького и, в частности, писал: «Отказ от народнического благо­говения перед христианством определяет смысл пер­вых рассказов Горького... Певец грядущего торжества пролетариата нимало не желает апеллировать к ста­ронародническому чувству сострадания к унижен­ным и оскорбленным. Перед нами настроение, кото­рое собирается само добыть себе все, что ему нуж­но, а не выклянчивать подачку. Существующий по­рядок горьковский босяк как социальный тип созна­тельно ненавидит всею душою... Герои пьесы «На дне» большею частью люди, которых никак нельзя причислить к сентиментальной природе «униженных и оскорбленных».

Появление горьковского героя на сцене МХТ принципиально меняло представления зрителей о личности, ее месте в современной жизни, о роли в обществе искусства, театра. Сцена оказывалась не только ареной соперничества различных пози­ций, этических взглядов, эстетических школ и на­правлений, она становилась митинговой трибу­ной, пространством напряженной идейной борьбы. В спектаклях по пьесам Горького «Мещане», «На дне», «Дети Солнца», «Дачники», поставленных в МХТ и в Театре В. Ф. Комиссаржевской, обнажа­лась острота и непримиримость различных граж­данских установок, утверждались новые отношения художника и публики, художника и театра, наконец, личности и общества, человека и госу­дарства.

Горький, с которым Шаляпин был связан узами искренней дружбы, к 1900-м годам определился как писатель, гражданин и идеолог. В преддверии первой русской революции устами героини пьесы «Дачни­ки» (1904) он несколько экзальтированно возвестил о приходе в российскую действительность мощной социальной силы, готовой взять на себя управление общественным процессом: «Мы все должны быть иными, господа! Дети прачек, кучеров, кухарок, дети здоровых рабочих людей ~ мы должны быть иными! Ведь никогда еще в нашей стране не было образованных людей, связанных с массами народа родством крови...» Классовое «родство крови» стало для Горького привилегией, знаком исключительно­сти, основой претензий на власть («права не дают права берут!»). Как видно из многих его высказыва­ний, превыше всего он ценил в человеке «соци­альный инстинкт», «общественное чувство» и, мо­жет быть, только для Шаляпина делал исключение: настолько бесспорен был его художественный гений. Поэтому нас не должно удивлять, что в пору, когда певец в эйфории революционных настроений отважился, было вступить в ряды большевиков, Горький не только не поддержал его, но, наоборот, строго одернул:

- Ты для этого не годен. И я тебя прошу, запом­ни один раз и навсегда: ни в какие партии не всту­пай, а будь артистом, как ты есть. Этого с тебя впол­не довольно.

Мудрый совет друга артист запомнил и старался следовать ему всю жизнь. Впрочем, Горький часто бывал непоследователен в поступках и позднее во многих ситуациях использовал авторитет Шаляпина в собственных политических интересах.

Проблема свободы личности находилась в цент­ре этической мысли начала XX века. В массовом со­знании все большие симпатии завоевывает героико-романтический образ художника-ниспровергателя, Горький становится персонифицированным симво­лом «смутного времени» — он автор читаемых на ми­тингах, маевках, рабочих и студенческих сходках «Песни о Буревестнике», «Песни о Соколе», «выхо­дец из народа», «ярчайший представитель социаль­ного «дна», «самородок»-- как его рекомендуют критики и журналисты, не амнистированный еще государственный преступник, недавний заключен­ный Петропавловской крепости, «жертва режима» и одновременно его грозный обличитель, вынужден­ный жить вдали от родины...

Интерес к Горькому в России и на Западе велик, его преследуют журналисты, репортеры, от него на­стойчиво требуют «рассказов о жизни». Уже в начале 1890-х годов у него возникает намерение написать автобиографию, но осуществить его удается спустя почти два десятилетия.

Практически все сюжетные мотивы прозы Горь­кого обусловлены событиями собственной жизни. В автобиографической трилогии «Детство», «В людях», «Мои университеты» он рисует судьбу человека, сде­лавшего, «слепившего», сформировавшего себя в борьбе со «свинцовыми мерзостями жизни», при­шедшего «в мир, чтоб с ним не соглашаться». Алек­сей Пешков рано понял: ничто не уродует личность так страшно, как покорность и терпимость. О при­мирении и тем более о гармонии с окружающим миром не могло быть и речи. Вот что писал по этому поводу профессор С. А. Венгеров: «По своему происхождению Горький отнюдь не принадлежит к тем отбросам общества, певцом которых он выступает в литературе. Апологет босячества вышел из вполне буржуазной семьи. Рано умерший отец его из обой­щиков выбился в управляющие большой пароходной конторы, дед со стороны матери, Каширин, был богатым красильщиком».

В контексте биографии Горького, а главное — его мировоззрения, следует понимать и оценивать напи­санную им вместе с Шаляпиным «Автобиографию» артиста. Жизнь Шаляпина Горький— профессио­нальный литератор — рассматривал как исходный материал для художественной реализации собствен­ных взглядов и убеждений. Между тем судьба певца не всегда укладывалась в разрабатываемый Горьким сюжет, жизнь зачастую оказывалась богаче, слож­нее, противоречивее, реальность судьбы разрушала искусственно созданную «легенду».

Впрочем, Горький не исключение. Легенду о Ша­ляпине создавал, по сути дела, почти каждый, кто брался за перо с намерением рассказать об артисте, спрос же на его «жизнеописания» возрастал пропор­ционально стремительному росту его артистическо­го успеха.

6 декабря 1901 года Стасов пишет Шаляпину в Москву о двух английских дамах: «...они собираются писать Вашу биографию, разыскивают в печати вся­кие сведения о Вас и надеются даже кое-что услы­хать о Вас и лично!» Речь шла о переводчице сочи­нений Л. Н. Толстого Изабелле Генгуд и музыковеде Розе Ньюмарч, которая в 1914 году и в самом деле издала в Лондоне книгу о певце.

В 1902 году журнал «Искры» публикует очерк Сергея Плевако «Ф. И. Шаляпин». В 1903 году в Мос­кве выходит книга «Первые шаги Ф. И. Шаляпина на артистическом поприще (из воспоминаний провин­циального актера И. П. Пеняева)». В 1904-м Н. А. Со­колов подготовил к выпуску книгу «Поездка Шаля­пина в Африку», она вышла из печати только в 1914 году. В 1908-м появляются труд П. Сивкова «Ша­ляпин» и шикарно иллюстрированный альбом «Им­ператорский Мариинский и Большой театры — се­зон 1907—1908 года»: портреты артиста в жизни и в ролях; подписи: «Федор Шаляпин — король басов. По таланту ему равных нет. Властелин сцены — он покоряет публику всего мира».

Провинциальные газеты «Волжский вестник» и «Курьер» печатают в 1903 году воспоминания неко­его Г. Жукова «Ф. И. Шаляпин в качестве земского стипендиата при Арском двуклассном училище». В том же году в январском номере «Русской музыкаль­ной газеты» публикуется биографическая заметка за подписью «Л.» (И. В. Липаева) «Ф. И. Шаляпин»; а в марте та же газета помещает «Письмо в редакцию» тенора А. Г. Рчеулова, вспоминающего совместную с Шаляпиным службу в Тифлисской опере.

Во всех этих публикациях масса ошибок, неле­пых подробностей. Артиста раздражают многочис­ленные выдумки и домыслы в «версиях очевидцев». Он хочет наконец внести ясность, высказаться сам. и «Петербургская газета» получает исключительное право публиковать «Автобиографию Ф. И. Шаляпи­на» с его слов в записи журналиста А. Потемкина. В восьми номерах газеты, выходивших в конце авгус­та и начале сентября 1907 года, певец поведал о своих детских театральных впечатлениях в казанс­ком балагане Яшки Мамонова и первых выходах на сцену, о работе в труппах Деркача, Семенова-Самарского, Ключарева, об уроках Усатова, выс­туплениях в Тифлисской опере, в петербургских театрах. Первая «публичная исповедь» вызвала огромный интерес; очерк, опубликованный в «Петербургской газете», явился отправной точкой будущих книг Шаляпина.

В 1909 году артист заявил репортерам: он начал писать мемуары — «хочется передать опыт молодежи». "Петербургская газета» от 23 октября 1909 года свя­зывала это намерение с «круглой датой» — в сентяб­ря 1910 года Шаляпин собирался отмечать 20-летие артистической деятельности. В это же время Н. Д. Те­лешов от имени «Среды» обращается к Шаляпину с просьбой написать для сборника «...страниц пять-десять — двадцать. Может быть, Вы расскажете о Ва­шей жизни. (Вы иногда так интересно, остро и мило-шутливо рассказывали нам о некоторых эпизо­дах); может быть, расскажете о разных приключени­ях, об удачах и неудачах, о первом выходе, о зна­комстве с Горьким, о встречах с интересными людь­ми, о своей интимной работе над ролями, о судьбе своей, о заграничных впечатлениях и т. д.».

В мае 1910 года Шаляпину жалуют звание солис­та его императорского величества. «Петербургская га­зета» публикует основные вехи биографии артиста и рассказ С. Я. Семенова-Самарского о встрече с Шаляпиным.

В эти годы Шаляпин достигает вершин мастер­ства. Внимательно следит за его триумфами живущий на Капри Горький. Узнав от К. П. Пятницкого о намерении артиста публиковать свою биографию, он пишет Шаляпину письмо, предлагает соавторство, настаивает на своем монопольном праве интерпре­тировать жизнь певца. При видимых гарантиях «не­вмешательства» в повествование («я ничем не стес­ню тебя») Горький оставляет за собой главное - оценку и определение значимости событий («...а только укажу, что надо выдвинуть вперед, что оста­вить в тени»). Шаляпин уже не принадлежит себе, он — герой Горького, «богатырский гениальный му­жик в равнине серой и пустой».

«...Ты затеваешь дело серьезное, дело важное и общезначимое, то есть интересное не только для нас, русских, но и вообще для всего культурного - особенно же артистического мира! Понятно это тебе?...Я тебя убедительно прошу — и ты должен ве­рить мне! — не говорить о твоей затее никому, пока не поговоришь со мной.

Будет очень печально, если твой материал попа­дет в руки и зубы какого-нибудь человечка, неспо­собного понять всю огромную — национальную - важность твоей жизни, жизни символической, жиз­ни, коя неоспоримо свидетельствует о великой силе и мощи родины нашей, о тех живых ключах крови чистой, которая бьется в сердце страны под гнетом ее татарского барства. Гляди, Федор, не брось своей души в руки торгашей словом!..

Я предлагаю тебе вот что: или приезжай сюда на месяц — полтора, и я сам напишу твою жизнь, под твою диктовку (здесь и далее курсив Горького. - Авт.), или — зови меня куда-нибудь за границу—- я приеду к тебе, и мы вместе будем работать над авто­биографией часа по 3—4 в день.

Разумеется — я ничем не стесню тебя, а только укажу, что надо выдвинуть вперед, что оставить в тени. Хочешь — дам язык, не хочешь — изменяй его по-своему.

Я считаю так: важно, конечно, чтобы то, что не­обходимо написать, было написано превосходно! Поверь, что я отнюдь не намерен выдвигать себя в этом деле вперед, отнюдь нет! Нужно, чтобы ты го­ворил о себе, ты сам.

О письме этом — никому не говори, никому его t показывай! Очень прошу!

Ах, чорт тебя возьми, ужасно я боюсь, что не поймешь ты национального-то, русского-то значения автобиографии твоей! Дорогой мой, закрой на час

за, подумай! Погляди пристально — да увидишь в равнине серой и пустой богатырскую некую фигуру гениального мужика!

Как сказать тебе, что я чувствую, что меня горя-э схватило за сердце?..

...По праву дружбы —- прошу тебя — не торопись,

начинай ничего раньше, чем переговоришь со мной!

Не испорчу ничего — поверь! А во многом помо­гу — будь спокоен!

Ответь хотя телеграммой.

И еще раз — молчи об этом письме, убедительно прошу тебя!

Алексей».

Жизнь, однако, шла своим чередом, не оставляя времени для мемуаров. Но в 1911 году произошло событие, серьезно отразившееся на судьбе артиста, на его репутации, на отношении к нему многих до­рогих ему людей; оно и стало новым толчком для на­писания будущей книги.

...Шаляпин давно готовился выступить в Мариинском театре в «Борисе Годунове». Утром в день спектакля, 6 января, певца пригласили в Царское Село: согласно ритуалу он благодарил государя за пожалованное ему звание солиста его величества.

Вечером Николай II с домочадцами прибыл в Мариинский театр. Спектакль шел хорошо. Особый успех выпал на долю знаменитого монолога «Достиг я высшей власти» и сцены с галлюцинациями. После многочисленных вызовов Шаляпин было напра­вился за кулисы, но тут раздались крики: «Гимн! Гимн!» На сцене грянули «Боже, царя храни!», хо­ристы ринулись к царской ложе и рухнули на пол, Шаляпин в замешательстве опустился на одно коле­но...

Когда дали занавес, артист поинтересовался: что, собственно, происходит? Выяснилось: хор, уже давно враждовавший с дирекцией, решил восполь­зоваться присутствием в театре государя и подать на «высочайшее имя» просьбу о прибавке к пенсии. Рассчитали: умиленный манифестацией царь вышлет к хору флигель-адъютанта, тот примет петицию и передаст непосредственно Николаю.

Царь и в самом деле размяк: «Пожалуйста, по­благодарите от меня артистов, особенно хор, — ска­зал он Теляковскому. — Они прямо тронули меня выражением чувств и преданности».

Шаляпин не придал значения случившемуся. Че­рез два дня он выехал в Монте-Карло и только за границей узнал о масштабах скандала: его посчита­ли инициатором верноподданнической политичес­кой акции! И кто! Даже близкие друзья — Серов. Дорошевич, Амфитеатров! Серов прислал ему ворох вырезок с короткой припиской: «Что это за горе что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы Шаляпин просил художника не верить прессе, не оправдаться было трудно. Во Франции в вагон арти­ста ворвалась молодежь с криками: «Лакей, мерза вец, предатель». Г. В. Плеханов вернул некогда пода­ренный ему Шаляпиным портрет. Артисты Художе­ственного театра в капустнике изобразили певца в брюках с протертыми коленками...

Шаляпин подавлен. «Милая Иолинка, — пишет он в Москву. —...Этот последний месяц до такой степени разочаровал меня в жизни, что у меня со­вершенно пропала охота что-нибудь делать. Думаю я только о том, что жить в России становится для меня совершенно невозможным. Не дай Бог какое-нибудь волнение — меня убьют. Мои враги и завист­ники с одной стороны, и полные, круглые идиоты и фанатики, безрассудно считающие меня каким-то изменником Азефом — с другой, — поставили меня, наконец, в такую позицию, какую именно желали мои ненавистники, -- Россия хотя и родина моя, хотя я и люблю ее, однако жизнь среди русской ин­теллигенции в последнее время становится просто невозможной, всякая личность, носящая жилет и галстук, уже считает себя интеллигентом и судит и рядит как ей угодно».

Подобные настроения звучат и в письмах В. А. Теляковскому, М. Ф. Волькенштейну. Слух о на­мерении певца покинуть Россию просочился в пе­чать и породил новый поток нелепых обвинений и выдуманных сенсаций.

Теляковский пытался, как мог, смягчить напря­жение. Еще на злополучном спектакле, обменявшись взглядами с Шаляпиным, он понял безнадежность его положения: «Как бы Шаляпин ни поступил — во всяком случае он остался бы виноват. Если станет на колени — зачем стал? Если не станет — зачем он один остался стоять? Продолжать стоять, когда все опустились на колени, — это было бы объяснено как демонстрация».

Во множестве журналистских комментариев истинные мотивы — просьба хора о пенсиях — даже фигурировали, зато участие Шаляпина в верно-данническом акте подчеркивалось особо. Газета Копейка» 24 января 1911 года цитировала неведо­мо откуда взятое интервью Шаляпина: «...при виде своего государя я не мог сдержать душевного поры­ва... Я не скрою еще, что у меня была мысль про­сить за моего лучшего друга, за Максима Горького». «Столичная молва», вышедшая в тот же день, рас­пространила «Беседу с Шаляпиным»: «Все вышло само собой, — сказал Ф. И. — Это был порыв, пат­риотический порыв, который охватил меня безот­четно, едва я увидел императорскую ложу. Конеч­но, и я, и хор должны были петь стоя, но порыв увлек меня, а за мною и хор, на колени. Это во мне сказалось стихийное движение русской души. Ведь я — мужик. Красивый, эффектный момент! Я не за­буду его до конца моей жизни». Ф. И. помолчал и добавил: «Правда, была еще одна мысль. Была мысль просить за моего старого друга Максима Горького, надеясь на милосердие государя. Но... об этом я вам сообщать ничего не буду. Это мое лич­ное дело. И, повторяю, эта мысль ничего общего не имела с тем чувством патриотизма, которое напол­нило мою грудь. Я никогда еще не пел, как в тот момент».

Шаляпин не раз брался за письмо Горькому. Только в июле, после окончания сезона, артист на­конец решился рассказать ему о своей жизни в Ев­ропе. И лишь в одной фразе проскальзывала тревога и тоска: «Мне очень хочется о многом поговорить с тобою».

Горький ответил немедленно и резко: «...мне ка­залось, что в силу тех отношений, которые суще­ствовали между нами, ты давно бы должен написать мне, как сам ты относишься к тем диким глупос­тям, которые сделаны тобою к великому стыду тво­ему и великой печали всех честных людей в России.

И вот ты пишешь мне, но — ни слова о том, что не может, как ты знаешь, не может не мучить меня, что никогда не будет забыто тебе на Руси, будь ты хоть гений. Сволочь, которая обычно окружает тебя, конечно, отнесется иначе, она тебя будет оправды­вать, чтобы приблизить к себе, но — твое ли это место в ее рядах?

Мне жалко тебя, Федор, но так как ты, видимо, не сознаешь дрянности совершенного тобою, не чувствуешь стыда за себя — нам лучше не видаться, и ты не приезжай ко мне...»

Шаляпин был в отчаянии. Он снова написал Горькому, взволнованно и искренно поведал о не­лепой истории и получил ответ: «И люблю, и ува­жаю я тебя не меньше, чем всегда любил и уважал; знаю я, что в душе — ты честный человек, к холоп­ству — не способен, но ты нелепый русский человек и — много раз я говорил тебе это! — не знаешь сво­ей настоящей цены, великой цены... А видеться нам нужно...»

Вскоре Федор Иванович и Мария Валентиновна прибыли на Капри. Друзья много времени провели наедине, и лучшие слова Горького о Шаляпине были написаны именно в те дни.

Горький написал А. В. Амфитеатрову, убеждал его помириться с Шаляпиным, обратился с «про­граммным письмом» к революционеру H. E. Бурени­ну: «...осудить Шаляпина — выгодно. Мелкий, трус­ливый грешник всегда старался и старается истолко­вать глупый поступок крупного человека как посту­пок подлый. Ведь приятно крупного-то человека со­причислить к себе, ввалить в тот хлам, где шевыря­ется, прячется маленькая, пестрая душа, приятно сказать: «Ага, и он таков же, как мы»... Такие люди, каков он, являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский на­род! Вот плоть от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь тернии и теснины жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем людям о России, показать всем, как она — внутри, в глубине своей, — талантлива и крупна, обаятельна. Любить Россию надо, она этого стоит, она богата великими силами и чарующей красотой.

Вот о чем поет Шаляпин всегда, для этого он и живет, за это мы бы и должны поклониться ему бла­годарно, дружелюбно, а ошибки его в фальшь не ставить и подлостью не считать.

Любить надо таких людей и ценить их высокой ценою, эти люди стоят дороже тех, кто вчера играл роль фанатика, а ныне стал нигилистом.

Федор Иванов Шаляпин всегда будет тем, что он есть: ослепительно ярким и радостным криком на весь мир: вот она — Русь, вот каков ее народ — до­рогу ему, свободу ему!»

Горький хотел опубликовать письмо в россий­ских газетах, но H. E. Буренин, Д. В. Стасов и другие люди, окружавшие в то время Шаляпина, решили не ворошить прошлого и уговорили артиста не тре­вожить публику какими-либо объяснениями.

Объясняться тем не менее потом пришлось, и не один раз. Клеймо монархиста, едва ли не черно­сотенца приклеилось к репутации певца, и не слу­чайно уже в одном из первых его публичных оправ­даний звучала обида: «Я родился крестьянином, был босяком, голодал сам, моя мать умерла с го­лоду... Такие вещи не забываются... А затем пришел успех. Я ничего не просил. Звание Солиста Его Ве­личества, Крест Почетного Легиона — все это сва­лилось как с неба. И я принял эти знаки отличия с удовольствием, говорю откровенно. Разве это пре­ступление?»

Обвинения в чванстве, в холопстве больно заде­вали артиста. Горький, Теляковский, Волькенштейн удержали Шаляпина от отъезда из России, но сам факт обсуждения этой темы стал достоянием молвы. Певец стал мишенью для шаржей, карикатур, паро­дий. На одном из рисунков Шаляпин в костюме Грозного «размышлял» о возвращении на россий­скую сцену: «Войти аль нет?» В артистическом каба­ре «Летучая мышь» исполнялись «куплеты Шаляпи­на», написанные хорошим знакомым певца Л. Г. Мунштейном (Lolo):

Раньше пел я «Марсельезу»,

Про «Дубинушку» стихи.

А теперь из кожи лезу,

Чтоб загладить все грехи.

Я пою при королях - Все коленки в мозолях. Скандал «с коленопреклонением» пробудил но­вый интерес публики к биографии певца. В 1912 году несколько газет сообщили о планах итальянского издательства «Рикорди» выпустить его мемуары и даже публиковали отрывки из них. Шаляпин просил читателей ко всем журналистским сообщениям от­носиться с осторожностью и сам поместил в «Синем журнале» фельетон:

«Пресса, пресса!!.. Иногда это мощная, велико­лепная сила, потрясающая умы сотен тысяч чело­век, свергающая тиранов и меняющая границы го­сударств и судьбы народов. Эта сила в неделю делает человека всемирной знаменитостью и в три дня сбрасывает его с пьедестала...»

Певец далее опровергал сообщения газет и бук­вально взывал к журналистам и читателям:

«— Не браните меня за то, что разбойники украли у меня рукопись мемуаров; разберитесь раньше, чем осуждать меня за перебранку с дирижером того или другого театра; и не объявляйте поспешно мне бойкота за то, что я украл у своего лучшего друга велосипед, проплясал на бойкой городской улице камаринскую, а потом поджег дом бедной вдовы и т. д. Многое в этом может быть и преувеличено».

Этот «вопль души», разумеется, не остановил ре­портеров, они продолжали преследовать певца — в театре, за кулисами, на улице, на банкетах и при­емах. Но по крайней мере Шаляпин еще раз предос­терег читателей: не доверяйте всему тому, что пишут обо мне. Место артиста — театр, и лучше всего по­ведать публике о себе он может со сценических под­мостков.

Между тем созданный журналистской братией «образ Шаляпина» начал жить в общественной мол­ве самостоятельной, независимой от реального Ша­ляпина жизнью — им восхищались, возмущались, его возвышали и ниспровергали. Поклонники и противники артиста вступают в поединки между со­бой, и Шаляпин становился лишь поводом к выяс­нению собственных отношений. Бывшим друзьям певца доставалось от его новых приверженцев. Некто Гри-Гри (Г. П. Альтерсон) сардонически «изничто­жал» своего конкурента «короля фельетона» Власа Дорошевича:

...Что с Власом сделалось, скажите ради Бога? Ах, он совсем не тот (переменился за ночь!). Похвал заслуженных он «Феде» не поет, Не «Федя» у него, а «Федор» да «Иваныч», И с пеною у рта наш бедный Влас Доказывает тщетно: «В Шаляпине лишь голоска запас, Таланта вовсе незаметно».

А публика твердит: «Не проведет он нас!»... Шаляпин гений был и гением остался... Вот Дорошевич — точно исписался. Мораль кратка на этот раз: Не следуй Власову примеру, Коль сердишься — сердись, Но ври при этом в меру.

31 декабря 1913 года после амнистии, объявлен­ной к 300-летию дома Романовых, в Россию вернул­ся Горький. Он обосновался под Выборгом, в посел­ке Мустамяки, в Петербург выезжал редко, как-то был с Шаляпиным в цирке на борцовских состяза­ниях, слушал певца в Мариинском театре в «Дон Кихоте». Последнюю неделю апреля друзья вместе отдыхали в Мустамяках: гуляли, катались верхом, играли в городки, пели русские песни.

После давних концертов для киевских и харьков­ских рабочих Шаляпин думал о новых встречах с массовым зрителем: в 1910 году журнал «Театр и ис­кусство» сообщал о намерении певца дать в Петер­бурге бесплатный спектакль «Бориса Годунова», но осуществить это удалось только в 1915 году, 19 апре­ля. По окончании спектакля депутация зрителей со сцены Народного дома горячо благодарила Шаляпи­на.

- Я сам вышел из народа, — сказал артист в от­вет на приветствия, — и счастлив, что моя давниш­няя мечта — выступить перед народом — осуществи­лась.

Горький писал большевику С. В. Малышеву в сибирскую ссылку: «Народу собралось до четырех тысяч человек, пел «Бориса Годунова»: Шаляпину был триумф и в театре, и на улице. Но не думайте, что ему не напомнили о том, о чем следовало на­помнить. Восемь заводов написали ему очень хорошее письмо, такое хорошее, что он, читая, пла­кал, а в письме было сказано, что ему, Федору, никогда ни пред кем на коленки вставать не подо­бает...»

Действительно, без политических попреков не обошлось. В «хорошем письме», о котором упомина­ет Горький, говорилось: «Демократическая Россия по праву считала вас своим сыном и получала от вас доказательства вашей верности духу, стремлениям, порывам и светлым идеалам. Но «не до конца друзья ее пошли на пламенный призыв пророческого сло­ва». В день, который так же резко запечатлелся в на­шей памяти, как и первый день вашей славы, вы ясно и недвусмысленно репетировали из рядов де­мократии и ушли к тем, кто за деньги покупает ваш великий талант, к далеким от нас по духу людям. Больше даже, вами, силою вашего таланта, были освящены люди, клавшие узду на свободную мысль демократии. Мы не перестаем ценить ваш талант, вами созданные художественные образы; их нельзя забыть, они будут жить в нашем сознании, но все это будет, наряду с мыслью о том, что пыль, остав­шаяся на ваших коленях, загрязнила для нас ваше имя».

18 января 1916 года газета «Речь» сообщала: Горький посетил Шаляпина, чтобы договориться об издании мемуаров певца. Осведомленность ре­портера очевидна: Шаляпин писал дочери о своих ближайших планах — до 16 мая занят в спектаклях в Народном доме, затем поедет в Крым с Горьким: «...он чувствует себя, в смысле здоровья, отврати­тельно и должен обязательно побыть в тепле на солнце, но по своей беспечности и по увлечению разными общественными делами никогда, конеч­но, этого не сделает, — вот я и решил прибегнуть

к— так сказать— военной хитрости, т. е. предложить ему следующее: я, мол, буду писать книгу моих воспоминаний, а он будет написанное редактировать».

Обосноваться решили в Форосе, в имении Ушовых, родственников Марии Валентиновны. 13 июня туда прибыл Горький, спустя неделю объявился Шаляпин, для ускорения дела пригласили стенографистку Е. П. Сильверсван. 30 июня Горький пишет И. П. Ладыженскому: «В 9 является Федор и Ев<докия> Петр<овна> (Е. П. Сильверван. — Авт.), занимаемся до 12 приблизительно. Могли бы и больше Е. П. не успевает расшифровывать стенограм­му. Дело идет довольно гладко, но — не так быстро, как я ожидал. Есть моменты, о которых неудобно го­ворить при барышне, и тут уж должен брать перо в руки сам я. Править приходится много.., В день мы делаем листа два, даже — три, после моих поправок остается 2/3».

Проходит полмесяца, Горький сетует: работа расползается и вширь и вглубь, напечатано 500 стра­ниц, а дошли только до первой поездки в Италию, много времени уходит на расшифровку. «Править я, конечно, не успеваю. Федор иногда рассказывает от­чаянно вяло, и тускло, и многословно. Но иногда — удивительно! Главная работа над рукописью будет в Питере, это для меня ясно. Когда кончим? Все-таки, надеюсь, — к 20, 22-му».

В Форосе задержались до конца месяца.

В октябре «Летопись» анонсирует подписку на 1917 год, среди прочих названий объявлена «Авто­биография Ф. Шаляпина. (Редактированная М. Горь­ким)». Анонс вызвал неожиданно резкую читательс­кую реакцию: «сотрудники рабочей прессы» (32 че­ловека) осуждали публикацию сочинения человека, запятнавшего себя коленопреклонением. На упреки читателей надо было отвечать. Горький пишет про­странное предисловие.

«Я знаю: никто не поверит мне, если я скажу, что не так грешен, как обо мне принято думать, -заявляет он от имени Шаляпина. — И если порою у меня невольно вырывалась жалоба или резкое сло­во,— я извиняюсь. Что делать? Я — человек и чув­ствую боль, как все.

Я написал эти, может быть, несколько скучные страницы для того, чтоб люди, читая их в это труд­ное время угнетения духа и тяжких сомнений в силе своей, подумали над жизнью русского человека, ко­торый хотя и с великим трудом, но вылез, выплыл с грязного дна жизни на поверхность ее и оказал делу пропаганды русского искусства за границей ус­луги, которые нельзя отрицать.

Забудьте, что этого человека зовут Федор Шаля­пин, и подумайте о тех сотнях и тысячах, которые по природе своей даровиты не менее Шаляпина, но у которых не хватило сил победить препятствия жиз­ни, и они погибают, задавленные ею, погибают, может быть, каждый день...

Я просил бы верить, что мне нет надобности кривить душою, прятать свои недостатки, оправды­ваться и вообще выставлять себя лучше, чем я есть». «Программный» текст опубликован не был. При­чина этого неясна, но нельзя совершенно отрицать и того, что сам Шаляпин мог воспротивиться его публикации. В № 12 «Летописи» за 1916 год появи­лось заявление редакции, написанное в извинитель­ных тонах, оно опровергало домыслы читателей от­носительно перемены политической позиции журна­ла, а также их предположения о том, что публика­ция мемуаров — это попытка защитить Шаляпина от общественного мнения. «Автобиография» певца низ­водилась редакцией до историко-этнографической зарисовки быта и нравов нравоучительного толка: Помещая его мемуары, редакция рассматривает Ф. Шаляпина исключительно как великого артиста, деятеля искусства. В глазах редакции его автобиогра­фия, рассказанная им устно М. Горькому и обработанная этим последним в форме художественного произведения, является ценным и поучительным до­кументом из истории русской жизни, русского искусства.