Через холмы и ещё дальше. 23 страница

- Он всем понравился.

- Ага. Только Акума ревнует.

- Слушай… - Данте остановился. – А можно я заберу его к себе?

- Кого, Акуму? – вскинулась я.

- Да нет, господи, кому он нужен… Тараску!

Я подумала, что потом припомню ей такое оскорбительное отношение к моему коту, а пока возмутилась по другому поводу:

- Это как это – заберёшь?! Это же мой Тарасик, он живёт у меня за шкафом… Да и сам он вряд ли к тебе пойдёт. Не предатель же он, в конце концов…

- А я и не говорю, он вполне патриот. Просто раз у меня нет домашнего животного, я могла бы жить с Тарасиком.

- Хм!

- Ну соглашайся! У тебя ведь Акума есть, а у меня никого нет…

- Ну поговори с ним сама.

- Урааа!

Данте сплясал нечто на траве. Впоследствии он утверждал Андрею, который спрятался за кустами тогда, всё видел и хохотал, как сумасшедший, что это была ирландская жига, а они все так танцуются. Не знаю, удалось ли Андрюшу переубедить, но смеялся он ещё долго. Хоть и отказывался рассказывать любопытствующим Диане и Адаму, по какому поводу.

Тараска после недолгого разговора собрал манатки и переехал жить к Данте. Мне не жалко было, тем более что Данте обещался привозить его ко мне на каникулы.

- Как к бабушке в деревню! – заметил Андрей, схлопотав за это умное замечание тапком по шее.

Тараска и по сей день живёт у Вероники. Ест пончики и по субботам купается в пенной ванне. Любит леденцы, чупа-чупсы, и когда Данте читает ему вслух.

А день экскурсии приближался.

- Не расходимся, дети, не расходимся!

В Москве столько народу… Хорошо, что жару перебил крепкий ливень – на улице прохладно и относительно свежо; ну, настолько, насколько может быть вообще свежо в мегаполисе.

Эта дурацкая экскурсия в Оружейную Палату… Я там уже раз четвёртый, и не особо мне и нравится всё это. Наши многоуважаемые правители больше тратили денег на платья и камзолы, чем на страну. Вот оно, опять про политику.

Суббота, народу – толпа. Мы с Данте сверкаем новыми кольцами – с виду ничего и не изменилось, но мы-то знаем: теперь мы можем открывать «порталы» везде.

Я боюсь. Я предчувствую войну. Она для меня везде, самый воздух ею отравлен. А они… Они ничего не знают!

Я и не слушаю экскурсовода. Мои мысли сейчас на Диане, которая, я знаю, сейчас в университете. Я почти вижу её, в кипельно белом халате, напряжённую, записывающую за лектором. Она тоже ждёт. И тоже боится.

А дома Адам и Андрей. Которые боятся за нас троих. Мы в Москве. Мы в опасности. Москва – горячая точка, и мы в самом сердце её. Боже, зачем мы решили ехать сюда, мы два идиота, чем мы только думали!..

И это происходит. Это начинается. В отдалении раздаётся глухой взрыв. Девочка, стоящая у окна, кричит.

Рушится Москва-Сити. Высотки складываются, как карточный домик. Я чувствую холодные тиски паники на сердце. Данте рядом до боли сжимает мне руку.

И этот звук – звук, который я всегда боялась услышать: сигнал воздушной тревоги.

Мне хочется кричать. Вокруг всё превращается в быстрый и странный калейдоскоп – наша классная велит не разбегаться, чуть не плачет, собирает детей в кучу. Сейчас нас отведут… куда? В убежище?

- Идём! – выдыхаю я со стоном, и тяну Данте в сторону выхода. Люди высыпают на улицу, за нами месиво из человеческих тел, впереди оно же…

- Бежим, Князь, нас же сейчас хватятся! – взмолился Данте, кидаясь вперёд. Я побежала за ним. Нам нельзя идти со всеми, война не оставит в живых никого, и мы, с возможностью спастись, будем погребены вместе с обречёнными. И у нас нет времени и разрешения объяснять им, да я бы и не смогла уйти после этого, так стыдно было бы мне покидать их, знающих, что нас смерть не тронет.

Сзади нас звали одноклассники, кто-то из взрослых – потом будут искать, плакать, но сейчас это не важно, это совсем не важно, нам нужно только как можно скорее вернуться домой.

Опасность. Из-за неё мы как будто соединились ментально – я и Данте, я и Диана.

Я так и видела, как в большой аудитории перепуганные растерявшиеся студенты вскакивают с мест, как падают стулья, сдвигаются столы, девчонки вскрикивают, парни окликают всех, эта толпа вываливается в коридор. Толкотня, чужие руки, возгласы, паника. И я видела Диану, единственную, кто не кричит, кто не ругается и не прорывается вперёд. Я вижу её серьёзное, сведённое осознанием всей опасности лицо, сжатые в белую тонкую полоску губы, выбившиеся из причёски длинные волосы. Она резко и точно движется по забитым коридорам, на ходу стаскивая белый халат и запихивая его в сумку. Она единственная, кто взял сумку из кабинета. Она нервно поправляет кольцо на пальце, окидывает напряжённым взглядом толпу – куда бы уйти. И вот он, освободившийся поворот – в том крыле никого нет, там можно без свидетелей открыть проход и убежать в безопасность.

И в это время мы с Данте продираемся к выходу, наружу, и с самого крыльца над подхватывает напуганная толпа, этот жуткий человеческий поток, несущийся вниз по улице.

Мы держимся за руки так крепко, как только можем.

- Надо дойти до того переулка и свернуть туда. Смотри, там пусто, народ не идёт… - кричит мне Ника, перекрывая вопли и топот ног.

Она спотыкается, я резко вытягиваю её наверх. Нельзя упасть, нельзя остановиться, иначе мы не успеем, сейчас, наверное, будут ещё бомбить…

И в подтверждение моим словам нам закладывает уши от близкого взрыва. Я подтягиваюсь ближе к Веронике.

- Скорее! Князь! – он в панике прижимается ко мне. Мы проталкиваемся вперёд. Нужно дойти до переулка, и чем скорее, тем лучше! Каждая минута промедления может закончиться для нас плачевно.

С осознанием цели и её необходимости приходит энергия. Паника уходит на второй план. Впереди – цель. Мы, расталкивая незадачливых тормозов локтями, движемся вперёд с максимально возможной скоростью.

Перед глазами кадры. Я вижу, как Диана пытается продвинуться к краю толпы, как скрипит зубами от злости, потому что её не пропускают, и как работает локтями, коленями, расчищая себе путь. Специально надела джинсы, чтобы было удобнее. Кольцо на пальце жжёт ей кожу.

Край толпы и середина – два самых опасных места. Мы с Данте были в одном, теперь направляемся к другому. Нам необходимо выскочить из этого потока, преодолеть край. Это уже вопрос жизни и смерти.

Рядом ещё взрыв. Я краем глаза вижу, как разлетаются в прах дома.

- Давай заворачивать! – кричит Данте мне в ухо.

- Пошли! – соглашаюсь я воплем.

И мы понемногу отодвигаемся все ближе и ближе к краю. Движение беспорядочное, люди мнут друг друга, кто-то падает, кто-то плачет, но они ведь так и не знают, что это не на час, не на день, это война, это смерть… Давит со всех сторон, кидает из стороны в сторону, наступают на тебя, сминают, но нам нельзя перестать работать, нам нужно выйти…

Продираясь сквозь мясо для бомб, мы выдавливаем буквально себя к краю улицы. И со всех ног мчимся в пустой переулок.

- Девочки! – кричит сзади кто-то. – Куда вы?..

Я не чувствую ног, я не чувствую себя. Я хочу только уйти отсюда, убежать, спрятаться.

Глухой удар.

- Отсюда! – выкрикивает Данте, задыхаясь. Мы разворачиваемся и несёмся вперёд.

Там толпа. Там люди кричат и плачут. Там маленький мальчик четырёх лет, заламывая руки, зовёт отца.

Внутри бушует что-то на грани со слезами и истерикой.

Свист.

- Бомбят… - шепчу я, и на чистом инстинкте отскакиваю в толпу.

Взрыв. Камень, асфальт – всё всплёскивается на воздух. Как вода в стакане, который встряхнули ради забавы.

Я вижу их – самолёты. Гул от взрывов нарастает.

- Марин!

- Вероника!

Я хватаю её за руку и подтягиваю к себе. Сейчас не то время, чтобы называть друг друга выдуманными именами. Я не знаю, сколько нам осталось.

Ахнула бомба. Мы стоим перед ГУМом. Верхние этажи втягиваются, и вдруг брызжут стеклом и кровью в толпу.

Я пытаюсь увернуться в одну, потом в другую сторону. Снова взрыв.

- Уходим, уходим! Нам всего лишь нужна стена! – голос у Ники хрипит. Я замечаю, что у неё разбита губа, кровь течёт на подбородок.

- Туда! Бежим туда!

Мы перескакиваем через тела, через руки, через ноги, через раскрытые от смертельного ужаса глаза. Всё смешалось в один чудовищный смертельный калейдоскоп. И только Бог Войны поворачивает окуляр, заставляя стёклышки искриться по-разному.

Взрыв. Женщина в десяти метрах от нас падает без руки.

Я вздрагиваю, и эта дрожь не проходит.

Как красной нитью прошивает канву воплей и грохота тонкий исходящий болью из самой души детский крик. Удар, взрыв – вибрация прошла по земле, по развороченному асфальту, передалась мне через ноги, оборвала вопль.

Я резко выдыхаю, хрипло, истерично, слёзы брызжут из глаз, застилают реальность вокруг.

Данте тащит меня вперёд и вперёд. Он тоже плачет, я вижу, я чувствую его слёзы, которые порывами горячего ветра относит мне на лицо. Наши слёзы теперь смешиваются у меня на лице.

Грохот. Звон стекла.

Данте вскрикивает, хватаясь за руку. Я вижу, как на рукаве расплывается тёмное багровое пятно.

Что-то острое вертикально режет мне кожу на лице – сверху вниз, через правый глаз.

Боль жжёт, боль кипит, кажется, самая кровь пенится и бурлит, стекая по шее быстрее, ещё быстрее, в ней блестят огненные блики зажженных бомбами домов. Течёт за шиворот, мочит рубашку, заставляя её то прилипать, то отлипать от кожи при каждом движении. Я размазываю её по шее резкими движениями ладони, я мешаю слёзы с кровью, делая какую-то квинтэссенцию двух человеческих составляющих.

Мёртвые. Их слишком много.

В голове проносятся странные мысли – насколько я похожа на них? Куда они идут сейчас?.. Много ли крови я потеряю?..

Я ловлю наши отражения в ещё целой витрине магазина – боже, да мы все в крови… Вся одежда, руки, а лицо… Господи, что с моим лицом?..

Бежим, бежим… Вот девочка, не старше меня. Сколько крови под ней…

Данте затащил меня в какой-то переулок. Не понимая, что я делаю, я прикладываю кольцо к стене. Медленно она бледнеет, размывается.

- Скорее, скорее! – Ника огромными от ужаса глазами смотрит на расходящуюся кладку. За ней что-то начинает набирать чёткость. Скоро, уже скоро нас выведет аккуратно в наш мир…

Свист.

- Бомба, - Данте, не мигая, смотрит мне в глаза.

В следующее мгновение я хватаю его за руку и толкаю в несформировавшийся до конца «портал», и сама проваливаюсь туда.

Я успеваю представить, как Диана проскакивает в проход. Прямо за ней рушится крыша института.

Нас сжимает, как под прессом, только со всех сторон, рвёт на части и бьёт обо что-то. Я хватаю руку Данте – вокруг абсолютная темнота. Мне не хватает воздуха, сердце колет бешеной иглой, я пытаюсь вздохнуть, и ещё, и ещё, нас швыряет в пустоту, и мы падаем, как Алиса в Стране Чудес, падаем и падаем. Мне кричать хочется, хочется услышать свой голос, узнать, что я жива, что я не там, не с мёртвыми, залитыми алым, я здесь, здесь, я с собой…

Только бы вздохнуть…

С оглушительным грохотом мы приземляемся.

Данте скручивается на полу, его дёргает судорога, вторая, как будто его рвёт. Слышу, как он не может вздохнуть. Слышу его сдавленный и словно умоляющий вскрик, глухой, почти неслышный, но от этого только страшнее. Потом второй, медленный, хрипящий, ему никак не удаётся вздохнуть. Я выгибаюсь назад, ловя ртом воздух – да, он есть, его много, он холодный и чем-то пропахший. Выдыхаю с криком, со стоном, со всей болью, что сидит сейчас внутри. От неё хочется сворачиваться и разворачиваться в клубок, биться головой об пол, кричать, пока лёгкие работают. Я дышу, как в первый раз, дышу, дышу, дышу… И мне всё мало.

Данте медленно разгибается. Он стоит на коленях, весь взмокший и взъерошенный, белый, как смерть. Я лежу на спине, глядя в серый каменный потолок и осознавая, как игла в груди тупеет и, наконец, исчезает совсем.

- Никогда больше не пойду в недоделанный выход… - стонет Ника, садясь на пол рядом со мной. Я с трудом приподнимаюсь и тоже сажусь.

- Нам ещё очень крупно повезло. Секунда промедления могла бы перечеркнуть все усилия.

Всё болит.

- Князь…

- А?..

- Твоё лицо…

Он нерешительно, со страхом подносит руку к моей щеке и осторожно, как влюблённый, погружает подушечки указательного и среднего пальца в густую, застывшую кровяную массу.

Я не двигаюсь, у меня нет сил, но боль невыносима. Жгучая, сплошная, она режет меня заново. Вся правая сторона лица в огне.

- Мы в морге… - осознаю вдруг я.

Данте вздрагивает, оглядывается. Ряды металлических дверей. Холодно сидеть на кафельном полу.

- Верно…. Значит, мы…

Вдруг топот, словно тысячи людей, и дверь распахивается с оглушительным треском.

Врачи. Люди, на которых нет крови, у которых есть обе руки, целый череп. Живые люди, с которыми не придёт ужас войны.

Что было дальше, я не помню. Как и Данте. Говорят, это было что-то вроде лёгкой комы. Позже мы узнали, что почти все такие проходы в несформировавшиеся порталы заканчиваются летальным исходом.

- Марин… Марин…

Я с трудом приоткрыла глаза. Вернее, один глаз. Второй слишком болел. И, кажется, на нём была повязка. Она тянулась сверху вниз.

- Адам?..

Он грустно улыбался. Сидел на краешке моей постели, держа мою руку в обеих ладонях.

- Зачем мы отправили вас туда, боже мой…

- Адам, ты что тут делаешь? И где я вообще?

- В центральной больнице. Нет, лежи тихо. Пожалуйста.

- Почему ты так на меня смотришь?

- Ты могла умереть. Как я не подумал… Надо было вас отговорить… конечно, отговорить!

Он покачал головой.

- Адам, почему у меня так глаз болит? – я подняла руку, и, прежде чем Адам успел меня остановить, дотронулась до лица.

Пальцы нащупали вместе с болью швы.

- Я ведь не потеряла глаз? – вскинулась я. – Я ведь всё видела, когда пришли врачи…

Адам взял мою вторую руку в свою.

- Тише, Марин. Всё нормально, просто тебя поранило осколком.

- Сильно?

- Швы накладывали. Два пореза.

- Глубоко? Хотя крови было много… Значит, сильно…

Он коротко кивнул. Взгляд у него был словно сведённый судорогой.

- Адам, что такое?

- Ничего, ничего, Марин. Просто понимаю, что этого могло и не быть, если бы я вперёд думал.

- Хватит. Ещё начни себя винить… Ты-то тут вообще при чём?.. А где Вероника?

- Лежит в другой палате. Вся в порезах. Как и ты, впрочем. Шрамов, говорят, у неё будет много, хотя на лице не останется.

- Это хорошо. А… а у меня?

Он помрачнел.

- Боюсь, что тебе не так повезло.

Я устроила голову поудобнее на подушке.

- Ну и ладно. Это ничто по сравнению с тем, что я видела тогда.

Детский крик, оборвавшийся взрывом, звенел у меня в ушах.

- А Диана? С ней-то всё хорошо?

Адам кивнул с лёгкой улыбкой.

- На ней ни пореза. Везучая она, твоя Дианка.

- Диана.

- Как скажешь.

Адам снова улыбнулся, потом осторожно пожал мои пальцы.

- А как все остальные? Я надеюсь, не особо волновались?

Адама прямо передёрнуло.

- Нет, конечно, Андрей чуть не плакал, пока его не пустили хотя бы к Веронике. К тебе не хотели пускать – из-за швов, думаю…

- Что, всё так плохо? – помрачнела я.

- Эм. Сама увидишь. Сразу говорю, нам всё равно, сколько шрамов у тебя на лице.

Я слабо отмахнулась.

- Ещё б это вас волновало! Я бы вас прибила, как только выписалась.

- Верю, поэтому не обращаю на них внимания. Хотя это, честно говоря, сложно.

- Ну так дальше?

- Джордж сказал одну такую вещь, что дедушка твой кинулся на него с явным намерением его убить. Я не скажу тебе, что он сказал, - я расстроено улеглась обратно. – Но поверь, оно стоило того, чтобы убить его, и вдобавок проклясть весь его род до седьмого колена включительно.

- Ладно, а бабушка?

- Ну, поохала, конечно, все дела… Но в основном как-то не впечатлило это никого, кроме дедушки, родителей Ники и Дианы, наших маму и отца, врачей и полицейских. Они ведь отслеживают ситуацию в Москве, и она оказалась хуже, чем предполагали. Кроме вас, кстати, никто больше из наших не пострадал. Вы были чуть ли не единственными, кто выходил на Землю сегодня.

- Я рада, что ты пришёл.

Он вздрогнул, посмотрел на меня внимательно.

- Спасибо.

Он наклонился ниже – я вдруг разглядела на его щеках почти призрачные, светлые, практически незаметные бледные дорожки от слёз.

- Адам…

- Тихо.

Он осторожно поцеловал меня в левую щёку, чтобы не задеть швы.

- Никто не знал, как ты отнесёшься к этому. Тебе ведь изуродовало лицо.

- И что?

- Как – что? – удивился Адам.

Я усмехнулась, дотронувшись легонько до ниток. Они отдались беззвучным эхом боли.

- У меня всего лишь два сильных пореза. Адам, у меня есть руки, у меня есть ноги, мне не оторвало голову, мне не измельчило кости, не выплеснуло всю кровь на мостовую, мне не пробило сердце осколком. Я могу говорить, я сама дышу, я вижу, пусть и одним пока глазом, но вижу. Я слышу всё, правда, чуть хуже, чем раньше, потому что в ушах стоит свист бомб и грохот рушащихся домов. Но я так легко отделалась, что просто поразительно! Я жива. Эти швы – просто детский сад! Так, содрало кожу немного, пройдёт скоро.

Адам слушал меня сначала с всё с тем же сведённым взглядом, потом заулыбался.

- А как же то, что ждёт тебя дома? Мама, отец… Отчим, мачеха…

Я засмеялась – давно я не смеялась так легко.

- Господи, да это же ерунда, Адам! Это ничего не стоит! Это просто смешно, насколько просто! Какая разница? Есть они, нет их – я жива! Я могу взять и убежать от них. Я могу своим голосом заглушить их ругань. Я могу своими руками закрыться от них в комнате. Я могу слушать музыку, чтобы не слышать их. Я могу уйти в пустошь, чтобы не видеть их. Я всё могу теперь. Мне кажется, только сейчас я понимаю, какой это дар великий… Жить… Жизнь – это первое чудо света. Сколько я лет потратила на то, чтобы ругаться в ответ, на то, чтобы переживать, даже плакать иногда… Оно того не стоило… Я не на то себя трачу… не на то. Плевать мне на них! Всё равно они настолько глупы, что уедут туда, откуда я только что сбежала с таким трудом! Идиоты! Но тем лучше, должен же кто-то их наказать. Я хочу тратить себя на вас, а не на них.

Адам смотрел на меня безотрывно.

- Помнишь, как я как-то давно возмущалась навязываемым уважением к родителям? Вот оно. Здесь сидит не мама, не отец, не бабушка. Здесь ты. И сюда придёт Диана. И Андрей. И Данте, а не мама, мучился там вместе со мной, и тащил меня из этого ада – боже, как я люблю его, моего Данте! Родителям давно и окончательно всё равно – за что мне их любить?

- Ты нас любишь? – спросил Адам с улыбкой, поднося мою руку к своим губам и ласково целуя кончики пальцев.

- А кого мне ещё любить?..

Данте вскоре перелёг ко мне в палату. Так стало гораздо легче. Мы долго не говорили о том, что видели, да это и не нужно было. Картины мёртвых сами стояли перед глазами. Мне часто снилась та бомбардировка, когда день превратился в ночь, когда солнце заволокло чёрным облаком взрыва, когда ветер нёс с собой огонь и осколки… Когда вместо воды в лужах была человеческая кровь, и вместо брусчатки – человеческие тела.

Но мне было легче от осознания того, что я не одна здесь. Данте тоже тут.

К нему приходили родители. Приехали в тот самый день, как нас положили. И потом приезжали и сидели по два, по три часа. Признаться, я тихо завидовала. Но зависть была уставшая – мне всё равно такое не светит никогда, так чего зря себя мучить?

Тётя Оля и дядя Ваня, однако, сидели и на моей постели. Тогда, когда Вероникина мама склонялась надо мной, осматривала шрамы с тревогой, пожимала мне мягко руку, бессильно лежащую на одеяле, я могла позволить себе маленькую слабость: представить, что это моя мама – не настоящая, а так, абстрактная, - пришла ко мне, тревожится обо мне, боится за меня, любит меня. Для этого требовалось лишь чуть-чуть воображения – моя психика, основательно расшатанная, с лёгкостью принимала все мои фантазии. Если тётя Оля садилась ко мне на кровать, брала меня за руку и молчала, то я закрывала глаза, только представляя её своей мамой. А Вероникин папа мог сойти за моего папу, когда осторожно, но с улыбкой трепал меня по плечу, приговаривая, что на нас с Данте всё заживает, ты поди ж, как на собаках – скоро и выпишут.

Странно, но Данте поправлялся быстрее меня. Вскоре ему разрешили гулять. Мне от этого стало только хуже. Вместе с ним ушли и его родители. Мои выдуманные мама и папа ко мне больше не приходили.

Тогда я просто отворачивалась к стенке и лежала, лежала. Ждала, когда они вернутся, и дядя Ваня сядет ко мне и спросит, как моё лицо, хорошо ли я вижу, что там говорят врачи. Тогда становилось немножко легче. Они нередко приносили нам с Вероникой вкусности – мы их тихо съедали украдкой от медсестёр. Меня трогало то, что они заботились обо мне так же, как о собственной дочери. Что спрашивали, что принести в следующее посещение. Они никогда не узнают, кем я их себе представляла – я никогда им об этом не скажу, я ж со стыда умру… Но я и никогда не смогу их отблагодарить за это так, как мне хочется.

Ко мне моих родственников благоразумно не пускали. Боялись, видимо, летального исхода. А друзьям не разрешалось.

Но в один солнечный, тёплый день, когда я лежала в палате одна, подняв колени и тихо водя пальцем по стене, ко мне вошёл главврач. Данте гулял с родителями. Я не могла смотреть на его пустую кровать, с которой свесилось откинутое одеяло. Она напоминала мне о том, чего у меня нет.

- Ну что, Марина Сергеевна… - доктор улыбнулся. Встал около моей постели. Я поспешно улеглась, как следует и постаралась улыбнуться. – Как чувствуешь себя? Сесть можешь?

- Конечно, - я с усилием, но уселась на кровати, опираясь спиной на подушку. – Всё нормально.

- Хорошо, милая, хорошо. Ну-ка, дай-ка я твоё лицо посмотрю…

Я подставила ему щёку, он осторожно провёл пальцами там, тут, вздохнул.

- Без шрамов не останешься.

- Знаю. Я уже свыклась с этой мыслью.

- Жаль, конечно. Но ты всегда можешь сделать пластику.

- Нет-нет! – почти испугалась я. – Не надо пластику… Хочу шрамы.

Он удивлённо на меня воззрился, потом фыркнул и засмеялся.

- Ладно, я смотрю, ты в достаточно хорошем состоянии, чтобы принять посетителя.

- Но ведь… - озадачилась я, вспомнив, как отшили всех моих родных.

- Самому старшему мы разрешили. Привести?

- Да…

Врач встал, подошёл к двери.

- Адам! Заходи. Ну, Марин, я зайду вечером, проверю плечи, а то ты прям всё время ёжишься, как до подушки дотрагиваешься…

Это была правда. Я получила неслабые порезы почти на лопатках, и было страшно неудобно сидеть, дотрагиваясь ими до подушки.

Адам, в накинутом на плечи белом халате, вошёл в солнечную палату, и от его присутствия стало словно ещё светлее. Он улыбнулся– так тепло даже Вероникина мама не улыбалась мне.

- Адам… - я даже приподнялась. – Как тебе удалось сюда пробраться?

- Всё дело в связях и личном обаянии! – засмеялся он, присаживаясь на краешек кровати. Потянулся ко мне, я, зажмурившись, обняла его так крепко, как позволяли испещрённые шрамами руки. – Я бы обнял тебя сильнее, но боюсь сделать тебе больно.

- Мне не больно, - я замотала головой и прижалась к нему. – Уже ничего не болит, только лицо.

- Ну да, конечно, кому ты говоришь…

Он отстранился с улыбкой, оглядел меня.

- Ты почти не изменилась.

- Вот глупость сказал! – я даже как-то оскорбилась.

- Ну не знаю, для меня всё прежнее.

Он аккуратно и ловко откинул с моего лица прядь волос и оглядел внимательно шрамы.

- Ничего, уже не в пример лучше. Когда я тебя в первый раз увидел, то просто расплакался.

- Кстати, как мы с Данте выглядели? – полюбопытствовала я, пристраиваясь рядышком с ним, как можно ближе. Адам приобнял меня за плечи.

- Жутко. Учитывая, что нашли вас в морге – как сбежавшие покойники. Крови столько… Сначала подумали, что чужая, потом с Вероники (вы уже выключились к тому моменту) попытались стянуть кофту, а она прикипела к спине – кровь спеклась. Тогда все просто на рога встали, кинулись разрезать одежду и на ней, и на тебе. Столько порезов, оказывается…

- Там много стёкол было. – Я помолчала, вспоминая. Горло сжалось. – Слушай, как там война?

Он глянул на меня. Во взгляде промелькнуло удивление.

- Не знаю. Нам не говорят. Боятся, наверное. И уж не вздумай расспрашивать врачей. Тебе и Веронике точно не скажут.

Вероника. Я вдруг поняла, как мне нужно рассказать кому-то о том, что я чувствую, когда приходят её родители.

- Адам, можно с тобой поговорить?

- Конечно, о чём ты спрашиваешь?..

Я села по-турецки, отодвинувшись от него, скрестила бессильно руки.

- Когда к Данте приходят родители… Ты ведь знаешь их?

- Да, не очень хорошо, но они мне нравятся.

- Да.

Я помолчала. Сказать, или не сказать? Адам внимательно и тревожно глядел на меня.

- Знаешь, когда они приходят, я всегда завидую Веронике.

У Адама на лице что-то дрогнуло.

- Они замечательные люди, Адам. Это здорово, когда они приходят и ко мне тоже. Спрашивают, что мне принести. Рассказывают нам какие-нибудь истории или новости. Смеются. Её мама всегда и меня целует на прощанье. Её папа жмёт мне руку, подбадривает. Говорит, нас не сегодня – завтра выпустят. Хотя видят, что я поправляюсь хуже, чем Вероника.

Я перевела дыхание. Говорить приходилось медленно, взвешивая и подбирая слова. Нужно сказать мало, но точно.

- Я иногда представляю себе, что это мои родители. Не настоящие. Вдруг бы сложилось как-то по-другому, и мама у меня была бы другая. И отец. Любящие, заботливые родители, которым не всё равно.

Адам стиснул зубы, не отрывая от меня глаз.

- Глупо, правда? Воображать родителей Данте своими. Но я вот думаю: может, это неправильно, что у меня такая семья? Они меня не любят, и я их не люблю. И никогда не задумывалась, что, может быть, так быть не должно. Я просто сразу восприняла это как должное.

Я уставилась в окно. На полу лежали светлые квадраты солнца.

- Может, если бы у меня была нормальная семья, я была бы другой? Не такой злой, не такой ненавидящей?.. Была бы просто мягче и терпимее. Доверяла бы людям больше. Хотела бы возвращаться домой.

Адам отвернулся, глубоко вздохнул, запустив пятерню в волосы, повернулся обратно. Глаза сверкнули тихо в солнечном свете.

- Сейчас они почти не сидят тут, - негромко продолжала я, глядя в окно. – Почти всё время гуляют с Никой. Так и надо. В конце концов, если подумать, я им никто. Они приходят к ней. Но лучше бы не приходили сначала вообще. Мне теперь только хуже.

Я посмотрела на Адама.

- Поэтому я так обрадовалась, когда тебя увидела. Знала, что вас не пускают, вы ведь мне не родственники. Как ты смог, всё-таки?

Казалось, ему стоило усилия начать говорить.

- Я объяснил им ситуацию. Долго уговаривал. Конечно, своё значение и возраст имел. И немного повезло. Вот и всё.

Я улыбнулась, дотронулась указательным пальцем до его кисти. После пережитого у меня обострилась боязнь физического контакта. Так странно было теперь чувствовать под подушечками пальцев его кожу, тёплую, гладкую. Он не двигался. Я задумалась. Я не сделаю своим прикосновением ему больно, ведь у него нет порезов, шрамов и незаживших ран. Правда, приходилось всё время себя успокаивать, напоминать, что ничего страшного нет в том, чтобы дотронуться до другого человека.

Я, задумавшись, осторожно перевернула его руку ладонью вверх. Провела пальцами по линиям на руке. Потом повернула руку обратно. Накрыла сверху своей ладонью. Я не говорила врачам о том, что меня каждую ночь мучают кошмары. Мне снится бомбардировка, и сны мои залиты кровью и наполнены криком и болью.

Так странно было каждый день видеть целых и здоровых людей – обходительных молоденьких медсестёр, важных, но добродушных врачей. Я не была до конца уверена, так ли всё за стенами больницы, но пришёл Адам, и вот, я до него дотронулась, и не рассекла ему руку. Крови нет. Он спокойный, как всегда, он улыбается. Значит, с ним всё в порядке?..

- Хорошо, что с тобой всё в порядке… - повторяю я вслух свою мысль.

- О чём ты? – не понял Адам.

- На тебе ни одного пореза.

- Марин?

Я подняла глаза. Он смотрел на меня с тревожным непониманием.

- Просто я привыкла видеть раздробленных в куски людей, - пояснила я. – Во сне.

- Тебе снится война?

- Каждую ночь, - кивнула я. – Но это пройдёт, наверное.

Он осторожно погладил мою руку, ту, которая лежала на его второй руке.

- Я тоже так думаю.

Мы сидели молча.

- Приходи почаще. Мне будет не так скучно.

- Обязательно.

- Как там Акума?

Он вздохнул.

- Он живёт у меня.

- Почему?

- Бабушка устроила неудачную попытку его придушить, он прибежал к нам.