Новогодние перемены

Новогодний День 1867г прошёл без ожидаемых празднеств. Из уважения к 27-му пехотному полку — а до тех пор 2-му батальону 18-ого пехотного полка, который в последний день декабря был разделён со старым полком — в течение праздничной недели все помнили грустный урок, и с мужественным самоотречением воздержалась от тех льгот, которые настолько обычны для Рождества и Нового Года.

В Новогодний День военное командование, наконец, объявило приказ установить мемориал на месте погребения жертв катастрофы.

Спустя несколько дней после этого прибыл бригадный генерал Весселлс, подполковник 18-ого полка, солдат с лаврами джентльмена, с двумя ротами конницы и четырьмя ротами пехоты, одну из которых нужно было оставить в форте Рено.

Прибыли распоряжения переместить штаб в форт Каспар, и вся подготовка была должным образом сделана. Генерал Денди, главный квартирмейстер, с проницательностью и любезностью, приспособил армейские фургоны для женщин и детей, и заслужил должную благодарность за наше спасение, поскольку это защитило нас в течение поездки.

“После ночи приходит утро”, и 25-ого января 1867г, на развилке Сумасшедшей Женщины регулярный порядок был сохранен. Мы оставили форт Филип Керни 23-ого января в половине второго пополудни. Сборы были завершены, фургоны загружены, здания освобождены для вновь прибывших, и хотя снег снова начал мести, марш пришлось продолжить.

К десяти часам ночи были пройдены почти шесть миль, и караван установил кораль на возвышенности, ожидая восхода луны.

Лейтенант Бауман был отправлен к форту Рено командовать эскортом из двадцати кавалеристов и сорока пехотинцев.

В час ночи прозвучал горн, и только в три часа наш проводник и скаут, капитан Бэйли, сообщил, "что он сам и луна были готовы”. Небо очистилось, звезды блистали, и северная Аврора приветствовала наш путь.

Такое путешествие весьма живописно. Наполеон, как сообщают, путешествовал по снегу, но оставил своё семейство; и новшество передвижения офицеров с женами и детьми, с семействами музыкантов, с их либеральным пособием будущих трубачей, флейтистов и барабанщиков, придавала этому маршу новую особенность, совершенно не походящую на поездку Наполеона в Италию через Альпы. Колеса скрипели, мулы храпели, а люди кутались в свою одежду, прячась от крепчающего мороза.

Термометр, прикреплённый на нашем фургоне, постоянно трясся и показывал температуру приблизительно тринадцать градусов ниже ноля. Впереди, с чрезмерным самообладанием, если не сказать с прохладой, шёл Бэйли, и вскоре после рассвета мы разбили лагерь на Ясной развилке. Позавтракав и накормив мулов, мы продолжили марш. Капитана Арнольд заметил, что был “ошеломляющий холод”, и через двадцать четыре часа стало очевидно, что он был прав.

Конечно, некоторое время казалось, что это были лучшие часы для индейцев, поскольку они всё видят и всё знают, и могли позариться на наших лошадей, мулов и скальпы; но страна была усеяна бизонами, которые даже не боялись нас. Они валялись в снегу и раскапывали траву, что, по словам Бэйли, было хорошим признаком отсутствия краснокожих.

Зарываясь в снег, мы продолжали брести. Перед ночью мы были у развилки Сумасшедшей Женщины. То, что мы остались живы, теперь кажется удивительным. Загон был сформирован в роще у изгиба ручья. Дров было достаточно, но отсырев от снега, они отдавали только половину своего тепла. Снег таял и стекал с дров, которые были навалены в рост человека, превращаясь в лед. В эту жуткую ночь пламя костра было нашим единственным прибежищем. Ужин был прост. Никто из художников, которые изображали резню, не сопровождал нас, но картины лейтенанта Баумана, командующего эскортом, и капитана Арнольда, все еще перед нами.

Караван сформировал круг, с фургонами штаба в центре. Вокруг каждого костра собрались группы людей с протянутыми руками, пытаясь получить часть жизненного тепла. После скудного ужина большинство женщин и детей закрылись в фургонах, и из каждой печной трубы всю ночь поднимался белый дым. Дети плакали от холода, мужчины расточали ругательства. Погонщики оставили свои упряжки, заявив, что они “не двинутся с места, пока не потеплеет”. Полковник и несколько офицеров приблизились к нашему фургону и постучали. Дверь приоткрылась, и мы поняли, как, должно быть, было холодно, передав оловянную чашку, внезапно блеснувшую от походного костра, а ее получатель быстро приблизился к пламени, чтобы выпить содержимое, пока оно не замёрзло. Затем, с той же осторожностью, передали хлеб и последний кусок индейки из форта Фил Керни, который, расколотый топором, был также разогрет на огне. Когда дверь открывалась, мы видели, что было внутри: на переднем плане сидела женщина на груде брёвен, протянув ноги к печи, хотя на ней были высокие сапоги из бизоньей кожи, на голову она натянула капюшон из бобрового меха, а тело завёрнуто в грубую холстину и бизонью шкуру. На заднем плане, в гнезде из волчьих и бобровых шкур разместились два мальчика в кепках, ботинках и пальто, укрытые тем же самым материалом; справа и слева лежали сабля, дробовик, винтовка и револьвер; в самом конце висел термометр.

Само железо, казалось, ревниво расходовало своё тепло, и немного сухих сосновых дров, которые были принесены нами, сгорали так быстро, что было невозможно эффективно нагреть печь. Она никак не хотела накаляться докрасна, и на ней было невозможно растопить снег или пожарить хлеб, если, если языки пламени не касались чайника.

Лейтенант Уондс, с упрямством и энергией ободрял погонщиков и подзадоривал солдат. Все были чем-то заняты. Мулы взбесились и вырвались на свободу, разбредясь во все стороны, словно пытаясь согреться постоянным движением.

Иногда можно было заметить группу мужчин с большим бревном, бредущих по пояс в снегу, и время от времени, самые отчаянные бросались в снег, пытаясь уснуть, или замёрзнуть насмерть. Конечно, их поднимали, и, со стучащими зубами и обмороженными руками и ногами, их заставляли напряженно трудиться, словно мулов.

Госпожа Уондс и госпожа Груммонд постоянно поддерживали огонь, и маленький Бобби Уондс, как и другие маленькие мальчики, так же подпалил свои ботинки.

Окно в двери фургона стало местом для изучения человеческого характера в таких неблагоприятных обстоятельствах; и совершенно точно, что любой из этих фургонов, стоил Барнаму потерь при большом пожаре.

Наконец часовой объявил “час утра”, и по всему лагерю прокатилось, “Хорошо! Час утра!” Казалось, некоторые были готовы подняться сразу; но наш проводник Бэйли, который попытался подняться на близлежайшую вершину холма, обнаружил, что выход невозможен до рассвета. Без сомнения, это было прекрасное место для индейцев, если бы они были на том холме, но их там не было.

С часа до трёх каждый час объявляли, и в три часа термометр замёрз полностью.

Сорок градусов ниже! Ночные часы тянулись так медленно! К четырем часам наше терпение иссякло. Отчаяние охватило всех, и замёрзшие руки начали медленно надевать замёрзшую упряжь. Думали ли погонщики, что сигнал горна мог замёрзнуть, как это однажды случилось со знаменитым путешественником бароном Мюнхгаузеном, или они сами были слишком замёрзшими, чтобы оценить это, не уверена; но сигнал не удалось подать даже возле костра. Пришлось ограничиться устным распоряжением, кратким и чётким, обещая оставить всех без фургонов и провизии, кто не будет готов к шести часам.

С рассветом поступили сообщения о событиях ночи. Помощник хирурга Хайнс обморозил пальцы обеих рук, и они ужасно почернели; многие погонщики и почти половина солдат были более или менее обморожены, некоторым пришлось сделать ампутацию, как только мы прибыли в форт Рено.

С большой трудностью, караван, наконец, был готов выступать. Из низины начинался подъём почти шестидесяти футов, и первые упряжки, которые пытались преодолеть его, даже после того, как снег был откинут в сторону, неоднократно падали и откатывались назад из-за отсутствия точки опоры. Солдаты взялись за колеса и веревки, помогая мулам; через три часа весь караван успешно преодолел первые шестнадцать из двадцати шести миль до форта Рено.

После того, как последние фургоны застряли в глубокой лощине в полумиле от реки, раздалась команда "Индейцы". Прибыл посыльный и сообщил, что тыл был атакован. Караван был поставлен в круг, и половина обмороженных мужчин в фургонах взялась за оружие. Лейтенант Уондс с конным отрядом помчался назад, чтобы прикрыть тыл. Тревога оказалась ложной, но час был потерян.

К счастью, день был чист и ясен. Яркий солнечный свет ослеплял; но тёмные очки, которые используют на равнинах против слепящего снега и пыли, позволили нам обойтись без потерь. Бизоны постоянно держались рядом, почти до самого форта Рено. Посыльные были высланы заранее, и в сумраках мы благополучно вошли в его ворота, получив от капитана Проктора, адъютанта Киртланда и других офицеров не только квартиры, но и комфортные условия для всего отряда. Таким был первый, шестидесятипятимильный марш из Абсарака. Такими были три дня нашей второй зимы на равнинах. Мы никогда не требовали никакой специальной похвалы нашей выносливости, и никогда не подвергали сомнению необходимость такого марша, и, подобно хорошим женам, следовали везде, где это требовалось.

Теперь, вспоминая всё пережитое, это кажется сном, когда почти половина из пятидесяти нападений враждебных индейцев происходило на глазах дам и детей гарнизона. Такой урок сложно забыть, как и не забыть Провидение, которое спасло нас. Это был наш порыв и наша обязанность, и мы пошли. Но, иногда кажется, что мы должны были иметь больше солдат, и тогда индейцы с уважением отнеслись к нашей численности. Иногда кажется странным, что эта поездка в форт Каспар, именно тогда, была вопросом жизни или смерти для нации, чтобы стать вопросом жизни и смерти для нас.