Общество 10 страница

Через длинный интервал времени и, следовательно, при относительности нижеследующего сопоставления, установилось согласие между Дюркгеймом и Броделем. Разными словами и с разницей в шестьдесят лет они высказали примерно одну и ту же мысль: «История может быть наукой лишь в той мере, в какой она прибегает к сравнениям, а объяснить нечто можно лишь сравнивая его с другим... Но если история занимается сравнениями, то она становится неотличимой от социологии» (см. статью Дюркгейма в первом номере «Аппее Socioloque»). Co своей стороны, Бродель высказался столь же недвусмысленно: «Если говорить об истории в долговременном плане, то история и социология не идут навстречу друг другу и не шагают плечом к плечу, сказать тае было бы мало: они сливаютс» (Braudel, p. 93). Но речь идет лишь о части истории, той части, где проводятся сравнения на больших промежутках времени, а другие ее части совсем или почти не имеют ничего общего с социологией. Таким же образом и многие социологи не нуждаются в том, чтобы погружаться в историю для изучения своих проблем. Дюркгейм и Бродель высказались бы еще более категорично, если бы не имели в виду свою дисциплину всю целиком, а четко обозначили бы тот кондоминиум, который ныне именуется сравнительной социальной историей или исторической социологией. Как только признается, что история и социология накладываются друг на друга лишь в некоторых областях, очень важных, но четко отграниченных, с этого момента долгий территориальный спор между историей и социологией становится беспредметным.

Как и все признанные социальные науки, история должна заниматься собственными «провинциями» (это слово фигурирует в «Манифесте "Анналов"», см.: Annales, 1988. р. 293). Только какой-то один сектор истории соприкасается с сектором другой дисциплины. Так, контакты с экономической наукой породили экономическую историю, интересующую лишь некоторых историков и некоторых экономистов, однако достаточно многочисленных, чтобы публиковаться в нескольких важных журналах.

Каждый вид человеческой деятельности имеет своего историка, который, чтобы выполнить свою задачу, должен охотиться в чужих угодьях; например, в истории градостроительства, где он встречается с географами, демографами, экономистами и социологами, он может разбить собственную палатку. Тем не менее история городов не есть автономная область, а вот экономическая история утвердила свою самостоятельность вполне.

В свою очередь, история находит поддержку со стороны других дисциплин, и это подчас происходит неожиданным образом. Довольно своеобразный пример тому дает вклад биологии, точнее, вклад одного из разделов биологии – гематологии, в том особый сектор истории, где рассматриваются вопросы происхождения древних народов, не имевших письменности. Кровь является историческим документом, так как характеристики крови человека живут после его смерти в крови потомков. Как замечает Жан Бернар, «география гемоглобина Е и география памятников искусства кхмеров почти накладываются друг на друга... Границы древней империи кхмеров были определены археологией. Сегодня они могут быть определены гематологией» (Bernard, p. 49). Гематология послужила изучению миграции викингов и айнов и прояснению некоторых тайн андских высокогорий.

Многие ученые, принадлежащие к дюжине дисциплин, задавались вопросом о причинах падения Римской империи. Одна из важнейших причин была угадана лишь в 1924 г., а доказана в 1965 г. химическим анализом костей: медленное отравление свинцом, из поколения в поколение, римского правящего класса (Gilfillan). Так, специалисты по сатурнизму «отравили» теорию Парето о циркуляции элит. Кстати сказать, немало теорий как в общественных, так и в естественных науках вдруг исчезает в результате междисциплинарного нападения. Я произвольно выбрал эти два примера обращения истории к естественным наукам, а вообще-то, если взять все поле деятельности социальных наук, то в голову приходят очень многие примеры подобного рода.

География

В каталогах крупных университетов можно насчитать несколько десятков отраслей географии. Такое подразделение предполагает наличие отношений со всеми дисциплинами, от антропологии до зоологии. Дробность приняла такой размах, что заставляет забыть о старом размежевании между географией человека и геологией.

Столь глубокая дробность побуждает задаваться разного рода вопросами. Так, Роже Брюне спрашивает: «Имеет ли география свою специфику? Что она дает реально, имеет ли она свое собственное поле деятельности или же представляет собой всего-навсего некую реликвию старого разделения труда, ныне преодоленного? Есть ли у географии свое лицо, и если да, то каково оно?» (Brunei, 1982, р. 402).

Географию окружает множество гибридных отраслей. Рядом с географией народонаселения располагается демография; демографический взрыв в «третьем мире» придает этой отрасли географии немалое значение, что подчеркивается публикациями Всемирного банка. К географии народонаселения непосредственно примыкает также один из секторов политологии, а именно — сектор международных отношений.

Экономическая география более важна для географов, чем для экономистов, так как для последних пространственное измерение не является центральным.

«Географические факторы» долгое время, вплоть до публикации в 1924 г. работы «Цивилизации и климат» социолога Эллсворта Хантингтона, сурово раскритикованного Питиримом Сорокиным, привлекали к себе внимание социологов. С тех пор и в течение трех с лишним десятилетий социология, по крайней мере в Соединенных Штатах, постепенно порвала всякие компрометирующие ее отношения с географией. И лишь с недавнего времени, в рамках исследований по окружающей среде и экологии, социологи вновь стали интересоваться «географическими факторами», в частности климатом. Наиболее плодотворное сотрудничество между географией и социологией наблюдается в урбанистике.

В области картографии, т.е. в технике, наиболее предпочитаемой географами, в самое недавнее время «основными инноваторами были метеорологи, геологи, геофизики, геохимики и специалисты по экологии растительного мира» (Jones, p. 103). Фотографирование с помощью спутников, способное покрывать площади диаметром в 100 км, возродило интерес к некоторым аспектам старой географии человека и географии городов.

Что касается связей географии с историей, то они традиционно и достаточно хорошо представлены в «Анналах», так что нет нужды добавлять здесь что-либо.

Политология

Специализация в политологии проявляется в многообразии журналов, где политологи черпают информацию или публикуются сами. Согласно недавно проведенной инвентаризации (см.: Brunk) в крупных американских библиотеках, насчитывается примерно 500 академических журналов (80% на английском языке), интересующих политологов, из них только одна десятая часть может рассматриваться в качестве «общих» журналов, а все остальные весьма специализированы (государственное управление, сравнительная политика, политические институции), или в основном относятся к другим четко определившим дисциплинам, или же посвящены тем или иным регионам мира, таким, как Латинская Америка или Азия (area studies), являясь по преимуществу междисциплинарными изданиями. Таким образом, большинство политологов получают информацию из специализированных журналов, которые имеют мало отношения к собственно политологии, но зато примыкают к другим областям, связанным с другими дисциплинами.

В предисловии к «Руководству по политологии» редакторы-издатели этого солидного труда Гринстайн и Полсби признаются, что их смущает «аморфный» характер этой дисциплины. Они отмечают ее глубочайшую расчлененность, что отражает многообразие ее составляющих.

Американский политолог Уильям Эндрюс обеспокоен тем обстоятельством, что «существование политологии не оправдано логически», так как «у нее отсутствует четкая методология. Она не имеет ясно определенного предмета... накладывается на родственные дисциплины. Ее различные части способны выжить лишь потому, что они выступают просто как политическая история, политическая социология, политическая география, политическая философия, политическая психология... Все эти дисциплины требуют своего куска у политологии» (Andrews, 1988, р. 2).

Многие американские и европейские авторы, напротив, одобрительно относятся к тому, что политология активно занимается «импортом» и широко открыта для других социальных наук. Ее нынешняя сила есть результат этого процесса подражания. Но все же, по их мнению, она теоретически и методологически рассеивается и не имеет собственного ядра.

На политологию благотворное влияние оказали многие социологи (Парсонс, Лазарсфельд, Адорно, Дарендорф) и многие экономисты (Даунс, Арроуз, Гэлбрейт, Шумпетер, Моргентау, Мердол), не говоря уже о философах (Поппер, Фридрих, Хабермас).

В некоторых областях невозможно отделить друг от друга политологию и социальную историю. Поскольку обе эти дисциплины часто связаны с экономикой. Структуро-функционализм, господствовавший в течение нескольких десятилетий в международном сравнительном анализе, исходил из теории антрополога Малиновского, который показал, что какая-либо культурная институция, приданная другой культуре, может изменить свое значение и выполнять в новом контексте совершенно другую функцию. Теория игр, которая была приспособлена для изучения международных конфликтов, была сформулирована математиком Джоном фон Нейманом и экономистом Оскаром Моргенштерном. Экономист Герберт Симон позаимствовал у психологов понятие ограниченной рациональности и вывел из него теорию, которая пользуется большим успехом в американской политологии. Политологи взяли на вооружение не только разного рода теории, но и их методы: «Основная часть математической литературы в области политологии — дело аутсайдеров, людей, которые не считают себя исследователями именно в политологии» (Benson, p. 108).

Чтобы выявить влияние различных дисциплин на политологию, Жан Лапонс подсчитал для каждого десятилетия с 1935 по 1986 г. число ссылок «American Political Science Review» на журналы, представляющие другие дисциплины. В начале этого периода единственной дисциплиной, связанной с политологией, было право. В 50-е годы число ссылок на журналы по социологии превосходило их число на журналы по праву; появились ссылки на журналы по истории и философии. В 70-е годы журналы по праву стали цитироваться реже, а по истории и философии сохранились на прежнем уровне, ссылки на журналы по социологии участились, появились ссылки на журналы по экономике, психологии и математике. В 80-е годы возросла доля экономики и социологии, а также психологии и математики (Laponce, 1980, 1988). Такая эволюция побудила Лапонса заключить, что «политологи, которым удавалось помещать свои статьи в каком-нибудь из ведущих журналов и которые, следовательно, рассматриваются их коллегами как люди творческие, все-таки имеют вид ученых с несколько перекошенными головами» (Laponce, 1988). В другом своем исследовании Лапонс проанализировал «экспорт-импорт» между семью дисциплинами, применяя тот же способ подсчета постраничных ссылок в двенадцати журналах, из которых шесть — английские. Самый интенсивный взаимообмен между политологией и социологией происходил в 1975 г., а в 1981 г. — с экономическими науками (Laponce, 1983, р. 550).

Немало политологов, притом наиболее видных, занимается исследованием гибридных феноменов и проблем: политического клиентизма (с привлечением антропологии и социальной психологии); социализации (подсказанной социологией и социальной антропологией), национализма (неотделимого от истории и социологии), развития (связанного со всеми социальными науками) и многих других.

Открытость политологии не есть недавнее явление. Сегодня можно лишь подтвердить то, что говорилось вчера: «Политология — неисправимый заемщик. Она, вероятно, самая эклектичная из всех общественных наук. История ее роста — это история отбора идей, тем и методов, взятых из других социальных наук... заимствований и адаптации» (Sarouf, p. 22). Название книги Габриеля Олмонда, вышедшей четверть века спустя, может служить своего рода диагнозом: «Разделенная дисциплина: школы и секты в политологии». В этой книге показано, как теоретически, идеологически и методологически расщепляется эта дисциплина.

Социология

В течение четырех десятилетий социология пережила сначала сильную монодисциплинарную экспансию, потом — сильную дисперсию через собственные границы. Сразу после второй мировой войны лишь в немногих странах, в том числе в США и Канаде, социология была признана в качестве официальной академической; дисциплины; в Европе, в частности в Германии и Италии, пришлось практически начинать с нуля. Зато с 1955 г. рост социологии был впечатляющим в ряде стран, как, например, в Скандинавии.

Во Франции в 1950 г. насчитывалось, видимо, немногим больше двадцати университетских преподавателей, которые могли бы с полным основанием именовать себя социологами профессионалами: две университетские кафедры, несколько семинаров и совсем небольшая группа исследователей в Национальном центре научных исследований. Свой вклад в ренессанс социологии вносили другие университетские профессора, в основном не являющиеся социологами (историки, психологи, географы, философы). Вышедший четыре десятилетия спустя биографический справочник «Sociologie Francaise et Francophone» содержал примерно 1500 имен, в том числе около 1300 французов, из них — 1100 -— чистые социологи и 200, так сказать, примыкающие к социологии; 500 социологов — парижане, Париж — единственное место в мире, где сконцентрировано такое количество социологов.

В США число социологов — членов Американской социологической ассоциации, удвоилось в 50-е годы и еще раз удвоилось в 60-е.

Как это ни парадоксально, но еще тогда, когда социология занимала скромное место в социальных науках, она уже начала проявлять империалистические тенденции. Можно привести на этот счет целый букет цитат, но мы ограничимся одной-единственной. В 1962 г., когда социология еще не была автономной дисциплиной ни в Оксфорде, ни в Кембридже и едва-едва начинала становиться таковой в Лондоне, У. Дж. Рансимен писал: «Если социология определяется как систематическое изучение коллективного поведения людей, то такие дисциплины, как экономическая наука, демография, криминология или политология, должны рассматриваться в качестве ветвей социологии» (Runciman, p. 1).

С 1970 г. развитие социологии стало сопровождаться ее фрагментацией. И сегодня в странах развитой демократии она является гетерогенной и центробежной дисциплиной. В самом деле, в зависимости от того, как она сама определяется, можно насчитать от 35 до 40 секторальных социологии, которые развиваются во всех направлениях: историческом, экономическом, политическом, юридическом, сельском, промышленном, религиозном. Нет такого вида социальной деятельности, который не имел бы своего непременного социолога: существуют социологии воспитания и образования, семьи, преступности, коммуникации, досуга, старости, медицины, организаций — список велик.

Нейл Смелсер во введении к своему «Руководству по социологии» подчеркивает: «Вероятность того, что слово "социология" обозначает область, поддающуюся определению, слаба. Вообще связь с этой дисциплиной имеет тенденцию ослабевать. Гораздо легче коллективы и группы ученых устанавливают связи в специализированных областях, в рамках Американской социологической ассоциации или даже за ее пределами, с другими ассоциациями и организациями» (Smelser, р. 13).

Так обстоит дело, например, с социологией городов. Сфера урбанизма насчитывает сегодня больше экспертов и исследователей, чем вся традиционная социология. Среди этих экспертов, конечно, имеются представители социологии городов, но они находятся в меньшинстве в массе урбанистов, принадлежащих к самым разным дисциплинам: географии, экономическим наукам, архитектуре и т.д. — и порвавших пуповину, соединяющую их с материнской дисциплиной. Но самой многочисленной поддисциплиной в США ныне является социология медицины, где большинство исследователей погрязают в работе, лишенной теоретических горизонтов.

Как только та или иная поставленная проблема начинает затрагивать общество в целом, сразу возникает необходимость в трансспециализации, и часто приходится собирать вместе самых разных специалистов. Вот как описывается содержание одного труда, имевшего в свое время определенный успех: «Каждый автор строит мосты между разными дисциплинами: Боулдинг выбирает экономику, математику и социологию; Этциони — социологию организаций и международные отношения; Кардинер — психиатрию и антропологию; Клаузнер — социологию и психологию; Леви — социальную теорию и синологию; Пул — социологию и политологию; Рапопорт — биологию, математику, философию, психологию и социологию; Тириакян — социологию и философию. Они были отобраны как исследователи, знающие, что такое обмен между дисциплинами, чтобы воспроизвести полную картину общества» (Krausner, XV). Замените слово «дисциплина» словом «полиспециальность» и добавьте изрядную долю истории, и вы получите самое верное представление о действительном содержании этой книги.

Созревая и протягивая свои щупальца во всех направлениях, социология осознала, что ее фрагментация чрезмерна и что она рассеивается, и почувствовала нужду вновь сосредоточиться, хотя пока что и не преуспела в этом. Ральф Тернер так описывает этот процесс: «Социология прошла некий цикл, сначала сформулировав теории, лишенные всякой эмпирической базы, потом предаваясь эмпиризму, лишенному всякой теоретической перспективы, и, наконец, отдавая приоритет исследованиям, могущим способствовать формулированию больших теорий» (Turner, p. 63). Но никогда, ни на каких этапах она не соглашалась замкнуться в своих собственных официальных границах.

Экономическая наука

Есть два понимания, что такое экономическая наука. По мнению одних, она отличается большой внутренней связанностью, ее постулаты плодотворны, и область ее интересов четко определена. Другие напротив полагают, что экономическая наука глубоко расколота между специалистами по эконометрии и теоретиками, которые игнорируют друг друга. Но, по-видимому, обе эти точки зрения чрезмерно поляризованы, и между ними имеются более нюансированные воззрения, приверженцы которых признают ярко выраженный собственный облик экономической науки и ее теоретическую и методологическую основательность и в то же время подчеркивают ее открытость и ее обмены с другими социальными науками. Можно также допустить, что в том, что касается гибридизации специальностей, экономическая наука гораздо меньше, нежели другие социальные науки, поддается процессу взаимодействия (это верно также и для лингвистики).

Поскольку первая точка зрения хорошо известна, лучше поговорить о второй. Раздробленность экономической науки представляется глубокой Мишелю Бо и побуждает его писать, что экономисты не приходят к согласию «ни о предмете, над которым они работают, ни о методах, ни о теоретическом инструментарии, ни о конечных целях исследований» (Beaud, p. 157). И он заключает, что «нет никакой экономической науки, нет политической экономии, а есть весьма широкое многообразие претенциозных рассуждений... знания, получаемые из этого, вписываются в глубоко разнородное пространство, структурированное двумя галактиками — галактикой с преобладанием аксиоматики и галактикой, занимающейся познанием реального». Он полагает, что экономическая наука «страдает от того, что ее основные достижения — концептуализация, теоризация, моделизация, математизация — сопровождались чрезмерными изъятиями из других социальных наук».

По мнению Жака Лезурна, написавшего обзор о работе всемирного конгресса по эконометрии Европейской экономической ассоциации в 1990 г., экономическая наука «балканизировалась, разорвалась на множество дисциплин, каждая из которых организуется вокруг одного-двух журналов». Такое же замечание можно сделать и по поводу всемирных конгрессов по социологии, демографии, психологии или истории.

Монетарист Джордж Стиглер оспорил правомерность того, что шесть эконометристов (Тинберген, Сэмюэлсон, Маленво и их предшественники, Мур, Фриш, Фишер) получили оценку как авторы, внесшие «чрезвычайно важный вклад», так как, пишет он, «эконометрика не имеет ни единого теоретического ядра, ни единой методологии» и «не оказала существенного воздействия на экономическую науку» (Deutsch, Markovitz, Platt, p. 342). Но тем временем трое из этих шести экономистов получили Нобелевскую премию, как и сам Стиглер.

В 1982 г. на коллоквиуме в Берлине были составлены три списка важных вкладов в экономическую науку. В первом, подготовленном У. Крелле, фигурирует 30 имен, во втором списке Я. Тинбергена — 36 и в третьем Б. Фрича и Г. Кирхгесснера — 44. При этом лишь два имени фигурировали одновременно в каждом из двух первых списков (нобелевский лауреат Клейн и сам Крелле) и только девять имен фигурировали одновременно в первом и третьем списках. Если же сопоставить два последних списка, то там совсем не было одинаковых имен (Deutsch, Markovitz, Platt, p. 350). Такое расхождение в оценках у самих лидеров не свидетельствует о крепкой внутренней связанности экономической науки. Такого же мнения придерживается и экономист Кеннет Боулдинг, который говорит о «дезориентированной экономической науке» и приводит в этой связи притчу о слепом и слоне. Не менее беспощаден нобелевский лауреат Василий Леонтьев: «Год за годом экономисты-теоретики производят математические модели, но они не способны продвинуться ни на шаг в понимании структуры и функционирования реальной экономической системы» (Deutsch, Markovitz, Platt, p. 350).

Таким образом, экономическая наука тоже расколота, хотя, по-видимому, в меньшей степени, чем другие социальные науки. Она сумела сохранить свое внутреннее единство, но тяжелой ценой: поле ее деятельности существенно сократилось.

Последствия замыкания в монодисциплинарности

Что происходит с той или иной дисциплиной, если она имеет тенденцию замыкаться на самое себя, если она не раскрывается для других в достаточной мере, если ее специальности не гибридизируются, если она не прогрессирует «в симбиозе с другими социальными науками»? В этом случае соседние территории не остаются пустынными. И экономическая наука может служить тому примером.

Экономическая наука взирала на политологию с неким жалостливым презрением, в частности в США и Канаде. Результатом такого отношения оказалось то, что прямо у нее на глазах и конкурируя с нею стала развиваться новая корпорация, чрезвычайно активная и многочисленная в США, Англии, Скандинавии: политическая экономия, протежируемая лишь одним из ее родителей и присвоившая себе возрожденное старое имя из французской номенклатуры наук. Политическая экономия ныне представляет собой одну из главных областей американской политологии и характеризуется большой продуктивностью и заметными доходами. Она является наиболее популярной среди готовящихся стать докторами политологии. Знаменитые экономисты, в том числе несколько лауреатов Нобелевской премии, покинули экономическую науку — Арроу, Даунс, Герберт Саймон, Хиршмен — их больше и больше цитируют политологи, чем экономисты.

Из-за того что во многих странах многие экономисты укрылись в башне из слоновой кости, целые научные области оказались вне поля их исследований. Действительно, их вклад в проблему развития Третьего мира довольно скромен в сравнении с работами социологов, политологов, демографов и статистиков. Именно так обстоит дело, в частности, в Соединенных Штатах, Латинской Америке, Индии.

Некоторые экономисты-эклектики резко критикуют редукционизм, проповедуемый другими экономистами в связи, в частности, с исследованиями проблем развития: «Развитие сводят к экономическому развитию, а его — к росту; рост же сводят к инвестициям, т.е. к накоплению» (Sachs, р. 2). «Понадобилось несколько десятилетий, чтобы развенчать валовый внутренний продукт на душу населения в качестве синтетического показателя развитая» (Sachs, р. 3). И Сакс цитирует Мердола, категорического противника экономистов, защищающих унидисциплинарные модели.

Ввиду замыкания в самой себе в теоретическом отношении экономическая наука покинула также экономическую историю, в которой, однако, прославились не только историки, но и бывшие экономисты, изгнанные из экономического рая своими коллегами-теоретиками.

В какой-то момент экономическая наука оказалась на распутье: она могла сделать выбор в пользу интеллектуальной экспансии, проникновения в другие дисциплины, хотя и ценой того, что она стала бы разнородной, диверсифицированной и вообще рисковала рассеяться (именно на это пошла социология); тем не менее она решила оставаться чистой и жесткой, но зато потеряла огромные территории. И все-таки многие экономисты считают, что выбор в пользу чистоты, методологической строгости и герметически замкнутого языка был хорошим выбором.

Таким образом, обнаруживается, что автаркия — если употребить слово, привычное экономистам, — рано или поздно влечет за собой сужение границ. Но общего обеднения не произошло, так как земли, покинутые экономистами, были быстро освоены другими. Над этими покинутыми землями сегодня реют собственные знамена: менеджмент, политическая экономия, наука о развитии, сравнительные исследования стран «третьего мира», экономическая и социальная история. Место экономической науки в созвездии социальных наук могло бы ныне быть куда более завидным, если бы она не замкнулась в себе.

Такая ситуация тем более удивительна, что очень многие классические социологи отводили в своих теориях центральное место соотношению между экономикой и обществом: от Маркса и Энгельса до Шумпетера, Поланьи, Парсонса и Смелсера (Martmelli, Smelser), не говоря уже о Парето.

Целая фаланга знаменитых американских экономистов со всем тщанием изучали политические феномены. Среди них можно назвать такие, как Даунс, Бьюханан, Таллок, Масгрейв, Арроу, Линдблом, Блек, Бамул, Девис, Ротенберг, Харсани, Маккин, Олсон и др. (Mitchell, p. 103). Но вместе с тем все они сохранили свои позиции и в сфере экономической науки.

Гибридизация на высшем уровне

Монодисциплинарные исследования играют капитальную роль в научном прогрессе. Было бы несерьезно не признавать этого. Но такое признание вполне совместимо с тезисом о плодотворности гибридизации — тезисом, который можно кратко сформулировать в виде теоремы: в социальных науках имеются первостепенные вопросы и вопросы менее важные; чем более важен вопрос, тем более сложны причины, его вызвавшие; а когда причины многочисленны, растет потребность в междисциплинарном их исследовании.

За некоторыми исключениями невозможно ответить на вопросы, касающиеся крупных феноменов в жизни цивилизации, оставаясь на строго монодисциплинарной почве. Лишь на перекрестках многих отраслей знания возможно найти объяснение таких явлений, как крушение демократии в Веймарской республике, взрывоподобный развал Советского Союза, рост и умножение числа гигантских городов в «третьем мире», феноменальный экономический рост в Японии, отсутствие социалистической партии в США или просто того, как обучается говорить ребенок.

Всякий раз, когда ставится вопрос такого масштаба, мы оказываемся на пересечении многих дисциплин и специальностей. В каталоге какой-нибудь библиотеки та или иная книга может фигурировать в нескольких рубриках одновременно, но одна книга может занять лишь одно место на полке. Спрашивается, куда же библиотекари должны поместить книги Карла Виттфогеля «Восточный деспотизм», Гуннара Мердола «Американская дилемма», Луиса Дюмонта «Гомо эквалис», Альфреда Кросби «Экологический империализм: биологическая экспансия Европы, 900—1900», или Эндрю Камарка «Тропики и экономическое развитие», или, наконец, книгу Йозефа Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия»? В секцию экономики, истории, социологии, политологии, географии или агрономии? В этих обстоятельных произведениях встречаются друг с другом многочисленные поддисциплины или, точнее, многочисленные специальности. Пятнадцать или двадцать специальностей могут фигурировать в предметном указателе книги Поля Байрока «От Иерихона до Мехико: города и экономика в истории» или книги Баррингтона Мура «Социальные истоки диктатуры и демократии». В качестве примера можно привести здесь также многие французские работы, вчерашние и сегодняшние. Во введении к своей книге «Современный мир-система» Иммануэль Уоллерстайн решительно разрушает дисциплинарные перегородки: «Когда изучают социальную систему, классические подразделения социальной науки теряют всякое значение» (Wallerstein, I, II).

Сводный указатель к семи томам «Руководства по политологии», вышедший под редакцией Ф.И. Гринстайна и Н.У. Полсби, включает имена более чем 3500 авторов, Среди тех из них, кого цитировали не менее двенадцати раз, примерно половина могут рассматриваться как гибридные специалисты. Само собой разумеется, что степень гибридизации сильно варьируется.

Среди сотни более или менее важных инноваций, проинвентаризированных Карлом Дейчем и его коллегами в работе «Успехи социальных наук», две трети располагаются на пересечениях различных дисциплин и специальностей.

Чем выше шкала инноваций, тем больше шансов наблюдать, как стираются границы между дисциплинами.

Как показывают многочисленные библиографические исследования, проведенные за последние четыре десятилетия по ведущим социальным дисциплинам, исключая историю, антропологию и географию, наиболее важные теоретические и методологические инновации, а также основные открытия были сделаны, за небольшими исключениями, в менее чем двенадцати странах, прежде всего в США и пяти европейских стран (включая Скандинавию, условно принимаемую за одну страну). В социальных науках существуют высшие сферы творчества и периферийные области, где творческая продукция скорее употребляется и распространяется, чем создается. Конечно, в естественных науках и в технологии пропорции складываются иначе (Sarton). Сегодня надо принимать в расчет Японию и Россию. Ситуация еще больше выглядела бы по-иному, если бы рассматривалась культура в целом, поскольку тогда в названный перечень нужно было бы включить Китай, Индию и немало других стран. Вот почему некоторые международные организации — такие, как ЮНЕСКО, — полагают, что концентрация научного творчества в немногих привилегированных странах препятствует их честолюбивым намерениям быть подлинно международными представительными организациями. Однако нам в данном исследовании важно иметь в виду, что полиспециальности гораздо более распространены в высоких сферах, чем на периферии.