Общество 8 страница

Современная мир-экономика, согласно Уоллерстайну, состоит из трех типов государств-участников:

- «ядерные» высокоразвитые государства, обладающие сильной и эффективной политической организацией, занимающие господствующую позицию в мир-экономике и извлекающие максимальную выгоду из международного (всемирного - в терминах Уоллерстайна) разделения труда;

- «периферийные» государства, служащие, преимущественно, сырьевой базой мир-экономики, управляемые слабыми правительствами и экономически зависимые от «ядра» (некоторые страны Азии, большая часть Африки и Латинской Америки);

- "полупериферийные" страны, занимающие промежуточное положение по степени политической автономии внутри мир-системы, производящие менее технологичную продукцию и, в какой-то степени, зависящие от "ядерных" государств экономически (государства Центральной и Восточной Европы, быстро развивающиеся страны Юго-Восточной Азии и др.).

Основой дифференциации мир-экономики является, как уже говорилось, международное разделение труда: близость к «ядру» прямо пропорциональна доле высококвалифицированного (в том числе организационно-управленческого) труда, а также достигнутому уровню капитализации. «Ядерные» страны обычно являются также эмитентами более «твердых» валют, обладающих высокой относительной покупательной способностью (т.е. высокими показателями паритета покупательной способности), тогда как полупериферийные и периферийные страны имеют более "мягкие" национальные деньги, зависящие от «твердых», что закрепляет и усиливает исходное экономическое неравенство.

В трехтомной работе «Современная мир-система» Уоллерстайн на богатом историческом материале прослеживает основные этапы возникновения экономического господства, лежащего в основании современной мир-системы: от географической экспансии и работорговли, служивших источником сверхдешевой рабочей силы в начальной фазе формирования капиталистического хозяйства, до современной дифференциации рынков рабочей силы в разных зонах мир-экономики. Разные зоны современной мир-экономики в разные периоды ее развития специализировались на производстве различных типов работника, например, страны Западной Европы «поставляли» правящий класс, менеджеров, квалифицированных рабочих, Африка - рабов и т.д. С точки зрения Уоллерстайна, преобладание свободного рынка труда в центре и несвободного рынка менее квалифицированного труда на периферии - это не просто характеристика, а фундамент капиталистической мир-экономики. Выравнивание экономического развития, т.е. всеобщая модернизация и «освобождение труда», стали бы концом мир-экономики и ознаменовали бы переход к мир-социализму.

Проводимый Уоллерстайном анализ современной мир-системы по преимуществу историчен и позволяет проиллюстрировать последний теоретический тезис на обширном конкретном материале. Уже с момента возникновения мир-экономики неравенство и неравномерность развития входящих в нее государств являлись важнейшим условием ее функционирования и основой для системной интеграции ее частей. Первый этап в возникновении мир-экономики из исчерпавшей себя экономически и политически феодальной системы (XV-XVI вв.) был отмечен прежде всего процессами географической экспансии и колонизации, в результате которых отдельные страны, сформировавшие первоначальное «ядро» системы (например, Испания, Нидерланды, Англия) и отдельные господствующие группы получили доступ и к обширным сырьевым ресурсам «периферийных» областей, отныне втянутых в мир-систему, и к сверхдешевой рабочей силе, источником которой была работорговля. Последняя стала стратегическим экономическим ресурсом, обеспечивавшим начальные условия накопления капитала. На втором этапе развития мир-хозяйства (XVI- первая треть XVII вв.) осью системной дифференциации становится разделение труда. «Ядерные» части капиталистической системы характеризуются все более свободным рынком труда: здесь контроль над рабочей силой носит преимущественно экономический характер, а сама рабочая сила постепенно становится все более квалифицированной. В полупериферийных зонах к рабочей силе применяются и внеэкономические методы принуждения, преобладают такие формы менее квалифицированного и зависимого сельскохозяйственного труда, как издольщина, барщина и т.п. В периферийных зонах (колонии) преобладает зависимый, рабский труд.

Для третьего этапа становления капиталистической мир-системы ключевой становится политическая дифференциация. Уже в XVI в. европейские абсолютные монархии становятся ключевыми экономическими агентами зарождающегося капиталистического хозяйства (эта роль позднее перейдет к капиталистическим предприятиям). Экономическое могущество «ядерных» государств гарантируется возникающей примерно в это же время эффективной бюрократической структурой государственного управления, а также построением национальных армий, которым передается монопольное право легитимного использования насилия для обеспечения внутренней стабильности государств. Усиление экономической роли государств сопровождается усилением конкуренции между ними за ведущую роль в центре капиталистического мир-хозяйства. Уоллерстайн подробно прослеживает названные процессы (XVII-XVIII вв.), анализируя, в частности, историю приобретения и постепенной утраты этой ведущей роли Нидерландами, а также историю борьбы за гегемонию двух «ядерных» государств - Франции и Англии, завершившейся, в конечном счете, победой последней. В третьем томе Уоллерстайном подробно анализируются процессы дальнейшей консолидации и стабилизации «ядра» современной мир-экономики в период 1730-х - 1840-х гг. Основное внимание он уделяет роли, которую сыграли в такой консолидации и стабилизации промышленная революция в Англии, Французская революция, освобождение американских колоний. В частности, Уоллерстайн стремится показать, что Французская революция объективно способствовала приведению мировой культурно-идеологической системы в соответствие с требованиями капиталистической экономики, т.е. возникновению новой «геокультуры» (парадоксальным образом, однако, она затормозила экономическое развитие самой Франции, «навсегда» уступившей Англии положение гегемона капиталистической системы). В этот же период консолидации «ядра» в периферию мир-экономики включаются области, относившиеся прежде к ее «внешнему окружению» (Российская империя, Индия). Условием включения в мир-экономику «внешних областей» являлся переход от периодического ввоза товаров из этих областей в «ядерные» государства к систематическому торговому обмену, в ходе которого «внешние» страны сами начинали импортировать товары, произведенные в «ядерных» странах. (Такой обмен с самого начала носил неравный характер, принося максимальные выгоды «ядерным» странам и усиливая экономическую зависимость периферии и полупериферии.) В этот период мировая капиталистическая система становится глобальной в буквальном смысле - «мир» капиталистического хозяйства покрывает весь земной шар, «регионы, которые прежде не являлись даже частью внешней области мир-экономики, втягиваются внутрь» (Wallerstein I. The Modem World-System-Ill. P. 129).

Представленный Уоллерстайном в работах 1970-1980-х гг. анализ важнейших этапов эволюции современной мир-системы основан на несколько расширительном и не лишенном противоречий использовании термина «социальная эволюция». В более поздних работах (Wallerstein I. The Modem World-System and Evolution //Journal of World-System Research. 1995. Vol.1. #19). Уоллерстайн прямо признает эту противоречивость и пытается прояснить свою концепцию эволюции. С его точки зрения возможны две эпистемологических позиции в использовании термина «эволюция», первая из которых, в сущности, не выходит за пределы удобного краткого обозначения и post factum описания тех исторических процессов, которые в действительности имели место. Термин «эволюция» в этом случае является сугубо дескриптивным, и его использование подразумевает алеаторную социальную онтологию, представление об исторических процессах как основанных на игре случае, на далеком от необходимости стечении исторически сложившихся обстоятельств. Вторая трактовка эволюции имеет определенный «телеологический» привкус, как в утверждении о том, что желуди эволюционируют в дубы. В этом случае описываемый относительно какого-то конкретного момента результат эволюции некой сущности (в частности, социальной системы) является закономерным, «вписанным» в ее внутренние механизмы наподобие того, как программа биологического развития организма вписана в его генетический код. Такая трактовка эволюции подразумевает формулировку неких законопо-добных пропозиций. В этом случае структурная эволюция социальной системы является пусть и не неизбежным, но, в некотором внеличностном смысле, «преднамеренным» результатом. Уоллерстайн следующим образом формулирует свое отношение к этим альтернативным эпистемологическим позициям: «Я убежден, что предметом изучения в социальных науках является эволюция исторических систем. Поскольку последние являются и системными (закономерными), и историческими (алеаторными), ни одна из двух описанных трактовок эволюции не является удовлетворительной для моих целей. Я скорее верю в то, что все исторические системы действительно эволюционируют во втором смысле, т.е. их исторические траектории вписаны в их структуры, но лишь до определенной точки. И эта точка представляет в некотором смысле истинную «точку» («...is in some sense truly a point...») или почти «точку». Под этим подразумевается, что поскольку всем структурам присущи внутренние противоречия (или, точнее, они сами являются противоречивыми), стечением времени «эволюция» определенной структуры достигает «точки», когда необходимые структурные подстройки становятся более невозможными. Когда такая «точка» достигнута, дальнейшее развитие уже не может объясняться структурой - оно становится алеаторным. Флуктуации становятся более или менее непредсказуемыми, небольшие воздействия ведут к большим последствиям, происходит бифуркация, ведущая к возникновению новой системы. Но возникающая структура этой новой системы является «непредсказуемой» и никак не вписанной в структуру той исторической системы, из которой она возникла и которая стала нежизнеспособна...» (Wallerstein I. The Modem World-System and Evolution. P. 2). Следовательно, невозможны общие законы человеческой эволюции как таковой (за исключением самых абстрактных и не имеющих конкретного эмпирического содержания), однако возможны закономерности, описывающие внутреннюю логику эволюции отдельных исторических систем. Соответственно, лишены эмпирической почвы суждения о неизбежности прогресса или прогнозы, касающиеся будущих социальных систем (точка зрения, не вполне согласующаяся с более ранними представлениями Уоллерстайна о возможности возникновения мир-социализма как исторической системы, если, конечно, не рассматривать указанную возможность как сугубо логическую). Таким образом, сколько-нибудь плодотворное применение термина «эволюция» во втором из вышеуказанных смыслов возможно лишь для стадии нормального, относительно устойчивого функционирования исторической системы, и скорее бесполезно при описании стадий упадка, бифуркации или возникновения новой исторической системы «на развалинах» старой.

Применительно к современной капиталистической мир-экономике, находящейся в фокусе исследований Уоллерстайна, также можно утверждать, что она не является уникальной или даже единственной когда-либо существовавшей мировой социальной системой, однако она представляет собой весьма своеобразный тип исторической системы. Возникнув как одна из возможных мир-экономик (даже не первая исторически), она смогла просуществовать достаточно долго, чтобы институциализировать капиталистический способ производства в качестве своей формативной структуры. Кроме того, современная «европейская» мир-экономика оказалась не только единственной мир-экономикой, но и единственной мировой системой, включившей в свои границы весь земной шар, т.е. первой, истинно глобальной исторической системой. Как и другие мир-системы, она функционирует посредством наложения закономерных структурных ритмов (циклов) и трендов, линейных векторов спонтанных трансформаций, носящих аутентично исторический характер. В отличие от всех иных мир-систем, она имеет уникальный перводвигатель, встроенный в нее в качестве структурного принципа, - стремление к «бесконечному» накоплению капитала. Конечно, капиталистическое накопление - черта, в разной степени свойственная и другим историческим системам (и, даже с психологической точки зрения, многим людям, жившим в самые разные исторические эпохи). Однако лишь современная мир-экономика имеет встроенные структурные механизмы, создающие постоянное «давление» капиталистического накопления, интенсивность которого к тому же возрастает по мере эволюции самой мир-экономики. Институты последней обеспечивают постоянное и усиливающееся вознаграждение для тех, кто аккумулирует капитал, а также наказание для тех, кто этого не делает. Именно эти структурные «давления» на протяжении примерно четырех столетий обеспечивали устойчивость мир-экономики относительно внутренних сил, способных изменить ее природу или приостановить ее дальнейшее развитие. Уоллерстайн идентифицирует главные механизмы капиталистического производства, обеспечивающие непрерывность капиталистического накопления: коммодификация и монетаризация производства, превращающие всякое нетоварное производство в нерентабельное; разнообразие форм контроля над трудом; неравный обмен между «ядром» и периферией; существование неспециализированных групп монополизирующих капиталистов, действующих как «антирынок» (термин Ф. Броделя) и др. Сейчас, однако, структура капиталистического накопления, как полагает Уоллерстайн, практически утратила свою эффективность и исчерпала возможности адаптации и сохранения постоянства «внутренней среды». Иными словами, капиталистическая мир-экономика достигла в своей эволюции той «точки», когда само употребление термина «эволюция» утрачивает эвристический смысл, и всякие предсказания будущего современной исторической системы лишаются строго научных оснований. Всё же в работах последних лет Уоллерстайн выдвигает вполне определенные соображения относительно причин, делающих неизбежной скорую «смерть капитализма» (см. подробнее: Садовников В. Мир-системный анализ: происхождение и основные идеи. С. 95-102). Большая часть этих причин, по его мнению, тесно связана с издержками всепланетного торжества капитализма, т.е. с той его «последней стадией», которую более оптимистичные теоретики склонны рассматривать как некий новый процесс - глобализацию. Среди этих причин, ограничивающих дальнейшие возможности ускоренного накопления капитала, такие вековые тренды, как необратимое исчерпание ресурсов сельского населения (ключевого источника дешевой рабочей силы, долгосрочная тенденция к росту доли оплаты труда в стоимости продукции, ставшая результатом постепенной демократизации политических режимов и, соответственно, увеличения политической силы представителей наемного труда, - тенденция, ведущая к предельному уменьшению нормы прибыли, приводящая к тому же конечному результату невозможность дальнейшей «экстернализации» экологических издержек в силу отсутствия в глобальном мире свободных мест, в которые можно было бы «бесплатно» сбрасывать токсические отходы капиталистического производства и т.д.

Даже если уоллерстайновский взгляд на глобализацию как летальную стадию капиталистической системы хозяйства чересчур мрачен, трудно отрицать неизбежность скорых радикальных перемен. В конце концов, мы живем в революционную эпоху конца наличных денег и привычных форм денежного обращения, последствия которой могут быть не менее радикальными, чем последствия Промышленной революции.

Очевидно, однако, что глобализация не сводится к экономико-технологическому измерению. Политическое и культурное измерения глобализации также становятся предметом специального теоретического анализа. Более отчетливой стала и необходимость проблематизации пространственно-временных аспектов глобализации.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ И «УСКОРЕНИЕ ВРЕМЕНИ –

СЖАТИЕ ПРОСТРАНСТВА»: ТЕЗИС ОДЕ-ТЕРРИТОРИАЛИЗАЦИИ

Социологическая традиция, как и более ранние традиции социального теоретизирования, неизменно рассматривала территориальность в качестве фундаментальной, наряду с сексуальностью, характеристики человеческого поведения, впрочем, роднящей последнюю с поведением большинства живых существ, в том числе далеко отстоящих от человека на лестнице биологической эволюции. В «Социальной системе» Парсонс писал как о само собой разумеющемся: «Хотя относительное территориальное положение внутренне входит во всякое действие, оно особенно значимо в двух контекстах. Первый из них - это контекст места проживания. Множественность ролей каждого индивидуального актора предполагает распределение времени между ними, и условия таковы, что временные сегменты не могут быть столь длительными, чтобы разрешить нечто большее, чем ограниченную пространственную мобильность в ходе смены хотя бы некоторых из ролей, скажем, между семьей и работой. Это означает, что главные «опорные пункты» (bases of operations) индивидуального действия должны находится внутри ограниченной территориальной области, хотя «коммутация» через механические средства существенно расширила эту область. Это требование «опорного пункта» действия лежит в основании той группировки, которую мы называем «сообществом» (community). Сообщество - это коллектив, члены которого имеют общую территориальную область в качестве опорного пункта действия в своей повседневной активности.

Второй решающий контекст - это контекст использования силы. Сила действует на актора через «биологический» организм, ограничивая его свободу, например, свободу движения, или коммуникации, или через нанесение повреждений организму. Для того чтобы применить силу против актора, необходимо «добраться до него» в том месте, где он есть или хотел бы быть. Поскольку использование силы - это крайнее средство для предотвращения действия (мертвец не действует), а, в качестве компонента власти, использование силы должно контролироваться в обществе, территориальная организация силы и её использование по обстоятельствам всегда являются фокусом структуры общества» (Parsons Т. The Social System. New York: Free Press - London: Collier-Macmillan, 1964. P. 91). Несколько макабрический оттенок этого рассуждения не должен отвлечь от очевидного расхождения и менее очевидного сходства с современными теоретическими представлениями о природе глобального мира.

Как пишет Р. Робертсон: «Глобализация как понятие отсылает и к сжатию мира, и к интенсификации осознания мира как целого» (Robertson R. Globalization: Social Theory and Global Culture. P. 8). Под «сжатием мира» здесь понимается и процесс усиления взаимозависимости - торговой, военной и политической - между странами, входящими в мировую социальную систему и «феноменологическое сжатие» как всё возрастающая вероятность того, что поступки, желания или предпочтения отдельных индивидов будут определяться не их локальной, этнической или ещё какой-то, «привязанной к местности», принадлежностью, а более широким горизонтом референции, будут адресоваться к мировому контексту. Наиболее очевидным образов такая «де-территориализация», т.е. постепенное «обесцвечивание» такой фундаментальной характеристики социального действия, как территориальность, проявляется в сфере межличностного взаимодействия, в массовых коммуникациях и культурных предпочтениях. За менее чем полтора столетия, истекших с момента изобретения С. Морзе телеграфа (на самом деле Морзе придумал удобный телеграфный код для телеграфного аппарата, ранее изобретенного Ч. Куком и У. Уитстоном) до запуска в 1960-е гг. первых телекоммуникационных спутников, человечестве приобрело невиданные прежде возможности мгновенного «взаимодействия на расстоянии». Техническая революция в средствах связи и транспорта не только радикально увеличила нашу способность выбирать друзей и врагов не «по соседству» (подорвав первое из парсонсовских территориальных оснований действия), но и изменила само восприятие политики (отсюда «мировой порядок»), экономики («мировой экономический кризис»), прав и обязанностей гражданина и возможностей применения силы со стороны национального государства («права человека»), проблем экологии и технологического риска («глобальная экологическая безопасность»). Практически все теории глобализации принимают тезис о «де-территориализации», однако трактовки его могут расходиться - от «сжатия» или «дистанцирования пространства и времени» (Э. Гидденс, Р. Робертсон) до изменения того, что Парсонс назвал «фокусом структуры общества», и замены национальных государств мировыми центрами власти.

БОЛЬШИЕ ГОСУДАРСТВА В ТЕСНОМ МИРЕ

Очевидно, что глобализация включает в себя утрату политической власти и влияния на уровне национальных государств (в демократических государствах косвенным, но очевидным индикатором этого процесса становится утрата престижа профессии публичного политика на национальной арене и, в качестве компенсации, рост интереса, страха и своеобразного уважения к реальным или воображаемым «теневым игрокам» мировой политики (тайным миллиардерам, масонам, директорам транснациональных корпораций и т.д.). Если популярность первых чаще основана на снисходительной симпатии, то вторым вменяется в обязанность лишь одно – существовать), которые в течение примерно трёх столетий казались идеальными инструментами территориальной и политической организации, характерной для Нового времени. Власть всё более переходит на локальный или транснациональный уровни, поскольку, если воспользоваться ёмкой формулировкой Д. Белла, «национальное государство становится слишком маленьким для больших житейских проблем и слишком большим - для маленьких» (цит. по: Waters M. Globalization. P. 96). В традиционной сфере защиты граждан от внутренних и внешних опасностей изменение в компетенции национальных государств связано с ростом некалькулируемых и нелокализуемых рисков (мегарисков - в терминологии У. Бека): всё больше задач по мониторингу финансовых, военных, политических и научно-технологических рисков теперь решается на межправительственной основе или через специально создаваемые международные организации. Товарные и, особенно, финансовые рынки приобретают отчетливо выраженный наднациональный характер, при этом периодические попытки национальных правительств вернуться к протекционистской политике прошлого блокируются стремлением тех же правительств обеспечить стабильность валютных курсов через хранение всё большей части обменных резервов в долларах (с 1990 по 1999 годы доля долларовых резервов в мировом масштабе возросла с 51 % до 66%, при этом индустриально развитые страны впервые опередили по этому показателю развивающиеся, вплотную приблизившись к рубежу 70% (Financial Indicators // Economist October 7th-13th, 2000. P. 155)), а инвективы в адрес международных финансовых спекулянтов сменяются очередными попытками создания новых «мировых денег», которые пришли бы на смену утратившей эффективность системе послевоенных соглашений и соответствующих финансовых институтов (Мировой банк, МВФ). Интенсивность культурных и информационных обменов, многократно усиленная новейшими средствами телекоммуникации, делает малоэффективными, если не невозможными, идеологический контроль и лицензирование культурных различий в рамках «единой национальной культуры» - важного атрибута государственного суверенитета в XIX веке (цит. по: Waters M. Globalization. P. 68-83). Само традиционное понятие «национальной безопасности» как самодостаточности подвергается ревизиям и уточнениям по мере того, как национальные государства лишаются части суверенитета (цит. по: Waters M. Globalization. P. 96-123).

Изменения традиционных политических институтов, к которым ведет глобализация, имеют весьма неустойчивый баланс положительных и отрицательных последствий, всё ещё ждущих своей социологической проблематизации. Так, с ослаблением влияния национальных государств в ответ на глобализационные тенденции возникает локальный национализм, проявления которого далеко не всегда принимают мирные формы. «Стартовое неравенство» экономических и политических возможностей отдельных государств иногда лишь усугубляется в результате асимметричного обмена, а доля богатых стран в глобальном валовом доходе неуклонно увеличивается: в 80-е гг. 20% богатых стран получали 70% дохода, в 90-е - 85% (Giddens A. Globalisation: Reith Lecture-1999. URL: http://www.lse.ac.uk/ Giddens/reith_99/week1/week1.htm). Некоторые страны и регионы всё больше увязают в низкотехнологичных, высокорискованных производствах - от радиоактивных материалов до наркотиков. Сохранится ли эта тенденция к усилению международной и межрегиональной стратификации? И, наконец, в каком направлении будут развиваться институты глобального общества? От ответа на эти глобальные вопросы ощутимо зависят наши, вполне частные, жизни.

ОДИН МИР - ОДНА СОЦИОЛОГИЯ

Как и всякая научная традиция, социология воплощает в себе всегда отодвигающийся горизонт абсолютного и объективного знания, безотносительно к которому, кстати, нет смысла и возможности говорить о релятивном, локальном и субъективном в данной научной традиции (тенденция смешивать идеи, социально-исторические или психологические предпосылки и формы доступа к знанию - застарелая болезнь эпистемологии. Из того обстоятельства, что те или иные институциональные предпосылки знания - например, отношение к знанию как к «общественному благу», которое не может распространяться через рыночный аллокативный механизм, или восприятие грамотности как универсальной нормы, - носят исторический и «контингентный» характер, отнюдь не следует ни логически, ни исторически, что идеи и целые научные традиции должны исчезать, как только уйдут (ушли?) в прошлое те условия, которые способствовали их первоначальному возникновению. В качестве частных примеров достаточно упомянуть аристотелевскую формальную логику, надолго пережившую столь благоприятные для её становления условия античного полиса, или. скажем, фундаментальные принципы и конкретные методические приёмы контрактного права и герменевтики, первоначально развивавшиеся в рамках талмудической традиции. Эпистемологический релятивизм и тенденция сводить истинные суждения к их социальным первоисточникам основаны, прежде всего, на убежденности в существовании очевидных критериев ошибочности, субъективности и ложности, т.е. на требующей самостоятельного анализа некритической уверенности некоторых философов и социологов в том, что незнание, невежество представляют собой нечто более беспредпосылочное и самоочевидное, чем зависимое от интересов, власти и субъектности знание. Видимо, лучшим средством от такой «социологии знания» могло бы стать не столько абстрактное логическое обоснование единства норм рациональности, значения и истины, сколько создание специальной социологии невежества, исследующей источники и механизмы социального воспроизводства неравного доступа к знанию в социально-исторической и кросскультурной перспективах. Проект такой дисциплины намечен в: Штейнзальц А., Функенштейн А. Социология невежества. М.: Институт изучения иудаизма в СНГ, 1997. Альтернативный проект создания «хорошего общества», являющегося наилучшим гарантом автономии и универсализма разума, который был предложен Дж. Александером (См.: Alexander J. Fin de Siucle Social Theory: Relativism, Reduction, and the Problem of Reason. London-New-York: Verso, 1995), следует признать более трудным в исполнении), и привязанную к частному историческому контексту, вариабельную и незаконченную институциональную «реализацию» идеала знания. Вся европейская наука в привычном нам облике - одна из таких «реализаций» - исторически последняя и, возможно, самая удачная. Социальные условия её возникновения, тесно связанные с революциями Нового времени (капитализм, индустриальная система организации труда, индивидуальная воля как первичный источник политического суверенитета и т.д.), нашли воплощение в нормативной структуре научной деятельности - в универсалистских ценностях всемогущества автономного человеческого разума, открытого доступа к знанию, безличной эмпирической оценки правдоподобия теоретических идей, «имманентной» рациональности и технической компетенции. Конец этих социальных условий проблематизировал институциональные предпосылки академической науки как социального института, базовые ценности которого стали восприниматься как спорные в силу того, что их социальные источники были «замутнены». Положение социальных наук оказалось самым затруднительным - и в силу их относительной молодости, и в силу более тесной связи с реформаторскими предпосылками «проекта Просвещения». Не только базовые ценности научного предприятия в целом, но и такие фундаментальные - «собственные» - категории социальной теории, как, например, Gemeinschaft-GeseIlschaft, «внутриполитическое -внешнеполитическое», «традиционное - современное» и т.п. постепенно утрачивают привычный характер и казавшиеся очевидными в эпоху международной системы национальных государств соотношения (Wallerstein I. Societal Development, or Development of the World-System? // Albrow М., King E. (Eds.). Globalization, Knowledge and Society: Readings from "International Sociology". London: SAGE, 1990). Возникает соблазн заменить универсалистские понятия «западной» теории локальными, «местными» и партикуляристскими нарративами (Seidman S. The End of Social Theory // The Postmodern Turn: New Perspectives on Social Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1994). Природа этого соблазна двойственна и требует пристального рассмотрения, контуры которого мы можем лишь наметить.

На первый взгляд, речь сегодня идет о необходимости расширить область приложения и концептуальный аппарат социальной теории, создать альтернативный иерархическому, «западоцентрическому» и модернистскому языку социальной теории язык, пригодный для «децентрированного» описания иных сообществ, групп, систем значений (культурных кодов) и способов жизни. Однако, эта насущная задача «обучения социологии местным языкам», сколь бы ни была она сложна, является скорее тривиальной, поскольку не предполагает отказа от социологической традиции как таковой и в любом случае решается в рамках этой традиции: все языки, в том числе языки теории, взаимно переводимы (неудивительно, что конкретные попытки обогащения социальной теории местными понятиями на практике сводятся к переводу местных понятий на язык этой теории (иначе трудно было бы идентифицировать эти понятия как элементы «туземной» теории, а не чего-то другого). В этом отношении поучительны материалы, публиковавшиеся в International Sociology в рамках проекта «интернационализации социологии» и включенные в известный сборник {Albrow М., King E. (Eds.). Globalization, Knowledge and Society: Readings from "International Sociology". London: SAGE, 1990). Так, фигурирующий в африканской устной поэтической традиции «принцип asuwada» в конце концов оказывается довольно удачным обозначением идеи «социального организма» (Р. 101-151). Рискну предположить, что его second best синонимом могла бы стать «соборность»). Они пригодны и осмысленны в той мере, в которой позволяют формулировать высказывания, для которых можно указать условия истинности, а, значит, вопрос об истинности множества высказываний, уже сформулированных в том или ином языке, всегда оказывается в конечном счете, вопросом эмпирическим.