Субъект как обладатель очевидности

Существование в присутствии удерживаемого перед субъектом плана очевидности причинило невероятные по степени изменения в способе его бытия. Сегодня, когда научный взгляд стал общей формой видения каждого цивилизованного человека, мы уже затрудняемся представить себе возможность какого бы то ни было иного усмотрения. Появилась плоская панель информации, которую мы не видим, поскольку она стала для нас естественным носителем нашего сознания. Все вещи постоянно находятся в открытом доступе, мы одинаково легко "представляем" себе, если в этом есть необходимость, атомное устройство вещества, эволюцию видов, черные дыры, "большой взрыв", формирование ребенка в утробе. Примечательно, что не имеет никакого значения степень нашей научной посвященности – само понятие «посвящения» как элитарной осведомленности, побуждавшее индивида досубъектного образца, теряет свой смысл. Когда сегодня публицистически говорят о научных тайнах или загадках природы, не учитывают, что сами подобные выражения употребляется иным, отличным от их донаучного смысла образом. В науке нет и не может быть никаких тайн в архаическом значении этого слова. Тайна – это не просто нечто неизвестное или малоизученное, но то, что подразумевает существование дополнительного плана, к которому нет доступа из плана наличного усмотрения. Тайна размещается на ином уровне, который нельзя достичь перемещением на том уровне, что уже задан.

Но в мире, увидевшем себя посредством науки, тайн больше нет. Их нет не потому, что мы при помощи науки уже обо всем знаем или узнаем немного погодя, но потому, что все научное знание, вообще любое знание как таковое располагается на одной-единственной поверхности. Этой поверхностью является сама очевидность как универсальный носитель всего, чем набито бытие современного субъекта. Все представления хранятся на ней так, что к ним постоянно имеется доступ - мы можем не думать все время о молекулярном строении окружающих нас вещей, но оно постоянно нас сопровождает в качестве достоверности, гарантированность которой не зависит от того, как часто мы ее запрашиваем. Хотя сама по себе составленность из молекул не является очевидной как открытой физическому зрению, но она постоянно раскрыта как уже дарованная данность, не нуждающаяся в специальном и весомом подтверждении с нашей стороны. Очевидность выступает как потенция постоянной и одновременной доступности всего сущего. Субъект оказывается обладателем постоянно открытого горизонта всего сущего.

Чтобы понять это новое положение субъекта, имеет смысл проанализировать сам по себе тот способ, которым мы обычно "представляем себе" саму науку. Мы думаем о науке как о чем-то, претерпевающем постоянный прогресс, встающем перед массой затруднений, которые более или менее успешно преодолеваются. От нас ускользает, что подобное представление о науке не является мыслью о ее сущности, но представляет собой нечто, что мы получили вместе с возникновением того самого плана усмотрения, который появился с наукой как таковой. Это план очевидности включает в себя представление о чем угодно так, что любое предстает перед нами в одном и том же формате. Мы, например, говорим: "В мире есть такая вещь как наука, которая…". Но это высказывание идентично суждению "есть такая вещь как земное притяжение". Основным здесь является не то, о чем говорят, но словосочетание "такая вещь". То, что мы считаем присутствие науки само собой разумеющимся (равно как и присутствие массы других известных нам вещей – в том числе и таких как религия, экология или большой спорт) является следствием незаметной работы самого научного представления. Представление о науке является последствием того способа, которым наука расставила для нас мирское обустройство. В том смысле, превращаясь в "феномен", объект для изучения, сама наука для нас становится чем-то поставленным в ряд со всем прочим сущим. Мы, рассуждая о науке, изучая ее особенности, не замечаем, что основным здесь является тот самый план очевидности, который оказался привнесен в субъектный мир вместе с самой наукой.

Древние, когда хотели нечто познать, обращались к звездному небу, которое прочитывалось особым, символическим образом – каждому изменению на нем приписывалось свое особое значение, таинственным образом оказывающее влияние на происходящее в мире. Весь небосвод был разом открыт взору, но древний человек не видел его таким образом. Напротив, за любым созвездием скрывались тайны различного рода - каждая звезда, вставая в уникальное, постоянно меняющееся положение по отношению к другим, создавала изменения в судьбах богов или людей. Для архаического человека не было "звездного неба" как такового, хотя он должен был, как нам сегодня кажется, "видеть" его физическим взором.

Но сегодня наше положение изменилось: перед нами незаметно развернулся новый небосклон, который, в отличие от прежнего, мы "не видим", но который представляет видимыми все нанесенные на него объекты - любые явления нашего мира. Мы мыслим "явлениями", "вещами" и не замечаем уникальности этой немыслимой никогда прежде в истории человечества ситуации. Мы спокойно можем сегодня сказать – "есть такая штука, как мысль", и нас совершенно не смущает, что высказывание по сути "неправильно", что мысль не вещь и тем более не "штука". Формально зная и учитывая все это, мы все равно мыслим обо всем - включая и саму "науку" – как о "вещах", понимая под вещью не нечто физически плотное, но что-то, обладающее умозрительной конкретностью. Но быть "конкретным" и означает обладать доступностью в своей явленности - быть "как таковым". Даже "тайна" сегодня не ускользает от попадания в этот план развернутости. Мы имеем о "тайне" некое понятие, для нас она выступает объектом, чье существование находится в том же самом регистре очевидности, что и все прочие "вещи мира". Мы говорим о чем-нибудь: "В мире есть тайны" – и главным словом опять-таки становится не "тайна", но "есть". Тайна кажется нам неким "объектом", обладающим вполне определенным способом существования; она является точно такой же "вещью", как и любые другие сущие, независимо от степени их "предметности" или "вещности". В современном мире, измененном наукой, можно сколько угодно усердствовать в изготовлении и хранении тайн различного рода, но все это бесполезно, поскольку утрачена инаковость и таинственность самой "тайны" как "неизвестно чего". В рамках того способа, в котором обитает субъект, все становится "известно чем" - у каждого есть свое "что". Даже если мы ничего не знаем, мы уже твердо убеждены в наличии этого индивидуального "что", которое равняет каждое всякое с другим любым. Явления определены не потому, что мы знаем что они по сути, но потому что все они имеют свое «что-то» в качестве упаковки явленности.

Для сравнения нынешнего умосостояния субъекта с индивидом, не обладавшим однотипным способом подступа к «вещам мира», можно указать на ситуацию, в которой оказывалась мысль в более ранних сообществах. Так, Платон описывает как древнегреческий философ Сократ и его друзья пытаются выяснить истину любви. Но рассуждение их затруднено – им никак не удается найти приемлемый способ выражения, чтобы заговорить о любви, сделав ее «темой» беседы. Не в том дело, что, как обычно полагают, древнегреческая культура не имела определенного "понятия" о любви – здесь часто ссылаются на наличие в древнегреческом языке множества разных слов для обозначения любви в зависимости от ее силы или от избранного объекта. Но даже договорившись об одном определенном обозначении, как это произошло в платоновском тексте, для древнего мыслителя о любви все равно было трудно говорить именно потому, что она не «вещь», не «объект» – древние диспутанты пытаются рассуждать о ней как о «состоянии» или особой «причастности». По поводу любви невозможно раскрутить рассуждение, именно потому, что любовь не «что-то», не «такое явление». Но для современного субъекта все является "чем-то", данным в своей конкретной очевидности. Древний грек, испытывая необходимость говорить о "любви", не способен был запросто выразиться напрямую – ему необходимо было найти путь, определенный способ выражения для высказывания, которое не могло отыскать себе опоры без адресации к «такой вот вещи». Но мы сегодня пробегаем этот путь моментально – любовь для нас это также некая вещь, «явление определенного рода», о которой можно судить и толковать в меру желания и способности к рассуждениям, как и о любых других «вещах».

Глубину последствий случившегося поможет нам уяснить один художественный пример. У малоизвестного советского рок-поэта были такие строчки: "В этом мире есть – злоба; в этом мире есть – колготки; в этом мире есть – дети; в этом мире есть – бумага...". Приведенное стихотворение заканчивалось следующими словами: "В этом мире нет - бога". Для нас этот текст оказывается полезным в том отношении, что кратко и легко проясняет суть нахождения субъекта перед набором очевидностей. Необходимо отдельно прояснить это естественное для нас с некоторого времени положение, в котором здравоосмысленность современного научного типа исключает божественное. В мире, где бога нет (а есть наука) сущее как все, что можно помыслить, выравнивается независимо не только от ценностного, но и - что гораздо важнее - от своего понятийного логического статуса: бумага и дети, злоба и колготки. Все до единого "что" находятся на одной плоскости. Именно это нахождение составляет существо того, что понимают под именем «здравого смысла» как основного способа пребывания субъекта со всем ему известным. Под «здравым смыслом» мы как правило туманно понимаем общую вменяемость, нашу соответственность всему происходящему. Но в таком случае сама здравость не является одним и тем же для досубъектной и, соответственно, субъектной формы бытия. Общий «здравый смысл» традиционного индивида представлял собой согласие с временящими и чередующимися актуальностями (все в свое время и всему его место). Здравоосмысленность же субъекта заключается в согласии с одновременной доступностью всего – состояние для традиционного индивида совершенно безумное.

В этом смысле необходимо пристальнее взглянуть на существующее банальное представление о соотношении науки и бога с тем, чтобы его подкорректировать. Не в том дело, что, как многие считают, прогресс научного познания научается все более очевидно демонстрировать излишество бога в сфере господства законов саморазвивающейся природы. Бог в современном мировоззрении увольняется не раньше, чем получит полагающееся каждому объекту свое "что-то" как возможность мыслиться чем-то. Именно это делает невозможной веру в ее полном смысле, несмотря на существование все еще почтенного количества "верующих". Как бы мы ни силились, мы уже не можем вернуть тот способ отношения к божественному сущему, какой естественно господствовал до тех пор, пока мировоззрение научного образца не получило свободное распространение в качестве "обыденного здравого смысла". Отрицание бога является заслугой не научного познания, но того способа работы с очевидностью, который предоставляет основу для самого научного знания. Последствием подобного восприятия становится то, что бог насильственно – хотя и невольно с нашей стороны - получает существование в нашем представлении в качестве еще одной "такой вещи". Сама возможность запросто говорить о том, что "бога нет" означает не "новое знание" об устройстве мира, но попросту выражает уже застолбившее территорию представление о каждом сущем как о некоем "объекте", который существует или же – столь же легко и естественно – не существует сейчас, потом, раньше или никогда. Именно это делает бога ненужным и превращает его в девайс, устройство, которое можно привесить на мир, а можно снова свинтить без малейших последствий.

Напоследок мы кратко рассмотрим вопрос о следствиях, которые завоевание рубежа очевидности как производной научного способа отношения к сущему, произвело в масштабах человеческого сообщества.