Проблема истока научности

Мы естественным образом полагаем, что нечто, называемое научным мировоззрением, приходит в свое, предназначенное для него время - тогда, когда "человечество" доходит до определенного "уровня развития". Рассуждая так, мы ставим свою мысль в парадоксальное положение, поскольку невольно мыслим науку образом, характерным для того традиционного мира, в котором науки не было. Этот мир видел происходящее в терминах приуготовления, рождения, вызревания - в этом мире все являлось в свое время и на свое предназначенное для него место. Но подобное видение делается негодным для обсуждения того, что пришло его упразднить – для научного способа обращения с бытием. Этот способ лишает объяснительной мощи все традиционные способы планирования в их опоре на соразмерность – если для всякого сущего согласно им приходит и заканчивается «его время», то у научного сознания нет ничего подобного – ему годно всякое время, которое само становится его разгонной полосой. В предыдущем разделе мы увидели, каким образом время современности – модерн – представляет собой масштабный временной срыв, в результате которого соскочили все прежние способы натяжения историчности, и осталось лишь бдящее присутствие субъекта при собственном времени.

Принято автоматически мыслить также и науку, как новую ситуацию современного индивида и тем самым отождествлять ее с модерном в качестве одного из его имен. Часто можно услышать суждение о том, что индивид после длительной средневековой фиксации на «божественном» через гуманизм эпохи Возрождения наконец-таки обращается к тому, что составляет его материальное окружение. Но наука не появляется из простого атеистического разворота к «земному» – в самом этом развороте еще нет ничего, что могло бы обеспечить возникновение такого нового мировоззрения как научное. Необходимо отчетливо увидеть, что если современность является тем, в отношении чего субъект Нового времени сам себя определил, то наука, напротив, является чем-то определенным уже в отношении самого субъекта. Это означает, что исток научности необходимо искать не в фигурах историчности, но в самой субъектности как особой конфигурации человеческого сущего.

С одной стороны, бытует представление, что эпоха Средневековья предоставляла негодную почву для познания фактической действительности. Здесь называют причиной ценностную расстановку сущностей, образованную степенью их приближенности к Творцу. Согласно этой шкале, дольний (земной, тварный) мир находится в сомнительной ситуации по отношении к благодати Божией и потому, как не гарантированно спасенный, не содержит в себе истины. Все усилия постижения следовало концентрировать на вечном, которое становилось все прочнее и качественнее по мере приближения к божественному центру. Исходя из этого все существующие вещи делились на роды согласно степени присутствия «сущности» (божественной истины) в их существовании (представленности в бытии). Единственной вещью, в которой сущность абсолютно и полно совпадала с существованием, был сам Бог. Каждая же иная субстанция демонстрировала между ними разрыв, который становился все больше по мере удаления ее от центра божественной силы. Тем самым большая близость к божественному центру соответственно обеспечивала большую существенность тому или иному сущему.

Но необходимо сказать, что данную доктрину, в наиболее полном виде развитую Аквинатом (13 в.), часто используют так, что она выходит за пределы своей истины. Порой подают дело так, как будто всякая мысль средневекового человека руководствовалась только ей одной – исходя из этого объясняют, почему эпоха Средневековья так и не смогла выработать научное мировоззрение. Для этого, как считают, средневековому познанию понадобилось бы слишком много времени уделить вещам низших уровней иерархии. Но на самом деле, Средневековье вовсе не было местом, где отказывались от любого знания лишь по той причине, что оно поставляет сведения о предметах «неблагородного» происхождения. Напротив, многочисленные исторические свидетельства указывают на то, что мир представлял для средневекового человека объемное вместилище, в котором было на что опереться и к чему обратиться с вопросом. Запросы, которые он этому миру адресовывал, носили много более доверительный и откровенный характер, чем, скажем, сегодняшний стиль обращения с предметами, когда многочисленные правила и предостережения локализуют и сдерживают наше любопытство по отношению к окружающему. Для заинтересованности средневекового человека опору предоставляло символическое значение, которое полностью покрывало собой поле всех сущих и обеспечивало каждому из них его пригодность для бытия и определенную ценность для человека.

Так, по мнению средневековой медицины грецкий орех пригоден для лечения болезней головы, потому что извилистая поверхность его половинок напоминает мозг. Маленькие черные "вороньи" ягоды в свою очередь годятся для улучшения зоркости, потому что похожи на зрачки. Чтобы попасть в реестр значимых и используемых объектов, вещи достаточно было напоминать какую-либо другую вещь, уже имеющую известное значение. Каждый новый объект приводил с собой целую последовательность других объектов, вещи были бесконечно чреваты друг другом. Ни в какую другую эпоху отношение к вещам не было столь беспечным, и связано это как раз с тем, что вещи мира в христианстве уже потеряли свою сакральную (священную) составляющую, поскольку вся сакральность сосредоточилась на небесах, в обиталище Бога. Тем самым земные вещи утратили ту потенциальную опасность, которой они обладали в мифологическую эпоху. Последняя характеризуется представлением о священной силе, присутствующей повсеместно и очерчивающей для себя зоны, в которые человеку лучше не заступать. Человек делит с богами или фантастическими существами, которые имеют на пространство не меньше прав, чем он. Представление о земном обиталище, которое все целиком отведено под человека, появляется лишь в с учреждением христианства – ничего подобного человечество ранее не знало. Тот, кого сегодня зовут дикарем, лишний раз боялся сорвать растение, не сверившись поначалу с длинным списком священных и потому неприкосновенных для племени трав. Но человек христианского средневекового мира пользуется всем без разбору именно потому, что материальный мир («земной град») лишен божественного присутствия, а потому нет никакой опасности оскорбить святыню. Недолюбленная Богом материальность тем самым оказывается безопасной для ее освоения и использования человеком. Именно этим и вдохновляется активность первых средневековых специалистов.

Тем не менее, несмотря на возможность свободно хозяйничать в земном граде, ничего подобного научности в ее нынешнем смысле в представлениях средневекового христианина не возникало. Таким образом, мы видим, что идея научности образуется не из простой развернутости к «внешнему миру» – физическому, животному, человеческому. Ее источники должны лежать в чем-то другом.

Наука не образуется посредством «систематизации» набора методов постижения, но формируется из того нового способа, каким стал себя воспринимать индивид, узнавший себя как субъекта. Порой полагают, что существо самой научности объясняется возникновением новых требований к человеческой способности познания, которое должно измениться так, чтобы стать способным поставлять новые сведения о мире. При этом снова упускают, что причиной возникновения науки не могла стать сама по себе жажда любого нового знания. Мы видели, что средневековое познание демонстрировало готовность к формализации все новых и новых сведений. Но их количество ничего не могло изменить, хотя и стало под конец эпохи буквально гнетущим (исследователи указывают, что огромная масса книг и разнообразных справочников, выпущенных в те времена, привела к ситуации, когда только для того, чтобы сослаться на следствия того или иного смешения веществ алхимик или гомеопат невольно создавал специальный новый трактат). Но чтобы возникла наука в ее современном смысле, нужно было что-то еще – нечто такое, что заявило бы о себе как о реальности нового типа. Этой реальностью стало поначалу не то, что мы сегодня зовем «реальностью» как объектом нашей перцептивной адресации - физической, материальной и тому подобной – но то, что обнаружил в качестве опоры в себе субъект, став таковым.

Научное познание, как регистрация эмпирических очевидностей, не может начаться раньше, чем субъект окажется в некоторых отношениях с очевидностью своей собственной.