Блаженный Августин 4 страница

3. Хотя ощущение происходит не от того тела, что видится, но от тела ощущающего одушевленного [существа], с каковым сме­шивается душа некоторым удивительным образом своего рода, все же видение порождается видимым телом, т.е. само ощущение образуется (formatur) так, что оно уже не есть просто ощущение, которое может быть невредимым даже и во тьме, пока невредимы глаза, но ощущение воображенное (informatus), каковое называ­ется видением. Следовательно, видение порождается видимым предметом, но не им одним, а также и видящим. Поэтому виде­ние порождается видимым и видящим так, что от видящего [в нем] - ощущение зрения и внимания взора и созерцания, вообра­жение же ощущения (informatio sensus), которое называется ви­дением, отпечатывается лишь телом, которое видится, т.е. каким-либо видимым предметом. При удалении предмета не остается какого-либо образа, который был присущ ощущению, пока при­сутствовало то, что виделось. Однако же остается само ощуще­ние, которое пребывало и прежде того, как что-то ощущалось. Так же, например, [остается] и след на воде, доколе налично само тело, которое отпечатывается; если же тело устраняется, то не ос­танется никакого образа, хотя остается вода, которая была и пре­жде того, как приняла тот телесный образ. Поэтому мы, конечно, не можем сказать, что видимый предмет порождает ощущение. Однако он порождает образ как свое подобие, каковое возникает в ощущении, когда мы ощущаем что-либо, видя. Но посредством того же ощущения мы не различаем образ тела, которое мы ви­дим, и образ, который возникает от него в ощущении видящего, поскольку [их] соединение таково, что не остается места для раз­личения. Но, рассуждая разумно, [следует сказать] что мы бы со­всем не могли ощущать, если бы в нашем ощущении не возника­ло какого-нибудь подобия созерцаемого тела. Ибо когда кольцо отпечатывается на воске, то это не значит, что не создается ника­кого образа, поскольку [нами] он не может быть различен, пока оно не отделено. Но поскольку после того, как воск отделен, то, что было создано, остается, так что его можно видеть, постольку мы легко убеждаемся в том, что воску уже был присущ отпеча­тавшийся от кольца образ и прежде того, как оно было отделено от него. Но если бы кольцо соединялось с жидкостью, то по его удалении не возникло бы никакого образа. И, однако же, разум мог бы различить, что в той жидкости прежде удаления кольца был образ кольца, созданный кольцом, который следует отличать от того, образа, каковой в [самом] кольце. Поэтому тот образ яв­ляется созданным, которого [больше] нет при удалении кольца; пребывает же образ в кольце, от какового создается другой. Итак, [нельзя сказать, что] ощущение зрения не имеет образа видимого тела, пока оно видится, по той причине, что при его удалении не остается образа. Отсюда крайне трудно убедить медлительных умом, что образ видимого предмета образуется в нашем ощуще­нии, когда мы его видим, и что этот самый образ и есть видение.

4. Но если кто будет внимательным к тому, что я собираюсь сказать, тот не встретит таких трудностей в этом исследовании. Обычно после того, как мы некоторое время смотрели на свет, а затем закрыли глаза, в них как бы кружатся какие-то яркие цвета, сменяющие друг друга различным образом и светящиеся все меньше и меньше, пока совсем не исчезнут. Эти [блики] нам сле­дует понимать как остатки того образа, который был создан в ощущении, когда мы видели светящееся тело, и эти [остатки] че­редовались, постепенно угасая. Ибо и края окон31, если бы мы вдруг на них взглянули, часто оказываются в этих цветах, так что очевидно, что наше ощущение имеет впечатление от видимого предмета. Следовательно, этот образ уже был тогда, когда мы ви­дели [предмет], и [тогда] он был более ясным и отчетливым. Но [тогда же] он был слит с видом созерцаемого предмета так, что не мог быть вполне отличен [от него]; и [все] это было само виде­ние. Ведь возникают даже два видения, когда огонек лампы как бы удваивается расходящимися лучами глаз, хотя видимый предмет один. Ибо те же самые лучи, исходящие каждый из сво­его глаза, испытывают воздействие по отдельности, поскольку им не дозволяется сойтись в созерцании того тела совместно и рав­ным образом так, чтобы из двух возник один взор. Так, если мы закроем один глаз, мы не увидим двух огней, но только один, как и есть [на самом деле]. Но почему при закрытом левом [глазе] перестает быть зримым тот вид, что был справа; и в свою очередь при закрытом правом глазе исчезает то, что было слева, есть [во­прос] как скучный, так и [вовсе] излишний для исследования и рассмотрения в рамках настоящего предмета. Ибо для предпри­нятого исследования довольно [заметить, что] если бы в нашем ощущении не возникало некоторого образа, совершенно подоб­ного тому предмету, который мы различаем, вид пламени не уд­ваивался бы в соответствии с числом глаз, так как применялся определенный способ различения, с помощью которого разделя­лось стечение лучей. И, конечно же, одним глазом (при закрытом другом) никоим образом не может видеться удвоенным то, что есть одно, каким бы путем оно не было выведено, запечатлено или извращено.

5. При таком положении дел, давайте вспомним, каким обра­зом сочетаются в определенное единство эти три, различные по своей природе, [определения]: вид (species) тела, которое видит­ся, его образ (imago), запечатленный в ощущении, каковой есть видение, или воображенное ощущение (sensus formatus), и воля души (uoluntas animi), которая направляет ощущение к ощущае­мому предмету. Первый из них, т.е. сам видимый предмет, не принадлежит природе одушевленного [существа], если только этот предмет не есть наше тело. Второй принадлежит ей постоль­ку, поскольку возникает в теле, а через тело - и в душе. Третий же принадлежит только душе, ибо это - воля. Итак, хотя сущно­сти этих трех столь различны, все же они сходятся в такое един­ство, что первые два (а именно, вид тела, которое видится, и его образ, который возникает в ощущении, т.е. видение) едва ли мо­гут быть различены даже в рассуждении. Воля же имеет столькую силу в сочетании этих двух, что направляет подлежащее во­ображению ощущение к видимому предмету и удерживает его воображенным в этом предмете (in ea formatum teneat). И если она столь необузданна, что может быть названа любовью или страстью, или же похотью (аmоr аut сирiditas ant teneat), она не­истово воздействует на остальное тело одушевленного [сущест­ва], и там, где вещество (mаteries), будь оно более податливым или нет, не выказывает сопротивления, изменяет его в подобаю­щий вид и цвет. [Так, например], можно видеть, с какой легко­стью превращения изменяется тельце хамелеона в соответствии с цветами, которые он видит. Что же касается других животных, то поскольку их телесность не допускает такого легкого превраще­ния, [их] потомство выдает, главным образом, влечения матерей, что бы они ни созерцали с наибольшим удовольствием. Ибо чем более податливы и, так сказать, вообразительны (formabiliora) по своему рождению отпрыски, тем выразительнее и сильнее насле­дуют они склонность материнской души и представление, которое есть в ней посредством того тела, которое она созерцала со стра­стью. Есть [много тому] примеров, каковые можно привести с из­бытком, но довольно будет и одного, взятого из достовернейших книг, [где говорится о том], как Иаков сделал так, дабы овцы и ко­зы рождали потомство различных цветов, положив прутья различ­ных цветов в водопойных корытах, чтобы те, приходя пить, смот­рели [на них] в то время, как зачинали (Быт.30, 37-41).

6. Но разумная душа живет безобразно (deformiter), когда она живет в соответствии с троицей внешнего человека, т.е. когда она сообразует с тем, что воображает телесное ощущение извне, не достойную похвалы волю, посредством которой она приспосаб­ливает это [внешнее] к чему-то полезному, но низменное влече­ние, которым она прилепляется к этому [внешнему]. Ибо, даже если вид тела, который ощущался телесным образом, не наличен [в чувственности], в памяти пребывает его подобие, к которому воля может вновь обратить свой взор так, чтобы быть вообра­женной изнутри, подобно тому, как воображалось извне ощуще­ние при наличии ощущаемого тела. И таким образом та троица возникает из памяти, внутреннего видения, и из воли, которая сочетает обоих. Когда же эти трое сгоняются в одно, то от самого [этого] «согнания» они называются «сознанием». И в этих трех уже нет разли­чия сущности. Ибо нет здесь ни того ощущаемого тела, совер­шенно отличного от природы одушевленного [существа], ни те­лесного ощущения, воображенного так, чтобы возникло видение, ни воли, направляющей ощущение к ощущаемому телу, дабы оно было воображено, и удерживающей его воображенным. Но вме­сто того, телесного вида, что ощущался извне, становится память, удерживающая тот вид, который впитала душа через телесное ощущение. Вместо же того внешнего видения, когда ощущение воображалось ощущаемым телом, становится подобное внутрен­нее видение, когда взор души воображается тем, что удерживает­ся в памяти, и сознается (соgitantur) телесное, которое не налично [непосредственно]. И каким образом сама воля [прежде] направ­ляла ощущение, дабы оно вообразилось телом, наличным вовне, и соединяло первое, когда оно вообразилось, со вторым, таким же образом она [теперь] обращает взор души вспоминающего к па­мяти для того, чтобы первый вообразился тем, что удержано во второй, и для того, чтобы в сознании (in cogitatione) возникло по­добное видение. И как разум различал видимый вид, каковым во­ображалось телесное ощущение, и его подобие, каковое возника­ло в воображенном ощущении так, чтобы было видение (иначе бы они были соединены таким образом, что считались бы совсем одним и тем же); так же и то представление, возникающее, когда душа сознает вид тела, который она видела, состоит из подобия телу, удерживаемого памятью, и того, что воображается во взоре вспоминающей души. Однако оно кажется одним и единствен­ным настолько, что его двойственность можно обнаружить толь­ко посредством рассуждения, с помощью какового мы понимаем, что одно дело - то, что пребывает в памяти, хотя мы сознаем, что оно [происходит] откуда-то еще, и другое дело - то, что возника­ет, когда мы вспоминаем, т.е. воспроизводим в памяти, и обна­руживаем в ней тот же самый вид. И если бы его там не было, мы бы сказали, что мы забыли так, что совсем не можем вспомнить. И если бы взор того, кто вспоминает, не был бы воображен тем, что было в памяти, то у представляющего не возникло бы ника­кого видения. Но соединение обоих, т.е. того, что удерживает па­мять, и того, что там выражается для того, чтобы вообразился взор вспоминающего, делает так, что они кажутся как бы одним, ибо они совершенно подобны. Когда же взор сознающего отвра­щается от этого и перестает созерцать то, что виделось в памяти, [тогда] в этом взоре не остается никакого образа, который был запечатлен, и он вообразится тем, к чему обратится, для того, чтобы [в нем] возникло сознание чего-то другого. Пребывает же то, что [взор сознающего] оставляет в памяти, и к чему вновь об­ращается, когда мы это вспоминаем; обратившись же вновь, он воображается, и становится одним с тем, чем воображается.

7. Но если воля, направляющая взор то на одно, то на другое для того, чтобы он был воображен, и соединяющая его [с предме­том], когда он воображен, целиком сливается с внутренним пред­ставлением и совершенно отвращает взор души от наличия тел, предстоящих ощущениям, и от самих телесных ощущений и пол­ностью обращается к тому образу, который видится внутри, [то­гда] возникает такое подобие телесного вида, воображенное из памяти, что даже сам разум не способен различить, видится ли извне само тело или же нечто подобное сознается внутри. Ведь иногда люди, увлеченные или испуганные излишним размышле­нием о видимых предметах, вдруг издавали даже соответствую­щего рода звуки, как будто они в действительности пребывали в сердце самих событий или страданий. И я помню, как мне кто-то говорил [о себе], что он обычно видел в представлении женское тело столь четко и доподлинно, что мог ощущать свое совокуп­ление с ним и даже истечение в детородном органе. Такова сила души в своем собственном теле, и такова же ее способность в превращении и изменении качества своего одеяния, каковой на­делен человек по отношению к носимой им одежде. К тому же роду переживаний относится и то, когда мы во сне обманываемся образами. Однако существует большое различие в том, являются ли телесные ощущения усыпленными, каковы они у спящих, или же возмущенными в их внутреннем строении, каковы они у бес­нующихся, или же пребывают они в каком-либо другом необыч­ном состоянии, как у вещунов или пророков. [Соответственно] в силу определенной необходимости внимание души сталкивается с теми образами, которые возникают либо из памяти, либо по причине какой-либо другой сокровенной силы посредством оп­ределенных духовных сочетаний подобной духовной сущности, или же, как это иногда случается со здравыми и бодрствующими [людьми] так, что воля, занятая размышлением, отвращается от ощущений и воображает взор души различными образами ощу­щаемых предметов так, как если бы ощущались сами ощущаемые [предметы]. Но не только тогда возникают эти впечатления обра­зов, когда воля, желая их, обращена к ним, но также и тогда, ко­гда для того, чтобы уклониться и оградиться от них, душа уст­ремляется к наблюдению за ними, избегая их. Поэтому не только желание, но также и страх подводит ощущение к самим ощущае­мым [предметам], а взор души - к образам ощущаемых предме­тов. Следовательно, чем более неистовым является страх или же­лание, тем более отчетливее воображается взор ощущающего по­средством тела то, что налично, или представляющего посредст­вом телесного образа то, что содержится в памяти. Значит, для телесного ощущения какое-либо наличное тело есть то, что для взора души есть подобие тела в памяти; и видение созерцающего для телесного вида, которым воображается ощущение есть то, что есть видение представляющего для телесного образа, пребы­вающего в памяти, которым воображается взор души; и то, что есть внимание воли для видимого тела и видение, сочетающееся [с ним] так, чтобы возникло определенное единство трех, хотя их природа различна, есть то же внимание воли для сочетания те­лесного образа, присущего памяти и видению представляющего, т.е. формы, которую воспринял взор души, обращаясь к памяти, затем, чтобы возникло определенное единство трех, теперь уже не разрозненных различием природы, но имеющих одну и ту же сущность, ибо все это пребывает внутри, и все это есть душа.

8. Поскольку же когда форма и вид тела (forma et species corporis) исчезают, воля [уже] не может сообразовать с ними ощущение воспринимающего, постольку когда образ, который несет в себе память, стерт забвением, воля не может обратить на­зад к образу взор души посредством воспоминания для того, что­бы он вообразился. Но так как душа имеет достаточно сил для то­го, чтобы измышлять (confingere) не только забытое, но даже и то, что она [никогда] не ощущала и не переживала, и [для того, чтобы] увеличивать, уменьшать, изменять и составлять по своему усмотрению то, что она не забыла, то часто она воображается тем, что, как ей известно, несть так, как она вообразилась, или тем, по поводу чего она не знает, как оно есть. В таком случае необходимо остерегаться, чтобы она не измышляла ложным об­разом так, что вводила бы в заблуждение, или чтобы не мнила так, что заблуждалась бы. Если бы она избежала этих двух зол, то ей бы не помешали воображенные призраки, как не мешает ей то ощущаемое, каковое она испытала и удержала в памяти, при ус­ловии, что она не желает их страстно, если они доставляют удо­вольствие, и при том, что она не избегает их с позором, если они доставляют неудовольствие. Когда же воля, оставив наилучшее, оказывается погрязшей в них, она становится нечистой; и она ду­мает о них пагубным образом, когда они присутствуют, и еще боле пагубным образом она думает о них тогда, когда они отсут­ствуют. Таким образом, жить в соответствии с троицей внешнего человека грешно и безобразно, потому что эта троица, хотя бы она и воображалась внутри, была порождена с целью жить чувст­венным и телесным. Ибо никто не может жить этим во благо, ес­ли только в памяти не удержаны образы ощущаемых предметов; и если только воля большей своей частью не пребывает в предме­тах вышних и внутренних; и если только она сама, будучи сооб­разованной либо с телами вовне, либо с их образами внутри, не обращает все, что бы она ни воспринимала, к лучшей и истиннейшей жизни, и если она не находит себе успокоения в том пре­деле, созерцая который, она считает необходимым это делать. И что же еще мы делаем, как не то, что запрещает нам делать апо­стол, говоря: «Не сообразуйтесь с веком сим» (Рим.12, 2)? Вот почему эта троица не есть образ Божий. Ибо она возникает в са­мой душе посредством телесного ощущения из низшего, т.е. те­лесного, творения, по отношению к которому [наша] душа стоит выше. И, однако же, [эта троица] не совсем не подобна. Ибо у че­го же в своем роде и мере нет подобия Богу, если Бог создал все весьма благим ни по какой другой причине, как потому, что Он Сам есть высшее благо? Следовательно, поскольку все, что есть, является благим, постольку, разумеется, все так или иначе имеет некоторое подобие высшему благу, хотя ему и далеко до него. Если [это подобие] естественно, то оно, конечно же, правильно и упорядоченно; если же оно порочно, то оно безобразно и пре­вратно. Ведь и души в самих своих грехах, пользуясь своей ис­полненной гордыней, превратной и, так сказать, рабской свобо­дой, стремятся не к чему иному, как к некоторому подобию Богу. Так и прародители наши не были бы совращены ко греху, если бы им не было сказано: «Вы будете как боги» (Быт.3, 5). Но также разумеется, что ничего [из того], что в творениях каким-либо образом подобно Богу, нельзя назвать образом Божиим, а только то, выше чего лишь Он один. Ибо только то является со­ответствующим Ему изображением, между чем и Ним нет ника­кой опосредствующей [ступени] природы.

9. Итак, форма тела является как бы родительницей того ви­дения, т.е. формы, возникающей в ощущении воспринимающего, из которой оно возникает. Но она не есть его истинная родитель­ница, а оно ее истинное детище, ибо оно рождается не вполне от нее, поскольку к телу, дабы видение вообразилось им, добавляет­ся нечто иное, а именно, ощущение видящего. Вот почему лю­бить - это быть вне себя. Поэтому воля, ко­торой соединяются оба, т.е. как бы родительница и как бы дети­ще, более духовна, нежели что-либо из них. Ведь воспринимае­мое тело и вовсе не является духовным; видение же, возникаю­щее в ощущении, имеет примешанным к нему нечто духовное, ибо оно не может возникнуть без души. Но оно и не вполне ду­ховно, поскольку то, что воображается, есть телесное ощущение. Следовательно, воля, соединяющая обоих, должна быть призна­на, как я сказал, более духовной, и потому она начинает внушать мысль о личности Духа в Троице. Но это скорее относится к во­ображенному ощущению, нежели к телу, которым оно вообража­ется. Ибо ощущение и воля одушевленного [существа] принад­лежат душе, а не камню или какому-либо иному зримому телу. Значит, она не исходит ни от тела как от родителя, ни от его де­тища, т.е. видения и формы, каковые суть в ощущении. Ибо воля, направившая ощущение к восприятию тела, дабы оно вообрази­лось им, была и прежде того, как возникло видение. Но она еще не была удовлетворена [им]. Ибо каким же образом может быть удовлетворительным то, что пока еще не было увидено? Удовле­творение же - это воля в покое. Следовательно, мы не можем на­звать волю ни как бы детищем видения, ибо она была и прежде видения, ни как бы родительницей, ибо оно является воображе­нием и изображением не воли, а видимого тела.

10. Возможно, мы правильно называем видение пределом и успокоением воли, по крайней мере, по отношению к этому од­ному [предмету], ибо из того, что она видит нечто, что она жела­ла видеть, еще не следует, что она не пожелает чего-то иного. Таким образом, это еще не вся воля человека, предел которой есть не что иное, как блаженство, но воля, направленная на один этот предмет, которая имеет пределом своего видения не что иное, как само видение, [вне зависимости от того] относит ли она его к че­му-то иному или не относит. Ибо если она не относит видение ни к чему иному, но желает только видеть, то нам не нужно обсуж­дать, каким образом показать, что предел воли есть видение, ибо это очевидно. Но если она относит его к чему-то иному, то она, конечно же, желает нечто иное. И она уже не будет волей, же­лающей лишь видеть, или, если [все же] видеть, то не то, что она видит. Подобно тому, как если бы тот, кто желал увидеть рубец для того, чтоб узнать, что была рана; или как если бы тот, кто же­лал увидеть окно для того, чтобы видеть через окно прохожих. Все эти и иные подобные виды воли имеют свои собственные пределы, которые относятся к пределу той воли, по которой мы желаем жить блаженно и достигнуть той жизни, которая [уже] не относится ни к чему иному, но сама собой довлеет тому, кто ее любит. Итак, воля видеть имеет своим пределом видение, а воля видеть какой-то определенный предмет имеет своим пределом видение какого-то определенного предмета. Следовательно, воля видеть рубец стремится к своему пределу, т.е. к видению рубца, и не преступает его; воля же проверить, была ли рана, есть иная во­ля, хотя и зависящая от первой, пределом которой также является проверка былого наличия раны. Воля же видеть окно имеет сво­им пределом видение окна, ибо воля видеть через окно прохожих есть другая воля, связанная с первой; пределом же последней яв­ляется также видение прохожих. И все эти воли, связанные друг с другом, суть праведные, если блага та, к которой они все отно­сятся, и они неправедны, если неправедна она. И, таким образом, [это] соединение праведных воль есть некоторого рода путь вос­хождения к блаженству, который проходится определенными ша­гами. Сплетение же неправедных и извращенных воль есть путы, которыми будет связан тот, кто поступает так, что его бросят во тьму внешнюю (Мф.22, 13). Следовательно, блаженны те, что своими поступками и нравами поют песнь восхождения, и горе тем, которые влекут на себя беззаконие словно длинную вервь (Ис.5, 18). Покой же воли, каковой мы называем ее пределом, если она все еще относится к чему-то иному, таков, каковым мы считаем покой ноги при хождении, когда она ставится для того, чтобы дать другой точку опоры, дабы продолжить ход. Если же что-либо удовлетворяет таким образом, что воля, довольствуясь, покоится в этом, то это все же еще не то, к чему стремятся, ибо и оно относится к чему-то иному; так что оно оценивается не как родной город гражданина, но как место отдохновения или при­станище путника, [свершающего путь домой].

11. Есть, впрочем, и другая троица, более внутренняя, нежели та, что обнаруживается в ощущаемых [предметах] и в ощущени­ях. Однако и эта троица воспринимается из них, хотя она уже не есть телесное ощущение, воображаемое телом, но взор души, во­ображаемый памятью, когда в самой памяти [уже] запечатлелся вид тела, который мы ощущали извне; [т.е.] тот наличествующий в памяти вид, который мы называем как бы родителем того, что возникает в представлении сознающего. Ибо он был в памяти и прежде того, как мы его представили, подобно тому, как было наличным тело и прежде того, как мы начали его ощущать так, чтобы возникло видение. Но когда этот вид, который есть как бы детище того, что удерживается в памяти, представляется из того, что удерживается в памяти, он выражается во взоре представ­ляющего и воображается посредством припоминания. Но ни тот не есть истинный родитель, ни этот - истинное детище. Ибо взор души, который воображается из памяти, когда мы сознаем что-либо посредством представления, возникает не из того вида, ко­торый мы помним как виденный, поскольку мы ничего не могли бы вспомнить, если бы не видели. [Поэтому] взор души, который воображается воспоминанием, был также и прежде того, как мы видели тело, которое помним. [Значит], мы препоручили его па­мяти гораздо раньше. Следовательно, хотя образ, возникающий во взоре представляющего, возникает из того, что есть в памяти, все же сам взор существует не из того, но был и прежде того. От­сюда, если один не есть истинный родитель, то другой не есть ис­тинное детище. Но и тот как бы родитель и этот как бы отпрыск внушают мысль о чем-то, в чем с большей очевидностью и опре­деленностью созерцаются более глубокие и истинные предметы.

12. [Сначала] трудно различить, не является ли воля, соеди­няющая видение с памятью, родительницей или детищем одного из них. Подобие же и равенство одной и той же природы и сущ­ности является причиной этой трудности в различении. Ибо [здесь дело обстоит] не так, как с ощущением, воображаемом извне (каковое легко отличить от ощущаемого тела, а волю - от их обоих), по причине различия природы, ибо она разная у всех трех по отношению друг к другу, о чем мы довольно говорили выше, и что сохраняет значение и здесь. Ибо хотя троица, каковую мы сейчас ищем, привносится в душу извне, она все же осуществля­ется внутри, и в ней нет ничего, кроме природы самой души. Так, каким же образом возможно показать, что воля не есть ни как бы родительница, ни как бы детище телесного подобия, содержаще­гося в душе, или того, что его выражает, когда мы представляем, поскольку в сознании она соединяет одно с другим таким обра­зом, что они кажутся исключительно чем-то одним, и так, что их невозможно различить, разве что посредством рассуждения? Во-первых, следует уяснить, что не может быть никакой воли к вос­поминанию, если в недрах памяти мы не удерживаем либо весь предмет, либо какую-то часть предмета, каковой мы желаем вспомнить. Ибо не может возникнуть воли к воспоминанию того, что мы забыли совершенно и полностью, поскольку мы уже вспомнили, что то, что мы желаем вспомнить, есть или было в нашей памяти. Например, если я желаю вспомнить, чем я вчера обедал, я или уже вспомнил, что я вчера обедал, или если еще нет, то я [все же] что-то вспомнил касательно самого того време­ни; и если ничего больше, то, по крайней мере, [я вспомнил] сам вчерашний день и ту его часть, когда обычно обедают и чем обе­дают. Ведь если бы я ничего такого не вспомнил, я не мог бы же­лать вспомнить, чем я вчера обедал. Из этого можно понять, что воля к воспоминанию происходит из того, что удерживается в памяти, и вместе с тем из того, что выражается через воспомина­ние посредством различения, т.е. из соединения чего-то того, что мы вспомнили, и видения, которое возникло во взоре представ­ляющего, когда мы вспомнили. Сама же воля, сочетающая обоих, требует также и чего-то иного, что как бы налично и предстоит представляющему. Следовательно, имеется столько троиц такого рода, сколько воспоминаний, ибо нет ни одного из них, в котором бы не было этих трех, а именно: того, что было сохранено в па­мяти еще прежде того, как оно было представлено; того, что воз­никает в представлении, когда оно различается; и, [наконец], во­ли, соединяющей первые два, и посредством этих двух, а также себя самой как третьей, исполняющей единство. Или же скорей в подобном роде познается какая-то одна троица, но так, что мы вообще называем чем-то одним всякий телесный вид, таящийся в памяти, и опять-таки [так, что мы называем] чем-то одним общее видение души, вспоминающей и представляющей подобные предметы; и [наконец, так, что] к сочетанию этих двух как третья присовокупляется соединительница - воля (сорulatrix uoluntas), так что это целое становится чем-то одним, состоящим из трех?

Поскольку взор души не может узреть одним взглядом сразу все, что удерживает память, постольку троицы представлений че­редуются, приходя и уходя, так что троица становится неисчис­лимой по своему числу, но все же не бесконечной, если не пре­вышается число предметов, заключенных в памяти. Ибо, если даже бы были учтены все ощущения тел через все телесные ощущения, если даже было бы возможным присовокупить к ним те, что были забыты, [все же и тогда] число было бы, конечно же, точным и определенным, хотя и неисчислимым. Ведь мы называ­ем неисчислимым не только бесконечное, но также и то, что ко­нечно, но превосходит способность исчисляющего.

13. Но здесь возможно заметить с несколько большей ясно­стью, что то, что сохраняется в памяти, есть нечто иное по отно­шению к тому, что выражается в представлении вспоминающего, хотя когда они сочетаются, они кажутся одним и тем же, так как мы можем вспомнить лишь столько образов тел, сколько ощуща­ли, и лишь столькими и таковыми, сколькими и каковыми ощу­щали (ибо душа вбирает их в память из телесного ощущения). Однако же видения представляющего, хотя они и опосредуются теми предметами, что содержатся в памяти, все же разнообразны и множественны совершенно бесконечным образом. Ибо я пом­ню, что солнце одно, потому что я видел, что оно одно; но если я пожелаю, я могу представить два или три, или сколько пожелаю, хотя взор представляющего много [солнц] воображается из той же самой памяти, в соответствии с которой я помню только одно солнце. И я помню его стольким, скольким видел. Ибо если я помню его большим или меньшим, нежели я его видел, то я уже не помню то, что я видел, и, значит, я [его] не помню. Но по­скольку я помню его, я помню его стольким, скольким я его ви­дел. Большим же или меньшим я представляю его по своей воле. И я помню его так, как видел; представляю же я его по своей во­ли то свершающим свой ход, то стоящим, [а также] приходящим, откуда я пожелаю, и идущим, куда пожелаю. Я могу представить его даже квадратным, хотя помню его круглым, и [даже] какого угодно цвета, хотя я никогда не видел зеленого солнца, и потому не помню его таким. И как солнце, так и остальное. Но поскольку эти формы предметов суть телесные и ощущаемые, душа ошиба­ется, считая, что они суть вовне таким образом, каким образом она представляет их внутри, или когда они уже прекратились во­вне, но пока еще сохраняются в памяти; или когда даже то, что мы помним, воображается иным образом [уже] не в силу досто­верности воспоминания, но по произволу представления.