Метафора сознания в космоцентристской культуре античности

Метафора (гр. metaphora — перенос) — это оборот речи, в котором слова употребляются в их переносном зна­чении. Почему же мы назвали параграф «метафора созна­ния», а не «понятие сознания»? Дело в том, что как мы уже говорили, сознание — предмет неуловимый, вещь немате­риальная. Поэтому в обыденном языке очень мало слов, из­начально относящихся к действиям сознания. Описывать сознание чрезвычайно трудно, так же как н помыслить о нем. Его реальность прячется, ускользает. Философы ан­тичности, поняв, что сознание есть всеобщая связь между объектом и субъектом, попытались рассказать о ней людям, сравнив ее с другой формой связи, более понятной им, встречающейся в их повседневной жизни: речь идет о во­щенной дощечке, на которой писец процарапывал специаль­ным крючком (стилем) очертания букв. Отпечатыванне на воске букв, конечно же, не есть акт. сознания, однако про­цедура получения печати на воске была использована для описания феномена сознания. Соответственно и слова «воск», «печать» были использованы не в собственном смысле, а в переносном. Это и есть метафора. Метафору печати на воске для описания сознания применяли Пла­тон, Аристотель: как буквы отпечатываются на дощечке воска, так объект отпечатывается на «дощечке разума». Так было словесно оформлено представление о сознании.

Античная философия открыла только одну сторону сознания — направленность на объект, потому и была ис­пользована соответствующая метафора. Другая особенность сознания — умение человека сосредоточиваться внутри себя, направлять свое внимание на внутренний мир — не была проработана философией. Причина одностороннего видения проблемы сознания кроется в специфике реального, мировоззрения и мироощущения античного грека, внимание Ts которого было всецело направлено на окружающий мир. Античный человек живет Космосом и вещами, он философ­ствует о Космосе и о внешнем мире, вырабатывая соответст-

вующие идеи. Даже сам термин «идея» означал первона­чально «видимую фигуру», «внешний вид». Греки — при­рожденные реалисты они уверены, что предмет зрения су­ществует до того, как он увиден, и продолжает существо­вать в таком же виде и после акта его восприятия; что разум существует как вещь, а потому он остается разумом, даже если в этот момент и не мыслит. Разум и объект существуют независимо друг от друга, а в момент их встречи объект оставляет след на «поле» разума. След же отражает только внешность вещей. В мировоззрении грека отведено очень мало места личности. Даже Платон, как отмечал Ортега-и-Гассет, предпочитал говорить чаще «мы», чем «я».

У античного грека нет еще навыка сосредоточивать по преимуществу внимание на самом себе и своем внутреннем мире, он еще не приучен к такого рода работе. Он живет постоянно «вне себя», его «я» направлено к вещам: оно проходит сквозь себя подобно лучу света, проникающему сквозь зеркало. «Я» не задерживается в самом себе, не де­лает себя предметом своего пристального внимания и рас­смотрения.

С точки зрения биологии и антропологии, такой способ отношения античного грека к миру вполне естественен, и более того, он воспроизводится постоянно в онтогенезе (ин­дивидуальное развитие растения или животного от момента зарождения до окончания жизни) человека. Так, ребенок примерно до трех лет говорит о себе в третьем лице, т. е. даже к себе относится как к объекту, и все его внимание сосредоточено на внешнем для него мире. Такое поведение биологически обусловлено инстинктом самосохранения.

Античный грек знает о душе, философы античности рас­суждают о ней. Но душа еще не воспринимается как начало интимности. Тема дунш — это тема обнаружения скрытого движителя вещей и человека в том числе. Душа как движи­тель приписывается не только человеку: она есть у животных, у минералов и т. п. Знаток античности, вьщающийся фило­соф А. Ф. Лосев отметил, что даже у позднеантичных рим­лян настроение и душевное состояние играли весьма малозна­чительную роль в их религии. Веруя в богов, они не столько предавались внутреннему вдохновению и чувству любви к бо­гам, сколько просто, без душевных порывов, выполняли фор­му культа, будучи уверены в том, что если знать, какому богу и когда молиться, то бог окажет помощь. Он просто обязан помочь тому, кто выполнил все правила молитвы.

Таким образом, античный космоцентризм породил и вполне соответствующие ему философские представления о сознании.

3. Христианство: открытие внутреннего духовного мира

Возникновение потребности во внутреннем сосредоточении. В культуре христианства произошло одно важное событие: обострение потребности человека обращать внимание на собственные переживания. Она была вызвана необходимостью общения с трансцендентным Богом. Возникла практика такого общения — молитва. В ней человек должен погрузиться внутрь себя, отключиться от потока жизни, от чувственных восприятий, освободиться от диктата тела. Молится душа. Появляется и отличное от античности понимание ее. Душа теперь — лто то, что истинно существует, когда остается без мира, освобождается от него. Христианство открывает одиночество как сущность души. Бл. Августин говорил: хочу знать Бога и душу, и ничего больше, ровным счетом ничего. Открытое одиночество души было одиночеством особого рода — в Боге и с Богом. Молитву всегда сопровождают душевные переживания. Вот они-то и становятся предметом внимания средневековых философов, которые начали искать формы и способы их выражения. Античная философская классика не оставила и не создала таких форм.

Наряду с молитвой возникла практика исповеди, стиму­лировавшей умение совершать самоанализ, нравственный самоотчет. В процедуре исповеди способность к самооценке закреплялась институционально.

Пытаясь найти способы выражения религиозных пере­живаний, мыслители, по сути, открыли новую грань про­блемы сознания: сознание - это не. только знание о внеш­нем мире, на прежде всего знание о собственном духовном опыте, его содержаний. Античная метафора отпечатка на воске уже не могла быть использована. Требовались иные способы описания сознания, другие метафоры. Если в ан­тичности точка отсчета для изучения сознания находилась вне внутреннего мира человека — такой точкой отсчета вы­ступали внешние вещи, то теперь сознание могло изучать себя только с помощью анализа собственного содержания. Проблему сознания как самосознания четко сформулировал Бл. Августин (начало V в. н. э.), на которого оказал боль­шое влияние греческий философ-платоник, основатель не­оплатонизма — Плотин (III в. н. э.)

Плотин заложил основы серьезной проработки темы ду­ховной сущности и связанной с ней темы сознания. Обнару­жив, что обладает духовным опытом, он начинает пережи-

вать состояние своей иномирности, т. е. своей нетождест­венности только своему телу. Плотин не только обнаружил духовный опыт, но и попытался рассказать о его содержа­нии людям. В духовном опыте он выделяет три уровня. Первый — высший, где происходит отдохновение в Боже­ственном. Чтобы выйти на этот уровень, надо, учил Пло­тин, пробудиться от своего тела, прийти к самому себе, стать недосягаемым для внешнего мира. Именно так можно приобщиться к красоте, исполненной величия, испытать блаженство слияния с Божественной простотой, прожить лучшие моменты своей жизни. Но долго, а тем более вечно, находиться в этом состоянии человек не может: он с необхо­димостью опускается на второй уровень — рефлексии и рассуждения. Это уровень, на котором человека одолевает многообразие чувств, мыслей, помыслов, связанных с жиз­нью «по стихиям мира сего». Третий уровень — низший. Здесь господствуют инстинкты и страсти.

Место сознания в структуре духовного опыта. Вто-ричностъ сознания. Какое отношение к проблеме сознания имеют выделенные Плотином уровни духовного опыта? Са­мое непосредственное, ибо сознание в структуре духовного опыта, по его мнению, есть как бы возмещение нашей недо­статочности, нашей несостоятельности, проявляющейся в том, что нам не дано пребывать постоянно в состоянии Бо­жественной простоты. Если бы мы могли это делать, то жизнь духа стала бы нашей жизнью. Сознание — это ка­кой-то центр между двумя теневыми зонами: безмолвной, не осознающей себя жизнью нашего «я» в Боге, и молчали­вой, бессознательной жизнью нашего тела.

Человек имеет божественно-духовную сущность, и для того, чтобы стать тем, что он есть, он должен ощутить, пе­режить жизнь своего «я» в Боге, т. е. «побывать» на вы­сшем уровне своего духовного опыта, прикоснуться свято­сти. Русский мыслитель Г. Федотов считал, что святость есть утонченная форма творчества, направленная на самого человека. Аналогичные мысли высказывал и А. Эйнштейн: если выгнать из храмов менял, то останутся люди, бескоры­стно занятые духовной работой. С точки зрения Плотина, у всех людей есть способность выйти на высший уровень са­мих себя, на уровень Божественной мысли нашего «я», ибо до своего рождения мы были частицами духовного мира, не отделенными от него. Пробудить в себе духовное существо очень трудно, ибо занятые заботами о земных делах, о те­лесном, мы слабо ощущаем в себе жизнь Духа, не всегда умеем отгородиться от всякого постороннего шума, от телес-

I

ных желанны, для того, чтобы душа наша могла остаться наедине с Богом. Однако на высших уровнях духовного слияния, духовной простоты, где нет ни чувств, ни эмоций, ни мыслей, «я» погружается в состояние безмолвия: оно просто пребывает в высшем мире, безмолвно переживая лучшие минуты жизни.

И здесь возникает парадокс: когда «я» находится в со­стоянии своего единства с Божественным, оно не обладает собой, не выделяет себя, забывает о себе, а потому не ре­флексирует, не рассуждает, не самосознает свои состояния. Но в тот миг, когда «я» делает предметом своего рассмотре­ния свое пребывание в состоянии Божественной простоты, его там уже нет. Другими словами, чтобы рассказать об этом состоянии, «я» должно выйти из него, покинуть его, перейти на средний уровень рефлексии и рассуждения, где оно уже знает себя, знает, что оно знает. На его долю оста­ется теперь только воспоминание о состоянии отдохновения в Божественном. Это воспоминание и есть сознание. Оно не реальность, а отражение того, что случилось на высшем, уровне. Сознание есть не только воспоми­нание, но и попытка зафиксировать его содержание в языке. То есть сознание — явленность духовного, яв-ленность того переживания, которое испытал чело­век, поднявшийся на уровень Божественной просто­ты. Но языковые средства и метод рефлексии не в со­стоянии полностью и адекватно передать состояние отдохновения в Божественном. Отсюда рождается осоз­нание человеком своей беспомощности.

Итак, по Плотину, сознание — не самое лучшее в духов­ном опыте. Оно дано нам для того, чтобы мы помнили: в своей обычной жизни мы удалены от Бога, однако можем совершить переход на уровень Божественного отдохновения с целью очищения. Сознание есть своеобразная память о на­шей земной ничтожности и нашей возможности достигать Божественное, становиться образом Божиим.

Следует заметить, что некоторые религиозные русские философы, например Н. А. Бердяев; также считали, что со­знание дано людям, чтобы они испытали муки души, поте­рявшей единение с Богом, но в то же время оно гарантирует возможность творческого восстановления утерянного едине­ния с Богом.

Каждый индивид в своей душе по-своему решает и пере­живает проблемы единения с Богом, падения в мир повсе­дневности и пороков, по-своему «помогает» душе отгоро­диться от всякого постороннего «шума», телесных желаний,

В

для того чтобы она смогла подняться на верхний уровень Божественной простоты и услышать голос сверху, по-своему учиться видеть мир иначе — «закрыв глаза». Сознание — это индивидуальный и уникальный акт воспроизведения пере­живания духовной простоты. И в этом смысле оно — стран­ная способность человека, ибо направляет внимание челове­ка не на внешний мир, а на внутренние духовные пережива­ния. Естественно жить в мире, а отворачиваться от него — противоестественно. Античный грек не понял бы плотинов-скую трактовку сознания; как замечено выше, то, что назы­вается сознанием в одной эпохе, может не восприниматься таковым в другой.

Сформировалось понимание сознания как явления духа. Традиция подобного толкования природы сознания много­кратно воспроизводилась и в Новое время, к примеру в фи­лософии Гегеля, хотя философ понимал дух как некий Аб­солют, существующий объективно и надындивидуально.

Отметим еще один момент в плотиновском понимании сознания. Выделив три уровня в духовном опыте человека, Плотин поместил сознание на втором, между двумя друга-ми — высшим и низшим, где сознания нет. Следовательно, это сферы бессознательного. Высший уровень нашей жизни в Боге — это безмолвное, нерефлексивное блаженство, где «я» не господствует, не осознает своей автономности. Ни­зший уровень — молчаливая бессознательная жизнь нашего тела. Сознание находится между двумя сферами бессозна­тельного. Но очень важно понять, что сознание, по Плоти­ну, есть отражение бессознательной нашей жизни в Боге. Сознание — способность воспроизвести переживание ду­ховной простоты. Оно не связано с жизнью тела, не отра­жает этот низший уровень бессознательного. Плотин не по­нял бы Фрейда, ибо согласно Плотину, сознание не связано с теми процессами, которые протекают, например, в обла­сти моей печени* или сексуальных физиологических влече­ний. Не могу потому, что там нет моего «я> по исходу. Я не могу вспомнить, что происходило там со мной, ибо «я» не присутствовало в физиологических процессах. «Я», как то, в чем сознание себя являет, причастно только Богу. Тема бессознательного, как первичного содержания, которое про­является в сознании, определяя его вторичность, войдет впоследствии в арсенал методологических средств, с по­мощью которых европейская философия будет решать про­блемы, связанные с сознанием.

Сознание как наказание человека за грех. Начиная с Плотина и Бл. Августина, сознание рассматривается как

нечто вторичное, а потому не самое подлинное, не самое лучшее и высокое, что есть в человеческом духовном опы­те. Почему? Во-первых, благодаря сознанию, человек по­нимает, как он наказан тем, что не может долго пребывать в состоянии Божественной простоты. Сознание постоянно напоминает ему об этом состоянии, заставляя страдать и му­читься. В сознании «я» живет раздвоенной жизнью: ему приходится постоянно соотносить жизнь «по стихиям мира сего» и жизнь в Боге.

Во-вторых, сознание есть отпадение человека от вечно­сти. Акт сознания уже знает время, ибо знает, что что-то было «до» сознания. Вечность ■— высшая ценность, время — это бренность, тлен, смерть. Бытие во времени, а значит в сознании, менее подлинно, чем бытие в вечности. Сознание всегда лишь догоняет уже случившееся, ваясное и не может его догнать. Оно по времени отстает от решающих событий в духовной жизни людей. Его, как отмечено выше, нет в состоянии единства «я>> с Богом: оно появляется позже, оно всегда опаздывает. Какие-то главные решающие события происходят в мире духовного опыта человека до того, как «включается» сознание. И если бы люди не были греховны, они могли бы обойтись без сознания. Состояние сознания — следствие греха человека. Память о том, что сознание отра­жает уже случившееся, уже происшедшее без его ведома, должна смирить человеческую гордыню, научить его не воз­носить свою способность быть сознательным.

В-третьих, строгое противопоставление настоящего, прошлого и будущего - это сущность сознания. Только для того существует необратимость времени. Отсюда тра­гизм и грусть сознания, ибо сопоставляя временной ряд, оно понимает хрупкость и эфемерность момента настояще­го, которое неумолимо мгновенно становится прошлым. Смерть присутствует в каждом мгновении жизни, и созна­ние не дает человеку забыть об этом. Чем старше становится человек, тем глубже и ярче он осознает трагизм временно­сти. В-четвертых, сознание не только открывает человеку трагизм его существования во времени, но часто просто мешает человеку в его деятельности. Как заметили еще Плотин и Августин, сознательность и интенсивность дея­тельности часто находятся в обратно пропорциональной за­висимости. Например,.мысль раньше сознания и не всегда нуждается в нем. Даже человеческий младенец мыслит, ког­да сознание (т. е. отражение его мысли) у него еще нет.'То же происходит и в состоянии Божественной простоты. Здесь в безмолвной тишине энергия ума собрана в своей

\

полноте и целостности, ум не нуждается для своих действий в сознании. Сознание — отблеск ума, отображение процес­сов мышления, и как всякое отображение, оно уменьшает энергию ума, мешает своим отблеском ему.

В-пятых, сознание напоминает человеку, что он есть не только природное, физическое и физиологическое существо, но и нечто иное -- духовное. Сравнивая в сознании состоя­ния Божественного экстаза с состоянием телесных потребно­стей и отправлений, человек начинает стыдиться сбоих при-родио-телесных свойств и влечений. Притча об Адаме свиде­тельствует: пока Адам жил в Духе, он не знал стыда. Только сорвав запретный плод, он узнал, что он наг, и устыдился. И когда Бог позвал его, Адам ответил, что не может подойти, ибо наг. Как известно, Бог спросил: кто сказал тебе, что ты наг? Стыд — оповещение об отпадении человека от вечно­сти и Бога, оповещение о сознании. Сознание — это обре­ченность человека па выбор: духовность или телесность? Дан­ный выбор каждое новое поколение и каждый рожденный че­ловек делают заново, вновь и вновь. В таком выборе — тяжесть одного из противоречий человеческой жизни, и со­средоточена эта тяжесть в сознании.

Связь сознания и страдания признавали в дальней­шем многие философы. Так, Гегель приписывал созна­нию способность выносить напряжение противоречий жизни, а Э. В. Ильенков писал, что «вся боль мира су­ществует, особенно, только в сознании».

В заключение отметим, что хотя плотиновское понима­ние сознания во многом определило христианское учение о сознании, представленное, например, в трудах Бл. Августи­на, все яге нельзя ставить знак равенства между неоплатони­ком Плотином и христианином Августином. Плотин не зна­ет личности Бога, не знает и личного к нему отношения. Для него на высшем уровне Божественной простоты проис­ходит неизреченное слияние «я» и безличного Бога. Хри­стианин же даже в экстазе, когда кажется, что «я» больше не отличается от Бога, знает, что Бог — это господин, а он, христианин, его раб. Между ними личное отношение, т. е. отношение между личностью Бога, природа которого сама по себе недосягаема, и личностью человека. Плотин обезли­чивает и Бога и ищущего Его человека, в экстазе человек растворяется в Боге. Для христианства личность, достигая предстояння лицом к лицу с Богом, достигая соединения с Ним по благодати, не смешивается с Ним. «Бог христианст­ва открывает Себя Личного, живого; Он тот, Которому я говорю «Ты», и Который зовет меня» (В. Лосский). Я го-

ворю ему «Ты» в молитве и через молитву достигаю соеди­нения с ним. Плотин входил в экстаз Божественной просто­ты не при помощи молитвы, а используя особую технику такого вхождения. Поэтому в своем сознании христианин более учтив и,смиренен, более глубоко переживает свой раз­лад с Богом и миром, трагичнее осознает свое отпадение от Бога, потому что знает о грехе.