Панарин А.С. 40 страница

виде рационально выношенных проектов общественного переустройства; но

они оказываются посюсторонними в негативном смысле - уязвимыми со

стороны нашего неосторожного экспериментаторства. Отсюда моральная

максима политолога, подвизающегося в роли эксперта:

никогда не претендуй на то, что твои практическо-технологические

рецепты и рекомендации могут изменить историю в заранее заданном

направлении; постоянно помни, что они способны ее изменить в

непредсказуемом смысле.

 4. ОБЪЯСНЕНИЕ И ПОНИМАНИЕ

На коллизии между объяснением и пониманием одним из первых обратил

внимание В. Дильтей, отметивший разрыв между ожиданиями

"лапласовского" мышления, ориентированного на специфику неживой

природы, и таким предметом научного познания, каким является жизнь в

целом и жизнь человека в частности.

Объяснение относится к детерминистскому типу описания, когда, желая

объяснить данное состояние (поведение) объекта, отыскивают в

предшествующем времени объективные причины. Однако в случае с

человеческими поступками ссылка на объективные причины, как давно было

замечено, часто бывает оправданием (или самооправданием) неблаговидных

действий (или бездействий). В одной и той же "объективной ситуации"

разные люди ведут себя по-разному; сказываются различия целей,

мотиваций, волевых и нравственных качеств, "У человека нет алиби", -

сказал в свое время Сартр, подчеркнув неразрывную связь двух

особенностей личности: свободы и ответственности. В политике эта

характеристика человеческого бытия обязывает по-иному относиться и к

политическим партнерам. Часто бывает, что груз прежних оценок

(касающихся прошлых обстоятельств и взаимоотношений) как будто

исключает возможность открыть "новую страницу" в отношениях'с

партнером, Но мы всегда должны помнить о способности людей меняться,

поднимаясь над обстоятельствами - в том числе и над собственным

прошлым. Эту особенность человека как существа свободного подчеркивает

христианство. Искренне раскаявшийся грешник ценится выше "исконного"

праведника. И в самом деле: выстраданная в опыте прозрения и покаяния

добродетель надежнее простодушной праведности, не ведающей соблазнов,

Согласно B.C. Швыреву, понимание выступает как "создание такого

идейного пространства, в рамках которого при всей гетерогенности

отдельных позиций существовала бы возможность реального их

взаимодействия в познании предмета, пространства, которое превращало

бы конфликтность позиций в конструктивные противоречия постижения

предмета"22. Искусство переговоров состоит в том, чтобы, не связывая

себя намертво грузом прошлого, более свободно выбрать будущее, иными

словами, вместо доминанты "причины" предложить доминанту "цели".

<Вопрос "почему" имеет два совершенно различных значения. Одно из них

направлено в прошлое в поисках причины и определяет наше поведение

прошлыми событиями. Другое направлено в будущее в поисках цели и

определяет наше поведение нашей свободной волей>23.

Иными словами, люди в значительной мере сами выбирают способ

самодетерминации. Те, кто выбрал самодетерминацию через прошлое, тем

самым выключает себя из процесса производства будущего (предоставляя

это другим). Те, кто выби-

------?

22 Швырев B.C. Анализ научного познания: основные направления формы,

проблемы. М., 1988. С. 772.

23 Фишер Р., Юри У. Путь к согласию, или переговоры без поражения. М.,

1990. С. 68.

рает самодетерминацию через цели и ценности, самоосуществляются в

качестве субъектов социального действия и творчества. Разумеется,

человек никогда не является полностью свободным от обстоятельств, но

он и никогда не бывает всецело предопределенным ими. Как отмечает П.

Рикёр, человеческое существование находится внутри континуума, на

одном полюсе которого расположена "каузальность без мотивации", а на

другом - "мотивация без каузальности". "Человек есть существо, которое

принадлежит одновременно и порядку причинности, и порядку мотивации,

порядку объяснения и порядку понимания"24.

Таким образом, мы выявили первое основание дифференциации между

объяснением и пониманием. Оно связано с особым порядком свободы

(альтернативности выбора). Понять политического субъекта - значит по

возможности отделить в его поведении то, в чем он действительно

несвободен (детерминирован), от того, в чем он открыт выбору,

убеждению, целеполаганию. Второе основание понимания связано с

проблемами целостности. Процедура объяснения представляет аналитику

расчленения объекта: выделяется в "чистом виде" одна его сторона в

качестве независимой (от целого) переменной и подвергается

экспериментальным воздействиям или моделированию с целью выявления ее

функциональных характеристик. Иными словами, научное объяснение дает

операционное знание, пригодное на то, чтобы воздействовать на объект,

не дожидаясь формирования целостных представлений о нем. Возникновение

операциональной науки нового времени связано с нетерпеливым

стремлением европейского "прометеева человека" подчинить себе природу,

утилизовать ее. "Можно сказать, что научное знание не является ни

мудростью, ни созерцанием, ни герменевтическим проникновением, но

исключительно операциональным действием. Научный эксперимент есть

процедура, состоящая в том, чтобы выявить определенный демонстрируемый

в чистом виде эффект в заранее определимых условиях, соответствующих

заданному плану и предварительно сформулированной гипотезе"25. Словом,

наука вычленяет определенные связи и отношения в природе (или

обществе) с целью получения операционального знания, являющегося

основанием не понимания, а технологического использования. Эта

относительная независимость использования от понимания и стала

источником разрушительных последствий научно-техниче-ского прогресса.

"Научные сообщества - это группы людей, которые решают проблему

превращения само-

24 The philosophy of Paul Ricoeur. N 4, 1980. P. 155.

25 Ladriere. Les enjeux de la ratlonallte. P., 1977. P. 37.

достаточных объектов в объекты-средства, неманипулируемых объектов в

манипулируемые"26,

Особую остроту эти проблемы приобретают сегодня в связи с ролью

политического знания, поставленного на службу модернизации общества, В

России со времен Петра 1 существуют установки власти на преобразование

общества, опираясь на науку. Это предполагает особые субъект-объектные

отношения между государством и обществом, когда второе выступает перед

первым в качестве бесструктурного "сырого материала". В своем

законченном виде эта установка проявилась в большевистском

государстве. Для идеологии прогресса страны, народы и культуры - всего

лишь средства, орудия прогресса (в гегельянских терминах: "орудия

мирового разума"). Машина прогресса безжалостно перерабатывает их,

выбраковывая все "лишнее", подлежащее выбрасыванию в "мусорную яму"

истории, Не случайно реформаторскому нетерпению столь часто

сопутствует брезгливо-пренебрежительное отношение к собственному

народу, В этом проявляется особый прогрессистский расизм, третирующий

своих оппонентов - "вчерашних людей" в качестве недочеловеков. Но те,

которые воспринимают свою страну, ее культуру и традиции в духе

понимания, т.е. отнесения к ценности, не могут выдать карт-бланш

"преобразователям": им важно сохранить свою страну как

культурноисторическую целостность. Произвольно изымать "лишнее" из

этой системной целостности - значит уподобляться ретивым истребителям

"вредной" флоры и фауны, не ведающим таких понятий, как биоценоз и

геобиоценоз.

С понятием целостности связано понятие самоценности, также являющееся

базой понимания. В методологическом смысле (с позиций "теоретического

разума") самоценность выступает как "право" объекта быть отличным от

наших теоретических предожиданий; в практическом плане - как его право

не соответствовать ожиданиям нашей пользы. В этом отношении

обнаруживается зависимость понимания от таких вненаучных феноменов,

как доверие или любовь. Предпосылку понимания создает определенный

минимум доверия. У меня есть шанс понять другого только при наличии

определенной презумпции - презумпции доверия в отношении того, что

бытие другого имеет смысл, что оно принадлежит к столь же необходимым

компонентам мира, как и мое собственное существование. Очевидно, не

меньшими эвристическими возможностями в контексте понимания обладает

любовь.

26 Панарин А.С. Социология утопизма: неоконсерватизм против модернизма

// Панорама буржуазной социологии XX в. (Франция, Италия). М.: ИНИОН,

1980. С. 81.

В логике объяснения - классической логике европейского рационализма -

любовь, как и любые другие пристрастия, уменьшает нашу познавательную

способность. В самом деле, в опыте субъект-объектных отношений - а

именно таков опыт классической науки - всякие пристрастия - помеха,

Оптимальными являются отстраненное отношение к объекту, редукция

субъективных переживаний. Однако в контексте понимающего знания именно

любовное отношение позволяет открыть те стороны или ту перспективу,

которые для холодной отстраненной аналитики так и остались бы

скрытыми. Как отмечает В. Франкл, "и вновь оказывается, что абсолютно

неправы те, кто утверждает, что любовь ослепляет. Наоборот, любовь

дает зрение, она как раз делает человека зрячим. Ведь ценность другого

человека, которую она позволяет увидеть и подчеркнуть, еще не является

действительностью, а лишь простой возможностью: тем, чего еще нет, но

что находится лишь в становлении, что может стать и что должно стать.

Любви присуща когнитивная функция"27. Сегодня в среде наших

политологов ощущается давление особой "отчужденной" проницательности в

отношении статуса и перспектив России. Политическая аналитика

отягощена презумпцией недоверия в отношении страны с "неисправимо

плохой" исторической наследственностью, где "наилучшие теории" дают

неожиданно плохой эффект.

Здесь-то особенно ярко обнаруживается

отличие подходов к историческим перспективам России со стороны позиции

объяснения и позиции понимания. Объяснение следует детерминистской

логике, выводя из "мрачного прошлого" довольно сомнительное будущее;

понимание следует не логике линейного детерминизма, а логике культуры,

в которой нередко действует особый тип "реактивной зависимости". Как

отмечают социологи, неблагополучные семьи создают предпосылку для

формирования неблагополучных детей;

однако бывает и наоборот: дети формируют себя как личности в

противовес негативному примеру и опыту отцов. Так случается, что в

семье отца-пьяницы формируется "принципиально непьющий" сын: причинный

тип детерминации через прошлое он заменяет самодетерминацией целевого

и ценностного типа. Эта же закономерность нередко наблюдается и в

развитии духовной культуры. Случается, что мрачные времена в развитии

общества создают светлое искусство, жизнеутверждающую литературу,

живопись, музыку. А бывает и наоборот: благополучные времена

отмечены культурным бесплодием и мелкотемьем. Очевидно, парадокс,

связанный с "реактивными" и компенсирующими феноменами в культуре,

может

27 Франкл В. Человек в поисках смысла. М. 1990 С. 96.

сказаться и в общественно-политической истории страны. Случается, что

вчерашние побежденные сражаются лучше победителей. Побежденная

Германия и Япония после войны развивались в целом быстрее своих более

благополучных соседей: сказалась энергетика компенсирующего рывка.

Вероятно, в парадигме объясняющего знания, это было труднее

предвидеть, нежели в парадигме культурно-исторического понимания.

Нельзя не отметить одной настораживающей особенности. Сегодня опыт

понимания - тревожно-ностальгического или экстатического переживания

прошлого и предчувствования будущего своей страны как

неповторимо-уникальной и потому именно особо ценной в значительной

мере монополизирован правым крылом наших политиков и политологов.

Леволиберальное крыло видит в судьбе некогда могущественного СССР

только закономерное крушение архаичного монстра, недостойное каких бы

то ни было сожалений. Развал его экономики оценивается как проявление

закономерностей перехода от индустриального общества, представленного

промышленными гигантами, к постиндустриальному. Развал государства -

как закономерное крушение тоталитаризма под напором демократических

импульсов века. Развал армии - как закономерное крушение сил

милитаризма, враждебных новому мировому порядку, и т.п. Словом,

прогрессисты готовы целиком отдать побежденную страну неумолимой

механике прогресса, которая разберется с нею без нашего

"субъективного" вмешательства.

Все это весьма напоминает ситуацию поверженной Германии 20-х годов

нашего столетия. И тогда коммунисты и социал-демократы видели в опыте

поражения своей страны не больше, чем проявление закономерностей

прогресса и в качестве "прогрессистов" приветствовали его.

Альтернативное отношение к этому опыту с позиций естественной

национальной горечи стало делом другой, правой стороны, которая вскоре

придала ему опасную односторонность и нетерпимость, приведшую к

мировой катастрофе.

Сегодня мы видим аналогичное размежевание "эпистемологического опыта"

в нашей стране: одни подходят к поражению своей страны с позиций

прогрессистского "объяснения", усматривая в нем закономерную победу

передового над отсталым, а другие, в качестве реакции на это

парадоксальное торжество прогрессизма на пепелище родного дома,

занимают позицию глухой обороны от всего мира и от самого будущего.

Преодолеть этот кризис непримиримого раскола двух противоположных

типов переживания одной и той же ситуации необходимо в целях

предотвращения опасного противостояния

в обществе, способного привести к гражданской войне. И одним из шагов

в этом направлении явилось бы овладение нашими теоретиками из

"демократического лагеря"

навыками понимающего социального знания, помещающего себя не в одно

только пространство объективных причин и закономерностей, но и в

пространство культурного и ценностного переживания, требующего особой

интуиции. Это переживание всегда лучше дается тем, кто чувствует себя

поверженным. Это нашло экспериментальное подтверждение в опытах

Тэджфела и Тэрнера, сопоставляющих психическое состояние и менталитет

выигрывающих и проигрывающих команд, Обнаружилось, в частности, что

постоянно выигрывающая команда склонна оценивать свои успехи в

парадигме объяснения - как закономерный итог прошлых накоплений

(тренировок, квалификации и т.п.). Напротив, проигравшая команда

чувствует большую отъединенность от мира объективных причин; ей

свойственно переживать свою ситуацию с большей экзистенциальной

напряженностью, как уникальную и непрозрачную для объясняющего разума,

нечувствительного к роковым вмешательствам случая или судьбы. Кстати,

проигравшие команды сильнее испытывают на себе действие механизмов

идентификации-оппозиции (противопоставления "мы" и "они"). Неудача

оказывается более сильным фактором внутреннего сплочения и единства,

чем успех. Это можно объяснять с позиций целесообразности:

сплоченность больше необходима неудачникам, чем победителям. Но можно

привлечь сюда и концепцию социокультурного понимания,

свидетельствующую о том, что сплоченность тем выше, чем острее

переживание уникальности судьбы и ситуации. А острота эта усиливается

в ситуации неудачи. Не случайно Л.Н. Толстой сказал: "Все счастливые

семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива

по-своему",

Примечательно и такое обстоятельство, значимое в контексте общей

философии политики. Победители предпочитают ощущать себя в

лапласовской вселенной линейных закономерностей, где будущие события

вытекают из предыдущих. Такой тип восприятия удобен, ибо обещает

закрепление благоприятно сложившихся обстоятельств в качестве

закономерных и, следовательно, воспроизводимых в будущем. Напротив,

побежденные ищут трещин в сложившемся порядке бытия, стремятся

обнаружить пока еще скрытые альтернативы. Их картина мира, таким

образом, ближе современной (в научном смысле) стохастической

вселенной, в которой не наблюдается прямой зависимости между прошлыми

и будущими состояниями, а веер возможных альтернатив весьма широк.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Кончается XX век. Что он дал России? Он, по меньшей мере, дважды в

корне менял ее образ. Россия сельского пейзажа, Россия "ситцевая",

"околичная", вызывающая сострадательную любовь, ушла уже в 30-х годах,

с нею было покончено. Этот уход связан с поколением, которое не

выдержало бремени пассивно-сострадательного чувства. Ему захотелось

крутых перемен, захотелось сменить женский образ России на

активно-волевой, мужественный, победительный. Судьба России была

решена в контексте главного мифа XX века - мифа машины. Все то, что не

соответствовало этому "железному образу" в культуре и традиции, в

национальной психологии, подлежало безжалостному выкорчевыванию.

Неслыханное опустошение, произведенное в природе, культуре и

человеческой душе неистовыми большевистскими модернизаторами России,

породило трагический парадокс, сегодня нам явленный: модернизация в

определенных отношениях ознаменовалась несомненной архаизацией,

перемещением России из Европы в Азию, моральной и культурной

деградацией.

И вот теперь, в конце XX века, перед нами снова встала необходимость

тотальной модернизации. Однако вкусившее горьких плодов радикального

большевистского модерн изаторства общество должно мобилизовать

рефлексию - особого рода социокультурную реакцию самозащиты, дабы

результаты второй модернизации не оказались столь же опустошительными.

Эта рефлексия может обретать разные формы: либеральную, эстетическую,

культурологическую. Однако всем им не хватает одного необходимого

качества: способности переводить свои предостережения и альтернативы

на язык решений. В этом плане выгодно отличается политологическая

рефлексия, которой свойственно с самого начала соотносить идеи с их

потенциальными воплотителями - политическими субъектами, достаточно

организованными и влиятельными для того, чтобы обеспечить претворение

этих идей в практику.

Проблемы современной модернизации формулируются и решаются в следующих

основных аспектах.

Во-первых, насколько совпадает модернизация с вестернизацией - с

"возвращением" России в "европейский дом" и уподоблением ее Западу.

Имеют ли право незападные общества (российское в том числе) на

творческую интерпретацию вызовов времени, на формирование собственных

моделей, учитывающих "универсалии прогресса", но вместе с тем

своеобразных, соотносимых с собственным наследием, или исто-

рическое творчество народов сегодня надо расценивать как опасное

своеволие, как дорогостоящий путь "проб и ошибок"?

Во-вторых, насколько вписываются амбиции новой модернизации в общий

климат постиндустриальной эпохи с ее экологическими и социокультурными

самоограничениями, с предчувствиями новой аскезы?

В-третьих, наконец, насколько процесс модернизации совпадает с нормами

демократии участия и национальным консенсусом по поводу базовых

ценностей? До сих пор модернизации предполагали разделение обществ по

двум критериям;

властно-политическому (на "ведущих" и "ведомых", "авангард" и "массу")

и социокультурному (на "прогрессистов" и "почвенников", западников и

славянофилов).

Не наблюдаем ли мы и сегодня нового раскола общества:

противостояния "демократов" и "национал-патриотов", западнического

"авангарда" и ностальгического консерватизма? При этом демократический

авангард снова грешит высокомерием по отношению к "туземному

большинству", не ведающему новых истин века. Он снова склоняется к

авторитарной педагогике "перевоспитания" большинства вместо

демократической презумпции, заставляющей безусловно уважать волю этого

большинства, выраженную на выборах, Философия политики не может

отвернуться от этих вопросов, предпочитая легкий путь эпигонства и

отсылки к апробированным на Западе образцам.

Если в современной политической культуре в самом деле основополагающим

является принцип консенсуса, то философия политики должна

ориентировать на достижение консенсуса различных частей нации,

разделенной сегодня уже не только по критериям группового интереса, но

и по культурно-цивилизационным критериям. На мой взгляд, философии

политики предстоит осмыслить новую постиндустриальную эпоху с точки

зрения возможностей преодоления непримиримого раскола на прогрессистов

и традиционалистов, раскола, терзающего все общества в фазе

модернизации. Ей предстоит установить те основания консенсуса, которые

открывает цивилизация в стадии информационного общества, Главным

парадоксом этого общества являются, по моему мнению, тенденции

ценностной и функциональной реабилитации тех сторон национального

наследия, культуры и психологии, которые вплоть до последнего времени

так раздражали нетерпеливых модернизаторов. В каких-то существенных

чертах постиндустриальное общество воспроизводит облик

доиндустриального. Эти черты - культуроцентризм (взамен техно- и

экономикоцентризма индустриальной эпохи), экологизм, органицизм

(императив целостности).

Презумпции постиндустриального сознания в чем-то существенном прямо

противоположны прежним авангардистскомодернистским презумпциям,

унаследованным от века Просвещения. Оно полагает, что в культуре, как

и в природе, нет ничего "лишнего", подлежащего немедленным

хирургическим удалениям.? рогрессистской рассудочности, всюду ищущей

немедленной отдачи и полезности и готовой вооружаться скальпелем,

постиндустриальный разум должен противопоставить свой принцип

долгосрочных целей. Сегодня прогрессистская рассудочность адептов

"чикагской школы" готова кромсать не только традицию, но и такие

отрасли современного духовного производства, как наука и образование,

если они не отвечают критериям рыночной рентабельносги. Но войдет ли

наша страна в постиндустриальное общество в случае демонтажа этих

отраслей?

Все великие мировые культуры многозначны и парадоксальны; высветить и

объяснить их тайны с позиций однобокого функционализма - дело

безнадежное. Россия, быть может, более парадоксальная страна, чем

многие другие, и оттого она столь часто выступает в роли непонятой

жертвы запальчивых модернизаторов. Один из этих парадоксов состоит в

том, что, будучи по сугубо экономическим и технологическим критериям

(уровень производительности труда, национального дохода на душу

населения, технической оснащенности и т.п.) недостаточно развитой, а в

некоторых областях даже и слаборазвитой страной, она является страной

высокоразвитой как раз по тем показателям, которые оказываются

высокочтимыми в постиндустриальной перспективе. Это -- культура, наука

(в первую очередь, фундаментальная), образование населения,

постэкономический характер массовых ориентации.

Сегодня возникла нешуточная угроза того, что наши радикалы-рыночники

устранят этот многозначительный парадокс. Демонтировав

"нерентабельные" структуры, относящиеся к наиболее наукоемким отраслям

и обеспечивающие их социокультурные и образовательные инфраструктуры,

они получат "непротиворечивый" "образ слаборазвитой по всем

показателям страны. Проблема, следовательно, заключается в том, как

защитить многообещающие парадоксы культуры от адептов однобоколинейной

перспективы, привыкших все оценивать в сугубо количественных

показателях ("больше-меньше", "вышениже"). Для того чтобы перевести

эту задачу в плоскость политического дискурса, надо определить, как

меняются, в каком духе эволюционируют современные субъекты политики и

политически активные группы, с одной стороны, как преобразуется

социальный заказ, адресованный политическому классу от различных групп

гражданского общества - с другой. Общая

цивилизационная перспектива указывает нам на постэкономического

человека - личность, в системе приоритетов которой на первое место

выходят ценности культуры, духа, творческой самореализации, качества

жизни. Симптомы присутствия этого постэкономического человека в России

ощущались уже давно и, возможно, значительно сильнее, чем на Западе.

Нынешний экономический развал в сочетании с духовной дезориентацией

вызвал неожиданный рецидив грубого экономикоцентризма, зачастую не

ведающего о социокультурных, духовных и нравственных предпосылках

материального богатства. Под влиянием разгула потребительских страстей

"новых русских", с одной стороны, обеднения государства и обнищания

населения - с другой, неожиданно ушли в тень проблемы, озабоченность

которыми свидетельствовала о несомненном присутствии в России личности

"постиндустриального образца", Так, отступила экологическая тема, не

только напряженно обсуждаемая общественностью, но частично переводимая

на язык решений. Сегодня откровенный экологический нигилизм многих

оставляет равнодушными - соответствующая впечатлительность

противопоказана экономически обездоленным, Отступили и многие

важнейшие темы, связанные с досугом - значимым ракурсом

постиндустриального общества. Люди, вынужденные искать дополнительные

заработки, чтобы прокормить семью, отмахиваются от проблем досуга как

от претензий несвоевременной рафинированности.

Аналогичная инволюция ощущается и в целом ряде других областей. Перед

лицом этой угрозы новой варваризации общества высшая задача

национальной элиты, политической в том числе, - подтвердить и отстоять

постиндустриальную перспективу России, ее присутствие в числе держав

Севера, а не Юга. Философия политики призвана сообщить политике часто

недостающий ей горизонт - видение долгосрочных перспектив, Ее