Панарин А.С. 38 страница

журналистов, городских мэров. Было положено начало множеству новых

политических карьер. "Благодаря вмешательству значительного числа

министров, сенаторов, префектов, инженеров дело прошло не менее как

через 20 инстанций. а окончательное решение дошло до городка X.

только через два года;

до тех пор жители продолжали с покорностью пить воду из сточной трубы,

ни разу и не подумав о том, чтобы самим исправить беду"7. Это пример

действия демократического эта-

Ле Бон Г. Психология социализма. СПб., 1908. С. 149.

тизма. Его особенность состоит в том, что нация адресует решение

повседневных проблем государству, но само государство терпит плюрализм

мнений и партий. Возникает система массового производства политических

идей, явно затмевающая пышной декоративностью мир будничной социальной

работы, который остается на обочине, не привлекая ни яркие умы, ни

сильные характеры. Это разительно отличает католические страны Юга

Европы от протестантского Севера, где население большую часть своей

энергии посвящает не политике, а повседневной социально-экономической

самодеятельности.

В отличие от французского демократического этатизма советский этатизм

больше напоминал древневосточные деспотии Востока. Здесь речь идет не

столько о неумеренном переключении энергии людей из сферы гражданских

отношений в сферу политических, сколько о том, чтобы вообще

парализовать энергию нации, превратив всех в подобие механических

автоматов, исполняющих чужие распоряжения. Система меряет свою

эффективность одним главным критерием - производством власти. Массовый

голод 1933 г., унесший миллионы жизней и приведший к опустошению целые

области страны, был неслыханным народным бедствием. Но для центральной

власти он не стал событием, ибо не только не поколебал власть, но

скорее укрепил ее, усилив забитость и бесправие народа. Как учит

древнекитайская теория производства власти, "когда народ слаб -

государство сильное, когда государство сильное - народ слаб. Поэтому

государство, идущее истинным' путем, стремится ослабить народ"8.

"Истинный путь", таким образом, состоит в неуклонной централизации

всех функций и стягивании их на вершине государственной пирамиды,

возвышающейся над миром гражданского безмолвия и бесправия.

Как оказалось, сойти с этого "истинного пути" тоталитарной власти не

так легко. Проблема, в первую очередь, состоит в том, чтобы преодолеть

укоренившуюся в нашей политической и административной культуре

презумпцию недоверия к народному здравомыслию, а также и высокомерное

презрение части интеллектуалов к "совковому" народу, якобы не

знающему, в чем состоит его истинное благо, При таком настрое

политической элиты строить самодеятельное демократическое общество

невозможно, ибо самодеятельность основана на философии взаимного

доверия. Для преодоления этатистского синдрома необходима не

политическая демократия вообще - французский пример демократического

этатизма служит здесь

8 Книга правителя области Шан. М., 1993. С. 219.

неплохим уроком, а особая партиципативная демократия, или демократия

участия,

Российские интеллектуалы часто сетуют на некомпетентность власти,

полагая при этом, что наилучшим противоядием от этого было бы активное

привлечение их к разработке и принятию решений в качестве экспертов.

Вместо монолога номенклатурных Угрюм-Бурчеевых мы имели бы диалог двух

элит: интеллектуальной и политической (или административной), одна из

которых олицетворяет разум (знание или рациональность), другая - волю

(государственную волю). В последние годы на Западе, а затем и у нас

эта схема стала корректироваться с учетом новой роли гуманитарной

экспертизы. Прежде на монопольную роль в качестве экспертов,

подготавливающих те или иные управленческие решения, претендовали

представители точных наук. Гуманитариям у нас отводилась роль

"пропагандистов" уже принятых решений (или их негласных критиков со

стороны), Но с повышением роли "человеческого фактора" и участившимися

случаями негативных косвенных социальных последствий технократических

решений встал вопрос о привлечении гуманитариев. При проектировании

больших систем (территориально-производственных комплексов,

урбанистических зон и т.п.) необходимость участия представителей

общественных наук (экономистов, демографов, социологов, психологов,

юристов) стала очевидной, Но гарантирует ли это само по себе

гуманизацию общественного развития и переход от "программированного"

существования к самодеятельному? Как показал опыт, само преобразование

модели управления из техноцентричной в социо(культуро)центричную и

сопутствующая этому передача экспертных функций

специалистам-гуманитариям еще не обеспечивают гуманистической

альтернативы и принципа гражданской самодеятельности. Авторитарность

гуманитарного знания, если оно выступает в монологической форме

ниспосылаемой сверху и единственно возможной системы норм и

предписаний, ничуть не уступает авторитарности "техноцентричного"

знания в рамках технократических структур управления и власти. Наряду

с ротацией интеллектуальных элит в рамках системы управления

необходима еще и сугубо политическая реформация. В диалог двух

неравных - управленца и эксперта (будь это обществовед или "технарь")

должен вмешаться третий участник процесса принятия решений - те, чью

судьбу эти решения затрагивают. Речь идет о представителях

заинтересованных групп населения, гражданских ассоциаций,

общественности.

Здесь уместно напомнить об "эпистемологическом парадоксе", открытом

теорией организаций и ставящим под сомнение

14-1585 393

высокомерие философии рационализма (имеется в виду отмеченное выше

противопоставление высоких истин теоретического разума "низменности"

народного эмпирического опыта). Оказалось, что при принятии

высокосложных решений менее всего ошибаются не высоколобые эксперты, а

те, кому приходится расплачиваться за опрометчивые решения. В

распоряжении советского Госплана были десятки тысяч дипломированных и

Остепененных специалистов, в распоряжении мелкого предпринимателя -

только его личная интуиция. Но в отличие от Госплана рыночному

предпринимателю приходится

расплачиваться за ошибочные решения собственным банкротством - вот

почему он ошибается значительно реже, чем "всезнающий Госплан".

Следовательно, самодеятельно-партиципативная модель (см. рисунок)

означает не только колоссальный выигрыш во времени, в оперативности

принятия решений, но и в их качестве.

Отображенная на рисунке модель партиципативной демократии включает

наряду с вертикальными коммуникациями, соединяющими субъектов а, б, в,

г, д, е с центральной властью А, прямые горизонтальные связи.между

ними. Потоки информации и количество решений, принимаемых в рамках

горизонтальных связей, заведомо превышают соответствующие показатели

вертикальных коммуникаций. На долю центральной власти приходится

сравнительно узкий круг проблем общенационального масштаба, Причем,

этот круг динамичен; современное общество эволюционирует по принципу

возрастающего делегирования функций сверху вниз, от центра на места и

от государства к многообразным субъектам гражданского общества.

Раздел четвертый

ОБЪЯСНЕНИЕ И ПОНИМАНИЕ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКЕ

(Политическая эпистемология)

 1. ЗАБЛУЖДЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО СЦИЕНТИЗМА

Вопрос о политическом познании - о возможности политической науки

адекватно описывать политические процессы и, самое главное,

прогнозировать их сегодня стоит необычайно остро. Наше общество

буквально страдает от неграмотности политиков, действующих методом

проб и ошибок и тем самым повышающих сверх всякой меры социальные

издержки наших реформ. Надо отметить, что в переходные исторические

эпохи познание социальной реальности становится особенно

проблематичным, так как скорость реальных изменений, как правило,

превышает наши способности рациональной оценки и предвидения,

В связи с этим возникает множество теоретико-методологических

вопросов, некоторые из которых нам предстоит рассмотреть. К числу

таковых относится и вопрос о возможностях и пределах научного

обеспечения политики.

Для XX века характерны завышенные ожидания, адресованные обществом

науке. Предельным случаем здесь выступает сциентизм - особый вид

рационалистической утопии, предполагающий, во-первых, превращение всех

видов общественной практики в научно обеспеченную, рационально

спланированную деятельность и, во-вторых, последовательное вытеснение

наукой всех до- и вненаучных форм ориентации человека в мире.

Обыденный опыт, интуиция и здравый смысл должны полностью уступить

место теоретически обоснованному поведению. Применительно к политике

это означает, что субъект политического действия (актор) принимает

решения исключительно рационально: на основе достоверной и

исчерпывающей по объему информации, касающейся как предпосылок этого

решения, так и его последствий.

Первое возражение, которое в связи с этим уместно привести, касается

фактора времени. Всякий политический субъект действует в условиях

дефицита времени - его подталки-

14* 395

вают к решениям его избиратели, конкуренты, а также логика самого

политического процесса, в который он погружен. Между тем, всякий

объект познания, а социальный в особенности, в принципе отличается

бесконечной сложностью, необозримым множеством граней, которые то

неожиданно высвечиваются, то снова уходят в тень Поэтому и процесс

сбора и обработки "исчерпывающей информации" о таких объектах также

является бесконечным. Решения же необходимо принимать быстро, а в

переходные эпохи, когда "процесс пошел", - даже в условиях цейтнота,

Следовательно, практически всякое политическое решение принимается в

условиях риска - без надежного информационного обеспечения. Таким

образом, теоретически требуемая рациональность решений на практике

очень часто оборачивается иным: импровизированными и интуитивными

решениями.

Вторая особенность современного массового общества связана с тем, что

человек XX века в большей степени, чем его предшественники,

предпочитает скорые решения оптимальным. Это связано с утратой

гарантированного места и статуса человека в обществе, что было

характерно для традиционных сословных обществ. Прежде статус человека

наследовался: детям предстояло занять место отцов. В массовом

высокомобильном обществе социальный статус и судьба человека в целом

стали проблемой, решаемой каждым поколением как бы заново, на свой

страх и риск. С теоретической точки зрения традиционное существование

можно сопоставить с лапласовской вселенной, в которой прошлые события

более или менее однозначно детерминируют будущее. Современное

существование - это пребывание в стохастической вселенной, где

отсутствует линейная зависимость между прошлым и будущим состояниями.

Ключевыми понятиями, отражающими самочувствие и самоопределение

человека XX века, стали свобода и риск. Эта ситуация принципиальной

неопределенности в отношении будущего ставит человека в положение

небезопасной "игры со временем". Выждав, уклонившись от немедленного

выбора, можно выиграть - улучшить наличную ситуацию, но можно и

проиграть, существенно ухудшив ее. В этом отношении следует признать,

что эпистемологическая ситуация человека традиционного общества была

более комфортной: наследуемый статус и крайне медленные темпы

социальных изменений делали будущее значительно более гарантированным

и предсказуемым. Свойственная современному человеку жажда скорых

решений вытекает из пугающего незнания завтрашней ситуации. И чем

менее удовлетворены люди своим настоящим положением, тем более они

склонны принимать скорые решения, не дожидаясь более оптимальных.

Уставшим от войны

русским солдатам осенью 1917 на самом деле оставалось ждать не так уж

много: даже без выбывшей России союзники вынудили Германию к

капитуляции менее чем через год, с Россией они добились бы этого

раньше - вероятно, не позже весны 1918 г. Но российские массы

предпочли скорое решение, предлагавшееся большевиками. Если бы они

предвидели те безмерные страдания, которые стали последствием этого

"скорого решения" (в одной только гражданской войне Россия потеряла

примерно в двенадцать раз больше народу, чем в первой мировой войне, а

ведь машина массового геноцида тогда еще только начинала работать)!

Однако даже столь трагический опыт мало чему учит: на парламентских

выборах в декабре 1993 г. в России снова наибольшего успеха добивается

экстремист, обещающий наиболее скорые решения.

Итак, мера рациональности политического решения обратно

пропорциональна степени его неотложности. Не только в том смысле, что

скорые решения чаще бывают ошибочными, а и в том, что сам процесс их

принятия далек от рациональной модели, предполагающей тщательный сбор

недостающей информации. не менее тщательную ее переработку,

сопоставление и отбор альтернатив и т.п.

Наряду с фактором времени на рациональность или "иррациональность"

политических решений влияют социокультурные факторы, главным из

которых в данном отношении выступает мера социокультурной легальности

(общественной признанности) политических целей и интересов той или

иной социальной группы. Здесь действуют те же механизмы, которые Фрейд

открыл применительно к индивидуальной психологии. Чем менее

"легальными" выступают те или иные наши импульсы и желания, чем острее

их вероятное столкновение с нормами общественно дозволенного и стоящим

на страже этих норм нашего индивидуального "сверх-Я" (самоцензуры),

тем меньше они осознаются, принимая превращенные формы.

Принципиальным, таким образом, выступает различие между легальными

(общественно признанными, легитимированными) интересами и

"нелегальными", обсуждаемыми доминирующей в обществе культурой и

моралью. И дело не только в том, что представители того или иного

своекорыстного корпоративного интереса скрывают свои истинные цели от

общества; не менее существенно то, что они могут скрывать подлинные

мотивы от самих себя. В этом отношении меру рациональности группового

сознания должна определить, с одной стороны, политическая социология,

классифицирующая спектр групповых интересов данного общества по

степени их "легальности", а с другой - политическая культурология,

опреде-

ляющая меру "репрессивности" господствующей культуры и морали в

отношении тех или иных социальных интересов. Можно предполагать, что в

излишне ригористичных культурах традиционного

авторитарно-патриархального или современного авторитарно-тоталитарного

типа весьма значительный пласт социальных интересов будет вынесен за

скобки рационально осознанного и обретет превращенные, стилизованные

формы. И напротив, в открытых культурах секулярно-эмансипаторского и

прагматичного типа, в которых "разумный" групповой эгоизм, как

правило, не преследуется, степень рациональной осознанности,

прозрачности социального поведения будет несравненно выше.

Следовательно, далеко не всегда эффективность практикующего политика

определяется уровнем рациональности его устремлений и целеполаганий; в

некоторых типах культуры она, напротив, будет зависеть от его

искусства по части создания превращенных форм сознания -

рафинированных процедур "самосокрытия" действительных мотивов того или

иного группового и общественного действия. Пожалуй, одним из наиболее

обескураживающих выводов для политического сознания, взыскующего

рациональности, будет вывод о наличии определенного противоречия между

степенью рациональной осознанности интересов и целей и уровнем

мотивации участников политического процесса. Высокий уровень мотивации

зачастую связан с превращенно-мифологическими формами сознания, когда

субъект, преследующий свой особый интерес, склонен придавать ему, в

собственных глазах и глазах социального окружения,

глобально-мессианистскую форму выразителя "всеобщих интересов",

"всемирно-исторических тенденций" и т.п.

Развенчать эти мессианистские притязания значит в то же время

обескуражить. Политическому аналитику трудно оставаться вовсе не

ангажированным; чаще всего его "рационалистическая миссия"

ограничивается тем, что он обращает обескураживающие распознавательные

процедуры против тех сил, которые ему не симпатичны; в отношении же

групп, с которыми он больше себя идентифицирует, он более склонен

искать способы социокультурной легитимации особых интересов, выдавая

их за очередное воплощение "исторического разума".

 2. ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОВЕЩЕСТВЛЕНИЕ И ПОСТИНДУСТРИАЛЬНЫЙ РЕВАНШ

СУБЪЕКТИВНОСТИ

Возникновению науки нового времени сопутствовала эпистемологическая

катастрофа, связанная с утратой привычных (тысячелетних!)

телеологических форм постижения общественно-политических событий.

Человеку традиционного общества

свойственно было ощущать душой и разумом присутствие высшего смысла в

мире. Поэтому постижение им происходящих событий заключалось в

соотнесении их с этим смыслом, Вопрос: во имя чего, с какой целью -

был главным эпистемологическим вопросом. Утверждение новой,

преимущественно механистической картины мира, связанное с

возникновением научного естествознания XVI-XVIII вв., означало

развенчание "смысловой парадигмы" телеологического мышления. Вместо

вопроса "для чего?" наука поставила вопрос "почему?". Стала

утверждаться детерминистская доминанта, сначала при объяснении

природных явлений, а затем - и социально-исторических и политических,

В частности, миссия, взятая на себя Марксом, была связана с тем, чтобы

"достроить" естественнонаучный материализм "доверху", сформулировав

концепцию естественноисторического. процесса, всецело подчиняющегося

"объективным закономерностям". Справедливости ради надо сказать, что

соответствующая установка была характерна не только для марксизма, но

и для раннего позитивизма, да и в целом для рационалистического типа

самосознания нового времени. Особый радикализм марксизма в утверждении

подобной установки связан со специфическим духом промышленной фабрики,

которым прониклись его основатели в качестве идеологов пролетарского

коллективизма. Празднество свободной субъективности пришлось на эпоху

Возрождения, когда личность уже освободилась от пут общинного бытия,

но еще не была поглощена молохом фабричного производства. Как отмечает

Р. Гвардиани, <вырвавшись из корпоративных пут средневековья, человек

стал было обретать социальную автономию., однако дальнейшее развитие

цивилизации, базирующейся на машинной индустрии, трансформировало

формирующуюся человеческую субъективность в "квази-субъективность">!.

На методологическом уровне социального познания эта особенность

мироощущения индустриальных обществ <обнаруживает себя в господстве

натурализма, в "бессубъективном" подходе к социальной реальности, в

уподоблении социальных процессов процессам природы (вспомним хотя бы

энгельсовский "параллелограмм сил")>2,

Таким образом, принудительная коллективность фабричнозаводского образа

жизни с характерным для него приматом "вещных связей" и превращением

человека в придаток машины породила определенную эпистемологическую

парадигму, связанную с растворением индивида в группе и вещеподоб-

' Гвардиани Р. Конец нового времени // Вопр. философии. 1990.?> 4. 2

Бакиров В. Социальное познание на пороге постиндустриального мира //

Общественные науки и современность. 1991. № 1. С. 69.

ным видением социальных связей. То, что в свое время выдавалось за

победу "научно-материалистического" подхода к обществу, было на самом

деле результатом проецирования организационно-управленческой модели

промышленной фабрики на социальную жизнь и человеческую историю в

целом.

Многие современные исследователи справедливо подчеркивают, что

<становление постиндустриальной цивилизации означает переход ведущей

роли от материально-вещественных факторов производства к

духовно-социальным, от овеществленного труда к живому. Образ

"человека-функции", "человека-винтика" - фундаментальный архетип

социального мышления индустриальной цивилизации - безвозвратно уходит

в прошлое, а вместе с ним и "конструкторско-технологический стиль

социального познания. Время задуматься о его новой парадигме")?,

Основой "индустриальной" парадигмы социального познания был человек,

жестко прикрепленный к своей социальной группе, которая, в свою

очередь, подчинялась детерминантам технико-производственного

характера. Постиндустриальное общество знаменуется переворотом в обоих

отношениях: оно связано, во-первых, с переходом от малоподвижных

социально-групповых "монолитов" (классов) к высокоподвижным малым

группам временного (функционального) характера, идентификация индивида

с которыми всегда остается условной и "перерешаемой", а во-вторых, ему

сопутствует новый статус социокультурных, ментальных факторов и

духовного производства в целом. Проще всего в связи с этим было бы

сказать о смене детерминизма: экономического и технологического -

социокультурным. Но такое "монистическое" решение выдает, на наш

взгляд, старую слабость "лапласовского мышления", стремящегося к

одновариантным решениям. Некоторые авторы называют такую

познавательную установку фундаменталистской. Она связана с ориентацией

на какой-либо всеобъемлющий "базис", который более или менее

однозначно определяет "надстройку", упрощая познавательный процесс до

процедуры простого выведения одного из другого. Сам по себе переход от

экономического и технологического детерминизма к социокультурному еще

не выводит нас за рамки этой фундаменталистской установки, не

преобразует одновариантного характера нашего познания. "Возможность

объяснения множества явлений с помощью базисного знания покоится на

абстракции отождествления. Это такой способ ассимиляции фактов, при

котором элементы множества принимаются не как полностью

самостоятельные сущности, а как конкретные

3 Там же. С. 70, 77.

представители абстрактного (базисного - АЛ.) элемента"4. Иными

словами, фундаменталистская познавательная установка выдает

непреодоленный традиционализм мышления, ищущего гарантированного

познания. В этом оно сродни мышлению "низов" индустриального общества,

ставящих социальные гарантии выше свободы. Дело в том, что современный

аналитик социально-политических процессов приступает к процессу

познания, не имея надежных методологических гарантий. Те гарантии,

которые ему давались вместе с базисно-надстроечным детерминизмом,

превращающим социальное познание в упрощенную процедуру "выведения" из

базового признака, в современном обществе отсутствуют.

Постиндустриальное общество лишено того единого основополагающего

центра, вокруг которого вращается вся социальная жизнь. Это в полном

смысле "мозаичное общество", которое то и дело меняет центры своего

притяжения и отличается предельной подвижностью своих связей и

зависимостей. Это.требует соответствующих преобразований привычных

установок социального познания. "Во-первых, идея об отсутствии

инвариантных базисных истин для объектов различных классов (о

неадекватности представлений о единых критериях истинности по

отношению к любым утверждениям); во-вторых, идея о мозаичности,

гетерогенности современных объектов познания;

в-третьих, идея о смене тактики выбора базисного основания;

наконец, в-четвертых, идея о приоритете индивидуального над

целокупным. Именно по этим новообразованиям мы судим о расшатывании

устоев фундаменталистского идеала."5

Что это означает применительно к политологическому анализу? Прежде

всего напрашивается вывод о полидетермини - стеком характере политики,

представляющей многомерный объект познания. Поэтому необходимо

отметить преждевременный характер той новой методологической

самоуверенности, которая, сменив, скажем, экономикоцентричную

парадигму на культуроцентричную, надеется обрести характерную для

недавнего прошлого цельность познавательной установки. На самом деле в

современном политическом мире (и в России, в частности) мы имеем дело

с сосуществованием разных детерминант. В этом мире сохранились типы

политики, по-прежнему связанные с экономикоцентричной доминантой.

Многие группы населения меряют свое участие в политике и свою

социальную удовлетворенность критерием материальных интересов,

успешности экономических реформ и т.п. Однако наря-

4 Абрамова Н.Т. Границы фундаменталистского идеала и новый образ науки

// Философские науки. 1989. Ms 11. С. 42.

5 Там же. С. 47.

ду с этим существует множество других групп (в частности,

утверждающихся этнонациональных общностей), для которых "культура есть

более важный способ национальной идентичности, чем общность экономики,

территории и т.п."6 Причем, нам не удастся упростить познавательную

ситуацию с помощью соотнесения экономикоцентричных мотиваций в

политике со старыми группами индустриального общества, а

культуроцентричных - с новыми, постиндустриальными. Эти типы то и дело

чередуются, меняются местами, усиливаются или ослабевают, причем

отнюдь не только по временному вектору ("вчерашнее-сегодняшнее",

"отсталое-передовое"), Мы то и дело сталкиваемся со случаями, когда

экономикоцентричная доминанта возвращается в среду, какую мы считали

наиболее от нее удалившейся (например, наиболее образованных групп

общества, профессионально связанных с системой духовного производства)

или когда доиндустриальный (авторитарно-патриархальный) тип мотивации

стилизуется под постиндустриальный культуроцентризм (а может быть и

реально переплетается с ним). Словом, политолог оказывается в

ситуации, описанной И. Пригожиным применительно к новейшему

постклассическому естествознанию: ".неустранимая множественность