В период правления Екатерины II

«Вольные» типографии

Книжный рынок

Книжные магазины и «кабинеты» для чтения

Библиотеки

Типографии

Книжный рынок

Книжные магазины

Условные обозначения:

– взаимовлияние

– влияние

Взгляды демократически настроенных просветителей пересекались со взглядами императрицы в том, что и они стремились к просвещению и воспитанию читающей публики. Однако демократы направляли свои усилия на широкие слои общества. В отличие от государыни, предназначавшей печать для высших слоев общества, Н.И. Новиков сформулировал демократическое понимание роли книги: «Печатание… доставляет наибольшему количеству народа сведения» (511, с.180). А.А. Сидоров так характеризует адресацию деятельности императрицы и Н.И. Новикова: «У Екатерины нет ни слова о народе, а у Новикова нет ни слова о богах и царях» (Там же). Издатель противопоставил усилиям императрицы внеправительственную деятельность, которая отражает представления частных лиц об общественной пользе.

Н.И. Новиков считал, что в жизненно важных вопросах следует обходиться без дворянской государственности; бездеятельности государственного аппарата в вопросах просвещения демократического читателя он противопоставлял общественную самодеятельность и ту пользу, которая рождается от совокупных усилий частных лиц (331). В соответствии со своими представлениями об общественном благе, Н.И. Новиков сформировал и блестяще реализовал собственную концепцию читателя, в которой идее просветительства были приданы новый смысл, новое содержание и новая направленность. Он считал, что свет просвещения должен распространяться от представителей высшего сословия к демократическим слоям общества: провинциальным дворянам, разночинной интеллигенции, мещанам и «простому люду».

Враждебно относясь к галломании, чрезмерному западному влиянию на русскую культуру, Н.И. Новиков выразил неприятие «слепого пристрастия к французским книгам», «легковерности», «вертопрашества и поведения на иностранный манер». Он сатирически характеризовал круг чтения «образованного» дворянства и «наших мещан»: «Люди, разумы свои знанием французского языка просветивши, полагая книги в числе головных украшений, довольствуются сими головными уборами, производимыми во Франции: так то пудрою, помадою, книгами и проч. В подтверждение сего моего мнения служат те книги, кои от просвещенных людей никакого уважения не заслуживают и читаются одними только мещанами: сии книги суть: «Троянская история», «Синопсис», «Юности честное зерцало», «Совершенное воспитание детей», «Азовская история» и некоторые другие» (373, с. 328). Н.И. Новиков как издатель и книгопродавец стремился способствовать полезному и занимательному чтению, содействовать развитию наук, нравственности и добродетели. Для него просвещение было неразрывно связано с развитием разума и нравственного чувства, сочетанием европейского образования с национальной самобытностью. Просветитель замечал: «Прежде жаловались, что на российском языке не было почти никаких полезных и ко укреплению разума служащих книг, печатались одни только романы и сказки, но, однако ж, их покупали очень много. Ныне многие наилучшие книги переведены с разных иностранных языков и напечатаны на российском, но их в десятую долю против романов не покупают» (511, с.176).

В.О. Ключевский отметил, что Н.И. Новиков впервые в России попытался создать из разнохарактерных читателей однородную читающую публику, сформировать общественное мнение (214).

Представления о том, что Н.И. Новикову не нравилось в читателях, отразились в его известной сатире «Каковы мои читатели». Сатирически изображая Верхогляда, Чужемысла, Прелесту, он тем самым создает некую модель идеального чтения: это должно быть серьезное образовательное и деловое чтение, предполагающее справедливые и самостоятельные суждения по поводу прочитанного. Обязательным условием такого чтения было критическое отношение к действительности, неприятие социальной несправедливости во всех ее формах.

Н.И. Новиков имел богатейшие возможности реализации своих представлений посредством публикаций в принадлежавших ему журналах («Трутень», «Живописец», «Кошелек»), а также книгоиздания и распространения литературы по всей России. Книгоиздатель старался печатать «полезные» книги «ко украшению разума» исходя из соображений о равенстве книги российской и иностранной. «Герою издательской демократической политики» (так его охарактеризовал А.А. Сидоров) удалось выпустить множество книг, среди которых значительное место занимали произведения по истории, медицине, экономике, учебная литература и книги нравоучительного характера. Масонские взгляды Н.И. Новикова заставляли его быть особенно внимательным к последним: человек, психика и мораль находились в центре внимания просветителя. С его точки зрения, чем подготовленнее читатель, тем обнаженнее должна быть нравственная, религиозная и мистическая направленность чтения; развлекательность допускалась лишь как приманка для неискушенного читателя и только самому невежественному дозволялось читать романы и забавные повести. Издатель в значительной степени ориентировался не на реального, а на будущего идеального читателя, которого еще предстоит создать усилиями литературы (214).

Просветитель создал систему полезных книг для женщин и детей. Книги для женщин представляли собой в основном произведения по прикладной педагогике. В детском репертуаре его изданий преобладали деловые и научно-популярные книги: «Детская логика, сочиненная для употребления российского юношества», «Детская риторика или благоразумный вития, к пользе и употреблению юношества сочиненная» и др. Детский журнал Н.И. Новикова, названный в стиле лексики екатерининских времен «Детское чтение для сердца и разума», содержал изрядную долю отрывков книг делового, научного характера, принадлежавших в основном немецким авторам (356).

Стремясь к экспансии концепции демократического читателя, ее распространению вширь, Н.И. Новиков разрушал также социальный порядок, при котором книжная культура была сконцентрирована в центре (88). Книгоиздатель считал, что главный покупатель его книг живет в провинции: «петербургские и московские жители имеют много увеселений. <…> Напротив того, живущие в отдалении дворяне и купцы лишены способов

покупать книги и употреблять их в свою пользу» (511, с. 352). Книгоиздатель был не чужд и коммерческих интересов, старался издавать «ходкую и надежную книгу». Этому способствовали и содержание новиковских книг, нацеленное на достижение нравственного и социального блага, и их дешевое, но добротное оформление (418, 511).

Изложенное позволяет утверждать, что Н.И. Новиков имел собственную концепцию читателя, которую последовательно отстаивал и реализовывал в своей деятельности. Созвучие этой концепции просветительским устремлениям императрицы и соответствие объективной потребности различных слоев общества в образовании предопределили параллельное и почти полноправное бытование концепции Н.И. Новикова(до применения санкций против ее носителя в период крайне болезненной реакции императрицы на французскую революцию) одновременно с екатерининской, несмотря на ее оппозиционность и отрицание некоторых атрибутов дворянской культуры.

Представления Н.И. Новикова о читателе и его деятельности были широко распространены и оказали регулятивное воздействие на другие институты книжного дела. В частности, Академия наук, по замечанию А.А. Зайцевой, в некоторых своих изданиях опиралась на издательскую практику Н.И. Новикова. В этом играла роль и проблема сбыта: Академия наук энергично боролась за его расширение и не гнушалась выпуском календарей, учебной, детской и научно-популярной литературы (180, 181, 182, 183). О распространенности новиковской концепции читателя, ее влиянии на развитие книжного дела свидетельствуют и данные о «вольных типографщиках» этого периода: А.Г. Решетникове, Е.К. Вильковском, Ф.А. Галченкове и др. Они были менее последовательны в реализации этой концепции, иногда делали уступки дурному вкусу, но ориентировались в издательской деятельности на демократические слои читателей, стараясь удовлетворить вкусы и запросы разночинного читателя (352). Для них был характерен примат просветительства перед коммерческой выгодой. А.Г. Решетников писал в предисловии к одной из книг: «… Издатель не имел ввиду своего прибытка, но целью его было только то, чтоб тем услужить младому российскому юношеству» (238, с. 178).

Разумеется, далеко не все издатели и книготорговцы преследовали исключительно высокие, просветительские цели. Это было и невозможно, потому что носители «подлого» вкуса из малообразованного чиновничества, духовенства, грамотных из солдат, крестьян и дворовых требовали «умильного» чтения, «романов с приключениями», «восточных повестей», «мещанских драм» и «легких комедий» (362). Они любили «псалмы», «канты», изложенные виршами, сказки, «чувствительные» повести.

Сам факт роста профессионализации книгоиздательской деятельности[1] обусловил четкую ориентацию на рынок сбыта, где большую роль играют соображения издержек, прибыли, рентабельности. Это потребовало, в свою очередь, дальнейшего развития коммерческих представлений о читателях. Для них создавалась литература, предназначенная развлекать и забавлять. Как отмечает А.Н. Севастьянов, именно в 1780 – 1790-е годы рынок захлестнули приключенческие, рыцарские, волшебно-фантастические романы и повести, сказки (508). Для неискушенного читателя издавалось много увеселительной литературы, подделок под известных авторов. По-прежнему для него изготавливались лубочные книги, типографские издания повестей о Бове, Еруслане Лазаревиче. В конце столетия для народного и детского читателя активно издавались оригинальные русские сказки и их переделки: «Лекарство от задумчивости и бессонницы, или настоящие русские сказки», «Сказки русские, собранные и изданные П. Тимофеевым», «Дедушкины прогулки, или продолжение настоящих русских сказок» (589).

В этом сочетании религиозного и развлекательного чтения угадываются отголоски древнерусской концепции читателя и обычная для различных этапов развития книжной культуры «застойность» вкусов элементарно грамотной народной массы.

Литература такого типа всегда бытует в читающем обществе, но культурные нормы, сложившиеся в конце XVIII столетия, позволили маркировать ее как «низкую». В конце этого века как «низкие» оценивались не только лубочные романы или сочинения Матвея Комарова, но и «подносные» оды; заказной и продажный характер такой литературы формировал пренебрежительное к ней отношение. Обычно такие тексты отторгаются культурной частью общества как «плохие», «бездарные», «грубые» и «устаревшие» (328). Этот «ходкий» товар как бы «выключался» из области высокой литературы, для которой, как и ранее, отвергался критерий коммерческого успеха. Такая ситуация традиционна для коммерчески регулируемого рынка, однако в данном случае она сложилась в условиях впервые созревшего в России массового читательского спроса. Сама стихия книжного рынка сформировала представление о книге как товаре, позволяющем получить прибыль, и о читателе, невзыскательным вкусам которого нужно угождать из соображений коммерческой выгоды.

Период правления Екатерины II был благоприятным и для старообрядчества. Веротерпимость императрицы позволила беспрепятственно реализовывать древнерусскую концепцию читателя; она перестала быть гонимой, но бытовала в качестве периферийной и осуществлялась в основном самими староверами, осевшими в Сибири и на Севере, а также в книгоиздательской деятельности старообрядческих общин, находившихся за рубежом (в частности, активно воспроизводила древнерусскую книгу община Белая Криница в Австрии).

В целом стратегия развития книжного дела при Екатерине II носила разрешительный характер; в годы ее правления книги печатались, минуя всякую цензуру. Издатели даже не всегда обозначали на титульном листе «печатано с указанного дозволения». Ранее такой либерализм был невозможен (517). Читатели «охранялись» лишь от произведений, содержавших опасные для монархического режима мысли, «сумнительных» и «странных» масонских книг, а также от изданий, оскорбительных для императрицы, всей нации и вызывавших социальное недовольство (362). Не дозволялось печатать ничего «противного законам Божьим и гражданским» (185). Сам тон запретов был мягким, размышляющим. В указе от 1763 г. императрица писала: «Слышно, что в Академии наук продают такие книги, которые против закона, доброго нрава, нас самих и российской нации, которые во всем свете запрещали, как, например: Эмиль Руссо, Мемории Петра III, Письма жидовские и по французскому и много других подобных» (185, с.35). Их рекомендовалось вычеркивать в реестрах и не продавать.

Однако в 90-е гг. XVIII века Екатерина II резко сократила возможности развития свободомыслия российских читателей; напуганная революционным движением на Западе, не найдя должной поддержки своему либерализму среди дворянства, императрица исключила саму возможность появления «вредоносных» книг путем жесткой селекции зарубежной литературы и закрытия неподконтрольных власти «вольных» типографий. Преемник Екатерины Павел I пошел в этом направлении еще дальше: будучи не в состоянии фильтровать зарубежный книжный поток, он перекрыл ему доступ.

Обратим внимание на два концептуально значимых факта: отсутствие логической последовательности и определенных критериев цензурных ограничений, что свидетельствует о несформированности цензурной доктрины. Это говорит о разрешительной, а не запретительной регуляции книжного дела в данный период. Отметим также и направленность ограничений на коррекцию представлений о читательской деятельности и дворянского, и демократического читателя, что позволяет сделать вывод об относительной равнозначности того и другого.

Последние годы правления Екатерины II и период правления императора Павла можно охарактеризовать как «сжатие» социокультурного пространства. Доведя до предельного выражения екатерининские запретительные меры, Павел подавил «вольности» и ростки «дворянской демократии». Для него были характерны тяга к централизации власти, регламентации и твердому порядку во всем. В области книжного дела практикуется уменьшение объема печатных изданий в сравнении с четырьмя последними екатерининскими годами почти на треть. В 1797 году было издано 175 книг, в 1798–237, в 1799–254, в 1800–209; за весь 1801 г. вышло всего 34 книги и брошюры (477). Особенно резким был спад выпуска беллетристических сочинений: по данным В.В. Сиповского, число изданий этого типа при Павле I упало до 56-96-ти в год (для сравнения: в 1786-1796 гг. число их колебалось от 100 до 248 в год) (516).

Цензурные ограничения были предельно жестки, указ императора Павла от 18 апреля 1800 г. гласил: «Так как через вывезенные из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданских законов и благонравия, то отныне впредь до Указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку» (614, с. 96). В 1797-1799 гг. было запрещено 639 изданий, все типографии были предупреждены о необходимости серьезнейшего цензурного наблюдения, а ошибки цензоров карались жестоко (Там же). Павел I учинил «цензурный потоп»; за 4 года его правления вышло в свет 15 указов о цензуре. Усилилась государственная регуляция книжного дела, возросла роль казённых типографий в книгоиздании; число частных типографий сократилось до шести (А.А. Зайцева называет типографии Ф. Брейткопфа, И. Вейтбрехта, Е. Вильковского, В. Плавильщикова, И. Шнора) (179). Отметим и здесь конформную реакцию части читающей публики на павловские ужесточения; М. Скабичевский утверждал, что встречались люди интеллигентные, даже столпы науки, которые публично одобряли цензурные порядки своего времени как охраняющие ученость от «всегубительной язвы возникающего лжеучения» (517, с. 85).

Павел I лично участвовал в регуляции читательской деятельности. Читателю его времени надлежало читать много регламентов, установлений для армии и флотов, дозволялось включить в круг чтения развлекательную (преимущественно немецкую) художественную литературу. В то же время читателю павловской поры категорически запрещалось все, что расшатывало монархию, так или иначе было связано с Францией, «безбожными действиями» французских правителей (517). Очевидно отсутствие логической последовательности и четких критериев павловской регуляции: многое разрешалось или запрещалось в противовес коронованной предшественнице, а некоторым решениям вообще трудно найти логическое обоснование (104). Поэтому вряд ли можно считать, что у Павла I была система взаимосвязанных представлений о читателе, но его регулятивные усилия явно разрушали екатерининскую концепцию дворянского читателя «светлого», либерального периода ее правления.

* * *

Изложенные соображения позволяют сделать вывод о наиболее значимых факторах формирования концепции читателя в XVIII веке: активное усвоение культуры Запада, особенности проявления самодержавной власти и оппозиционных ей сил. Следствием их напряжения и взаимодействия стали попытки установления нового социального порядка «как на Западе» с признанием главенства дворянской культуры; этот порядок на протяжении всего столетия с разной степенью успешности старались нарушить оппозиционеры в лице духовенства, ревнителей старины, непатриотически настроенных царедворцев и демократически ориентированных общественных деятелей. К концу века выявилось два противодействующих и в то же время взаимодополняющих полюса светской культуры: дворянская и демократическая; которые породили две соответствующие концепции читателя. Ни одна из них не доминировала над другой, каждая имела мощную материальную базу реализации в качестве институтов книжного дела и социальную базу в виде обширного социального слоя. Расширение круга читателей в конце XVIII столетия – важнейшее культурное событие в жизни России. Ю.М. Лотман заметил: «У всякого, кто изучает читательскую аудиторию 1780–1800 гг. создается впечатление, что за эти двадцать лет произошло чудо – возник читатель как культурно значимая категория» (340, с. 221).

Кратковременное правление Павла I с его аппеляцией к «низам» общества и стремлением ущемить дворянское сословие порождало сопротивление последнего и, в то же время, заставляло рассматривать «низы» как определенный резерв политики. Социальное напряжение в дворянской среде породило раскол на консервативно-охранительное и либерально-просветительское направления, что вызвало расслоение концепции дворянского читателя в XIX в. Другая линия раскола была намечена на рубеже, отделяющем «западников» от «славянофилов». Длительное воздействие иностранной культуры на национальную породило мощное культурное сопротивление «периферии». У последней возникло стремление восстановить национальную традицию и полемически противопоставить ее реальной «прародине» импортированных идей (316).

Обратим внимание на то обстоятельство, что доминирующие представления о читателе в XVIII веке были сформированы светскими силами: интеллектуально ослабленная расколом, униженная императорской властью и испытавшая пренебрежение дворянства, официальная церковь определяла в основном представления о чтении духовенства. Как отмечал Н.Я. Эйдельман, в XVIII в. церковь и религия были скомпрометированы, расшатаны ударами Ф. Вольтера, Д. Дидро, П. Гольбаха и других мыслителей (614). Церковь, таким образом, была незначащим фактором формирования концепции читателя в этом столетии. Попытки императора Павла усилить церковь за счет ее объединения со староверами ситуацию существенно не изменили. Однако выработанное старообрядцами уважение к русской старине, древнерусскому стилю повлияло на появление в светской идеологии общественного движения, получившего название «славянофильства».

Таким образом, к концу XVIII века оформились основные конфликты, общественные движения, социальные силы, которые определили развитие концепции читателя в XIX веке. Это были конфликты, заложенные в дворянской культуре и ее взаимодействии с культурой «низов», взаимоотношениях религиозной и светской ветвей власти, социальном напряжении между самодержавием и различными сословиями. Век начался с петровского «сжатия», пережил череду флуктуаций в период дворцовых переворотов; после их затухания появились возможности для «дворянской демократии», разнообразных «вольностей», культурного многоцветья. Закончился век павловским «сжатием», усилением государственной регуляции читательской деятельности с главенством запретительных мер. Преобладание в конце столетия единичного в представлениях о читателе, стремление подавить все очаги свободомыслия неизбежно должно было породить множественность этих представлений, дающих основу для реализации разнообразных стратегий читательской деятельности в дальнейшем.