Глава шестая. Не успели побывавшие в увольнении кадеты вернуться в расположение взвода, как слух о субботней проверке мигом облетел всех и стал основным предметом

1.

Не успели побывавшие в увольнении кадеты вернуться в расположение взвода, как слух о субботней проверке мигом облетел всех и стал основным предметом разговора. Суворовец Петрович (с такой фамилией и прозвища не надо) растерянно открыл сумку. На кровать посыпались апельсины, конфеты, выпал пакет с домашними пирожками и еще что-то упакованное в фольгу, по силуэту напоминающее курицу.
- И что же теперь со всем этим делать? – Петрович развел руками.
Ребята переглянулись: у каждого в сумке имелся примерно такой же, заботливо упакованный запас.
Макс после того, как казарма вновь наполнилась галдежом (по которому он, к собственному удивлению, успел соскучиться), вдруг неожиданно почувствовал прилив хорошего настроения и быстро среагировал:
- Как что делать? Активно есть. Вон и Печка поможет.
Перепечко, которого суворовцы по-прежнему сторонились, насупился. Краска ровно залила его необъятные щеки.
Остальные примолкли и только украдкой посматривали друг на друга. И тут Синицын, взяв стул, выставил его посредине казармы и громко произнес:
- А ведь Макар дело говорит. Ну-ка, счастливчики, раскошеливайтесь на хавчик. Печка, чего ты стоишь? – обернулся он к Перепечко. Тот радостно встрепенулся, - Помоги Сухому продукты выложить. Его, судя по всему, на фронт собирали.
Суворовцы расслабились и с шумом бросились устраивать стол. Довольный Макс незаметно вышел из казармы, пробормотав под нос:
- И был у них пир на весь мир…
Уже на следующее утро кадеты убедились, что поступили накануне крайне предусмотрительно. Едва они умылись, как раздался крик дневального:
- Третий взвод, строиться!
Майор Василюк, серьезный, даже почти суровый, обстоятельно рассматривал ребят. Те смутно догадывались о причине столь пристального к ним внимания командира, но каждый, на всякий случай, припоминал, не совершил ли он за последнее врем чего-нибудь предосудительного.
- Мальчики, - начал Василюк торжественно, - Я вижу, вы так и не поняли до сих пор, что школа осталась позади, - он повысил голос: - Вы находитесь в Суворовском училище! И здесь всё, я подчеркиваю, всё происходит только по команде офицера и в соответствии с Уставом. Слово командира, прапорщика, преподавателя – закон.
«Как на параде, - следя за майором, думал Макс, - Кричали мальчики «ура» и в воздух кепочки бросали».
Василюк тем временем продолжал:
- Особое ваше внимание я хочу обратить на внешний вид суворовца и состояние его прикроватной тумбочки.
Макс успел уловить ритмику речи командира и ни капельки не удивился, когда тот произнес следующие слова на подъеме:
- За неопрятность или наличие в тумбочках посторонних вещей вас будут наказывать. И наказывать строго. Понятно? – Василюк по очереди оглядел каждого. Удостоверился, что кадеты почти не дышат, - Теперь об увольнительных, - резко сменил он тему… - … На прошлой неделе часть суворовцев первого курса была лишена увольнительных в город. И больше всего – из нашего третьего взвода! Это при том, что все вы знаете, насколько велика опасность вылететь из училища, - Василюк оставил торжественный тон, - Перебор в двадцать человек – шутка сказать! – он поднял правую руку, как будто собирался отдать честь, и снова опустил ее, - Я не хочу, чтобы в списке на отчисление были мои суворовцы.
- Хм, а я бы в него записался, - очень тихо пробормотал Макс, но майор услышал.
— - Суворовец Макаров только что вызвался убирать туалеты — И продолжил, словно ничего и не произошло: — Одним словом, чтобы в следующую субботу увольнительные получили все. Ясно?
Кадеты поспешно закивали. Василюк прищурился, кашлянул в кулак и приказал строиться на зарядку.

2.

И началась очередная учебная неделя. Неделя, от которой Макс не ожидал ничего нового. Завтра будет так же, как вчера, другими словами. Сценарий написан, роли распределены. Действие открывают вопли дежурного, а под занавес звучит команда «отбой». И так три года! Кошмар. Хоть зарубки на кровати делай. Лучше бы родители отправили его в исправительную колонию. Может, хоть слесарничать бы научился. А что? Слесарь первого разряда Максим Макаров. Звучит, а? Папочку точно удар хватил бы.
Хорошо, пацаны не все полные уроды оказались. У некоторых даже намек на чувство юмора есть. Только им по этой части с Философом не сравниться. Как загонит на спортплощадку, так обхохочешься. Да и командир от него не отстает. Вон, зачем-то вице-сержантом Макса сделал. По системе Макаренко, наверное, воспитывает. Символично, по крайней мере: Макаров, воспитанный по системе Макаренко.
«Да уж, - думал Макс, - Определенно бы лучше – в колонию».
Однако вскоре произошло событие, которое резко изменило его настроение.
Макс хорошо запомнил тот самый урок, когда впервые появилась Полина. По расписанию у них был новый предмет – этика и эстетика. Отвешивая реверансы, кадеты толпились у входа, пропуская друг друга вперед.
- Только после вас, господин Трофимов, - согнувшись в три погибели и подобострастно улыбаясь, умолял Сухомлин.
- Нет-нет, господин Сухомлин, я не могу себе позволить подобной дерзости. Тем более в присутствии дамы, - отвесив витиеватый поклон, возразил Трофимов.
- А кто за даму, интересно? – полюбопытствовал Андрей.
Он стоял рядом и с интересом наблюдал за ребятами, не участвуя в общей забаве.
- Как? – изумился Трофим, - Неужели вас оставили равнодушным безусловные прелести барышни Перепечко?
Ребята расхохотались. И Перепечко тоже, присев даже в реверансе, правда, чуть не грохнувшись при этом на пол. Вернее, он, безусловно, упал бы, если бы не Макс, поймавший его за шиворот в последний момент.
- А ну, разойдись! Пропустите вице-сержанта вперед, летчики-залетчики! – копируя прапорщика Кантемирова, скомандовал Макс, отодвинув Степу к стенке.
Мальчики, не сговариваясь, встали на цыпочки и, высоко поднимая колени, попятились.
- Конечно-конечно, господин вице-сержант. Простите, что замешкались, - от лица всех подобострастным голосом извинился Сухомлин.
Макс первым вошел в класс, а за ним, все еще изображая китайские церемонии, последовали остальные.
Они еще не угомонились, когда дверь открылась и вошла Полина. Невысокая, хрупкая, что особенно подчеркивал ее просторный наряд, с чуть вьющимися на концах темно-русыми волосами и очень бледным, но удивительно красивым лицом. Правда, если приглядеться, черты его были не совсем правильные: рот слишком маленький, подбородок острый, а миндалевидные глаза на первый взгляд казались грустными. Но стоило Полине улыбнуться, как становилось ясно, что на самом деле они вовсе не грустные, а совсем даже наоборот – озорные. А еще Полина была очень молода – от силы лет на пять-семь старше ребят.
При ее появлении суворовцы на автомате подскочили, и едва бросив на новую преподавательницу взгляд, издали звук, похожий на присвист. Тогда Полина и улыбнулась в первый раз. Вернее, хотела улыбнуться, однако вовремя себя сдержала. В результате ее губы лишь чуть-чуть дрогнули, а в глазах замер не вырвавшийся наружу смех.
Сухомлин тем временем доложил:
- Товарищ преподаватель! Третий взвод к уроку эстетики готов…
Но Полина остановила его жестом.
- Хорошо, - у нее оказался мелодичный, чуть звенящий, как колокольчик, голос, - Присаживайтесь.
Макс очнулся только тогда, когда понял, что взвод уже давно уселся, а он по-прежнему стоит и задумчиво смотрит на Полину.
Она мягко улыбнулась и вежливо поинтересовалась:
- Вы что-то хотите спросить, суворовец?..
- Вице-сержант Макаров, - представился Макс, принципиально проигнорировав громкое «о-о», которое пронеслось по классу, - Можно просто Максим, - добавил он, чинно склонив голову.
Полина кивнула:
- Хорошо, суворовец Макаров, можете садиться, - и не дождавшись, пока курсант выполнит ее просьбу, обратилась к остальным: - Мы с вами сегодня… - Преподавательница шла по проходу. Суворовцы, не скрывая восхищения, поворачивали головы, когда она проходила мимо них, - Приступаем к изучению очень важных предметов – эстетики и этики. Мы, надеюсь, научимся разбираться в музыке, живописи, а также освоим искусство танца. – Тут Полина обернулась и обнаружила, что Макс, над которым уже начали подсмеиваться, все еще стоит и, кажется, не думает садиться.
- Суворовец Макаров? У вас, видимо, все-таки есть ко мне вопросы?
- Есть, - кивнул Макс и вдруг спросил: - Как вас зовут?
- Простите, - Полина смутилась, - я не успела представиться. Меня зовут Ольховская Полина Сергеевна.
- А я думал – Этикетка, - довольно громко поделился своими соображениями Трофимов.
Раздались жидкие смешки.
Приподняв бровь, Полина медленно ответила:
- Прекрасная тема для первого занятия, - она опустила ресницы, - Только что суворовец нагрубил женщине. И если этот суворовец мужчина, он сейчас же встанет и извинится.
Трофимов подчинился, хотя и нехотя:
- Покорнейше прошу меня извинить.
- Зарабатывая таким образом очки у своих товарищей, - все так же, не повышая голоса, сказала Полина, - вы оскорбляете прежде всего себя. Садитесь.
Наконец, тоже сев, Макс склонил голову. Интересный экземпляр. Вроде и не кричит, а здорово Трофимова на место поставила. Чем-то отдаленно она напомнила Максу мать, которая вот так же умела осадить отца, не отвлекаясь при этом от маникюра. И в то же время было в Полине нечто такое, что он никак не мог от нее оторваться, а потому снова и снова украдкой смотрел на преподавательницу. Странно, но пялиться на учителя в открытую, что было бы, наверное, естественно, Макс не решался.
Рассказывая о своем предмете, Полина не сидела за столом, а легко передвигалась по классу, обращаясь, казалось, то к одному, то к другому суворовцу. При этом ее длинная юбка успокаивающе шелестела, рассеивая в воздухе слабый цветочный аромат духов.
Но иногда она останавливалась, сжимала руки в кулачки, прижимала их к груди и, прикрыв глаза, задумывалась на пару-тройку секунд. Собиралась с мыслями. Затем отмирала, глубоко вздохнув, опускала руки и продолжала. В этот момент Полина больше всего была похожа на гимназистку начала двадцатого века, отвечающую урок перед профессором. Но уже в следующий миг она снова превращалась в учителя, который всем сердцем желает разделить груз своих знаний с учениками.
После урока, пропустив мимо нестройно покидающих класс суворовцев, Макс дождался, пока Полина останется одна, и несмело (что его самого в другое время немало позабавило бы) подошел к ее столу, где преподавательница дописывала что-то в журнале.
- Полина Сергеевна, разрешите? – начал он.
Полина подняла голову и застыла с немым вопросом в глазах:
- Да, суворовец?
Уже немного освоившись в новой для себя роли и осмелев, Макс продолжил:
- Я хотел бы записаться к вам на дополнительные занятия. Боюсь, не смогу самостоятельно освоить предмет.
Полина, видимо, сразу поняла, к чему он затеял этот разговор, потому что тут же улыбнулась, но, как и в первый раз, лишь уголками губ:
- К вашему сожалению, суворовец Макаров, я не даю дополнительных занятий. Поэтому вам все-таки придется попробовать разобраться с материалом во время урока.
Но Макс уже вошел в раж:
- А телефон ваш я могу попросить? Вдруг у меня возникнут вопросы по домашнему заданию?
- На все ваши вопросы я с удовольствием отвечу до, во время и даже после уроков, - и она многозначительно на него посмотрела: мол, все ясно? – Еще что-то? – Полина улыбнулась – на этот раз открыто – и вновь склонила голову к журналу.
Вот и поговорили. Чувствуя себя полным придурком, Макс поплелся к выходу. В коридоре нетерпеливо топтался Перепечко, который, несмотря на последние события, что-то жевал, при этом, правда, настороженно оглядываясь, нет ли поблизости офицеров.
- Ну, где ты там? – обиженно спросил он, завидя Макса.
- Там, - эхом повторил Макс. Остановился, задумался и резко повернулся на каблуках, - Так, Печка, настало, пожалуй, время, обзавестись мне здесь мобильным телефоном.
- Но ведь нельзя? – высказал сомнение Перепечко.
Однако Макс только отмахнулся:
- Кому-то, может, и нельзя… а кому-то очень даже можно.
И он быстро, не задерживаясь, чтобы посмотреть, идет ли за ним Перепечко, двинулся вперед.
А Перепечко не отставал. Он, проглатывая на ходу нелегально добытую пищу, семенил сзади.
- И как же ты, интересно, мобильный телефон достанешь? – нервничал Степа, безуспешно стараясь подстроиться под широкий шаг Макарова.
Обернувшись на ходу, Макс голосом Остапа Бендера произнес:
- Телефоны, дорогой Киса, не достают. Их вежливо просят. Вперед, заседание продолжается.

В кабинете самоподготовки было шумно. Кадеты вслух учили литературу, которая на сегодняшний момент оставалась для ребят самым завальным предметом. Палочка редко выходил из себя. Только по делу. Только если суворовцы не знали урок. Только если суворовцы не знали урок так, как он хотел, чтобы они его знали. То есть практически всегда.
А когда Палочка выходил из себя, он не повышал голоса, не суетился, что случалось иногда с физиком, нет — Палочка выпрямлялся, буквально весь деревенел, становясь похожим на настоящую палочку, но быстро расслаблялся и, бормоча что-то под нос, тянулся к журналу. Дальше — к гадалке не ходи. Привычное движение рукой, и ровная маленькая линия напротив фамилии потерпевшего готова.
Кадеты давно решили, что Палочка сильно не дружит с головой. Даже хуже БМП. Та хоть изредка, да похвалит. И списать у нее, если очень постараться, можно. Ну если не списать, то «бомбу» сделать. С Палочкой такие номера не проходили. Среди учителей он слыл чемпионом по выявлению шпор. Хотя какие шпоры на литературе помогут? Тем более если нужно стихи с выражением наизусть читать.
Сегодня суворовцы учили Афанасия Фета. Не самый простой для зубрежки поэт. Если в смысл не вникать, то учи — не учи — все одно на следующий день забудешь. А если вникать, то есть риск мозги наизнанку вывернуть. Философская лирика, одно слово.
«Все-таки Фет малость перемудрил», — размышлял Андрей, шевеля губами. Учили они по старинке — четверостишие за четверостишием. Сначала про себя, а затем повторяли вслух, мешая друг другу.
Сухомлин предложил было положить книгу со стихами под подушку, чтобы информация во сне записалась на подкорку, но Петрович решительно отверг этот способ:
— Старо как мир и, главное, не работает. Я, помню, классе в пятом решил так басню выучить. Пробежал глазами для успокоения совести, сунул книгу под подушку и сладко уснул, уверенный, что огребу пятерку. А ночью моя собака — как только почуяла, тварь, — прыгнула на кровать, морду под подушку засунула и сожрала пол-учебника, в том числе и эту самую басню. Она — собака в смысле —
тогда еще совсем щенком была. Все подряд жрала. — Петрович вздохнул. — А меня как назло на следующий день отвечать вызвали.
Трофимов оторвался от учебника:
— Так у нас вроде собак нет. Может, попробуем?
— Собак нет, —ухмыльнулся Петрович. — А Перепечко? Кто гарантирует, что ему ночью не приспичит полакомиться твоим учебником?
Расхохотались все, кроме Ильи. Он, в отличие от остальных, губами выразительно не шевелил, а, напротив, тихо сидел и что-то писал в тетрадке.
Тут дверь распахнулась и вошел майор Ва-силюк. Кадеты вскочили.
— Вольно, — махнул рукой майор. — Суворовец Синицын, — он огляделся и, найдя глазами Илью, кивнул ему, — иди на КПП, там к тебе пришли.
«Ксюша!» — взорвалось в голове у Ильи. Он бойко вскочил, прикрыл тетрадь и, едва сдерживая радость, пролетел мимо командира.
Но на КПП была не Ксюша. Там его ждала мать, которая, завидев Илью издали, расплылась в счастливой улыбке и встала. Усилием воли не выдал он своего разочарования. Однако от матери разве утаишь.
— Не ожидал? — ласково спросила она, нежно прикоснувшись к форме сына. И тут же
отдернула руку, словно испугавшись смутить его перед дежурным. Впрочем, Илья был на
столько погружен в свои мысли, что не обратил на это внимания. —А я, знаешь, соскучилась, — призналась Ольга Синицына. — Отец пропадает, как всегда, целыми днями. И тебя нет. Трудно привыкнуть. — Она пригладила волосы на висках сына и попыталась заглянуть ему в глаза. — Ну, как ты здесь? Тяжело?
Илья рассеянно ответил:
— Все нормально. — Но, заметив, что мама расстроенно поджала губы, отругал себя и поспешно добавил: — Правда, все хорошо Совсем даже не хорошо. Она так и не пришла. И, наверное, уже не придет. Или все-таки придет? Неужели вот так просто взяла и забыла о нем? Да нет, так не бывает.
— А кормят как? — Ольга нахмурилась, от метив, как сильно осунулся Илья, и немедленно списала это на хроническое недоедание. — Я вот тут кое-что принесла. — Она открыла сумку, вытащила оттуда сверток и, пока разворачивала его, сказала: — Здесь всякие вкусности, так, по мелочи. А вот на следующие выходные придешь, я картошку пожарю. Как ты любишь, с корочкой.
Какая картошка?!
— Мама, нам этого нельзя, — довольно резко ответил Илья.
Мать смущенно замерла.
— У меня могут быть проблемы, — уже мягче, но все равно нетерпеливо попытался он объяснить.
Не решаясь настаивать, Ольга прикусила губу но потом, вспомнив что-то, радостно посмотрела на сына.
— Чуть не забыла, вот балда! — обругала она себя. — Ксюша ведь на днях заходила.
— Ксюша? — хрипло переспросил сын, насторожившись.
Да, —увидев, что ей удалось заинтересовать Илюшу, обрадовалась мать. — И просила, чтобы я письмо тебе передала.
Илья испугался:
— А ты его забыла, да?
Мать хитро улыбнулась.
— Да здесь оно, пляши, — извлекая из бокового кармана сумки конверт, успокоила она сына.
Схватив письмо, Илья хотел было немедленно его вскрыть, но сдержался. Однако нетерпение мальчика, конечно, не укрылось от матери.
— Иди уж, — подтолкнула она его.
Илья вскочил, не заставляя себя упрашивать.
— Мам, ты извини. Ты ведь правда не обижаешься? — виновато спросил он.
— Иди, сказала. — Ольга легонько шлепнула его по плечу и опустила глаза, чтобы Илья не заметил, как они внезапно погрустнели.
Но он бы и так не заметил. Поспешно чмокнув мать в щеку, Илья опрометью побежал с КПП. Едва он оказался один, как разорвал конверт и развернул сложенный втрое лист. Письмо было коротким. Читая его. Синицын ясно понял, что значит выражение «потерять почву под ногами» — для этого достаточно просто прочитать письмо вроде этого. Глаза моментально увлажнились, но Илья не вытер их, а позволил слезе выскользнуть наружу и пуститься в вольное путешествие по щеке.
«Дорогой Илья! — писала Ксюша. — Мне очень неприятно, что получилось так, как получилось. Ты прекрасно знаешь мое к тебе отношение, поэтому догадываешься, как тяжело мне писать это письмо...»
«Не настолько уж и тяжело, раз все-таки пишешь», — зло подумал Синицын.
«Последние события показали, как сложно мне будет и дальше оставаться твоей девушкой. Что это за девушка такая, которая своего парня раз в полгода видит? Ты выбрал Суворовское училище, и я уважаю твой выбор. Но одновременно я поняла, что мне проще будет забыть тебя сразу, чем медленно привыкать к твоему постоянному отсутствию. Вот. Не знаю, что еще здесь можно добавить. Желаю счастья. Ксения».
Несколько раз перечитав письмо, Илья смял его. Постояв какое-то время, не шевелясь, он решительно провел ладонью по лицу, повернулся и бросился в училище. Влетел, с шумом распахнув дверь, в кабинет самоподготовки, где ребята все еще зубрили литературу, подбежал к своему столу, открыл тетрадь, вырвал лист, на котором писал до этого, и уже не бегом, а быстрым шагом направился к выходу.
Андрей, все это время с удивлением за ним следивший, вскочил:
— Синица, ты чего? Чего бешеный такой?
Уже в дверях Илья обернулся:
— Да пошло оно все к черту! — И шибанул дверью так, что стекло в оконной раме уныло звякнуло.
Все к черту! Не стоит оно того. Сейчас найдет прапорщика и покончит с этим раз и навсегда. И Синицын вновь перешел на бег.
Обнаружив Кантемирова в своем кабинете, Илья, тяжело дыша, пробормотал: «Разрешите», вошел и положил перед прапорщиком лист бумаги. Философ, зыркнув на Синицына, порылся в ящике стола, извлек оттуда очки и, нацепив их на нос, поднес бумагу к глазам. Быстро ознакомившись с ее содержанием, Кантемиров причмокнул губами, отложил лист в сторону и забарабанил пальцами по столу.
— И что это, суворовец Синицын? — спросил он сурово.
— Заявление, товарищ прапорщик, — громко ответил Илья, выдержав его немигающий взгляд.
Но внутри у парня все сжалось. От злости, которая переполняла Синицына еще пару минут назад, не осталось и следа. Сейчас, после того как заявление попало в руки Кантемирова, Илья впервые за последние дни забыл о Ксюше. И осознал, что делает. Господи, что же он делает?
Илья тревожно следил за реакцией прапорщика. А тот, бросив пренебрежительный взгляд на бумагу, отбросил ее в сторону.
— Я вижу, — отворачиваясь, сказал наконец Кантемиров после продолжительного молчания. — И как, интересно, эта блестящая идея пришла тебе в голову? — Он снова сел прямо, буравя курсанта взглядом.
— Пришла, и все, — нервно ответил Илья, а потом уже куда более эмоционально продолжил. — Надоело! Не нравится! Устал! Что еще? — Синицын почти кричал, убеждая прежде всего самого себя в том, что поступает правильно.
— Надоело, говоришь? Не нравится? — Прапорщик облокотился двумя руками о стол. — А ты не знал, куда идешь, да? Думал, просто будет? Думал, тебе здесь ананасы в шампанском станут подавать?
— Ничего я такого не думал, — тихо проговорил Илья, опуская голову.
Кантемиров шумно выдохнул:
— Девка, небось, бросила, да,суворовец? Вернее, теперь — бывший суворовец. — Он
покосился на заявление.
Слова «бывший суворовец» больно кольнули Синицына. Он сглотнул и нерешительно посмотрел на прапорщика. Тот поймал его взгляд и скривился:
— Что смотришь? Как ты, интересно, отцу в глаза посмотришь? Он же у тебя офицер, если я не ошибаюсь?
Парень вздрогнул. Отец всегда мечтал, что Илья, когда вырастет, станет военным. Да уж, ему трудно будет понять сына. Точнее, невозможно. Представив лицо отца, Синицын почувствовал, как краска заливает его собственное.
— Впрочем, какой из тебя офицер? — небрежно, даже презрительно сплюнул Кантемиров. — Трудностей испугался на первом же повороте. Хороши бы мы были, если бы семнадцать лет назад из ущелья к женам—мамам уползали, бросая товарищей. Что же мы, по-твоему, такие глупые, что тогда об этом не подумали? — Кантемиров зажмурился, снял очки и поднес их к переносице. — А нас, Синицын, после того боя всего четверо осталось. Остальные... — Кантемиров махнул рукой так, что выронил очки. Они грохнулись на стол, но уцелели. — Пошел вон, Синицын. Я передам взводному твое заявление.
Илья стоял, почти не дыша. Стоял, глядя на Кантемирова, который поднялся и, показывая, что разговор окончен, повернулся к нему спиной. Прапорщик напряженно смотрел куда-то вдаль. Так далеко, что, сколько ни присматривайся — все равно не увидишь. Громко и настойчиво тикали часы. Часы вообще умеют выразительно тикать и выразительно молчать.
Синицын догадывался, о чем молчит прапорщик, и боялся заговорить первым. Но ему нужно было это сделать, чтобы хоть попытаться исправить то, что он сейчас натворил.
— Чего тебе еще? — глухо спросил Кантемиров, чувствуя, что Илья не ушел.
Медленно подойдя к столу, Синицын решился:
— Товарищ прапорщик, а можно мне заявление обратно забрать?
Не оборачиваясь, Кантемиров пожал плечами:
— Это твое заявление.
Илья быстро взял со стола листок и засунул его в карман. Но не ушел немедленно.
— Товарищ прапорщик, простите меня, пожалуйста, — попросил он негромко.
— Идите, суворовец Синицын, — все так же не оборачиваясь, приказал Кантемиров.
За дверью Илью ждал Леваков. Он нервно ходил взад-вперед, озабоченно поглядывая по сторонам.
— Синица! — радостно воскликнул Андрей, едва Илья вышел. —Ты зачем к Философу ходил? — подозрительно спросил он, пытаясь по виду товарища угадать, о чем шла речь.
— Ходил, потому что дурак, — признался Илья.
— Ну, не без этого, — быстро согласился Андрей и тут же сменил тему: — Пошли, что ли, литературу учить? И так время потеряли.
Илья кивнул. Ему стало вдруг очень легко. Когда они проходили мимо мусорного ведра, он приостановился, вытащил из кармана Ксюшино письмо и злополучное заявление, порвал их, не глядя, на мелкие кусочки и с удовлетворением выбросил.