Ритмы культурной динамики

Обзор истории культурных эпох позволяет нам сделать неко­торые системные выводы. Культура Европы и связанных с ней ре­гионов Средиземноморья и Западной Азии дает возможность проследить естественный ритм смены больших цивилизационных периодов. Это гораздо труднее сделать на историческом материа­ле «традиционных» культур, которые как бы прячут историческую динамику, кодируя ее на языке своих «вечных» ценностей. Поэто­му мы попытаемся рассмотреть морфологические закономерно­сти смены эпох на материале истории культуры Запада.

Еще древними была замечена цикличность человеческой ис­тории. Некоторые историки XIX в. начинают распространять принцип повторяемости типов и на культуру. Действительно, ис­торию культуры можно описать как волновой процесс, который артикулируется на повторяющиеся фазы. Три, как минимум, на­блюдаемых цикла достаточно документированы текстами и арте­фактами, чтобы стать источником некоторых обобщений: Антич­ность, Средневековье и Модернитет. Можно заметить, что их циклы содержат аналогичные по своей культурной форме этапы. Обозначим их привычными, хотя и не абсолютно релевантными, понятиями, позаимствованными в основном у истории искусст­ва, имеющей большой опыт в различении стилевых градаций.

Первый этап — архаика. Хронологически для наших трех эпох это соответственно: 1) VI — 1-я пол. V в. до н. э.; 2) VII— XI вв.; 3) XVI—XVII вв. Архаической стадии эпохи присущ пафос открытия новых культурных форм. Она выполняет кристаллиза­цию «насыщенного раствора» своего исторического времени. Поскольку культура — это всегда объективация духа, то мы мо­жем описывать культурные процессы в рамках той или иной эпо­хи как различные версии воплощения смыслов в данной культур­но-исторической ситуации. Объективированные смыслы архаики обычно понимаются своими творцами как плоды героических усилий по преодолению хаоса. Тайна победы в том, что происхо­дит встреча творческой интуиции и того, что было скрыто до поры в самом бытии. Поэтому архаика остро переживает объек­тивность своего культурного космоса, его подлинность, его права на обустройство всех сфер жизни. С этим контрастируют эклек­тика и релятивизм той старой культурной среды, которая обычно окружает область духовного взрыва и его революционных им­пульсов.

Хорошим индикатором новых идей в европейской культуре всегда была архитектура: по античной ордерной архитектуре и скульптуре, по раннесредневековой романике, по первым образ­цам классицизма и барокко в XVII в. мы можем судить о пласти­ческих формулах новой культуры. Оборотная сторона героиче­ской воли архаики — конфликт со средой и отчужденность от стихии «естественной», живой повседневности. Театр Эсхила и Корнеля, монашеское подвижничество и рыцарский кодекс дают нам показательные образцы этой суровой простоты и глубины. Первичная простота найденных идеалов и перспективы их более сложного и экстенсивного воплощения в материал создают то напряженное символическое поле, которое так характерно для архаики. Динамика культурных циклов достаточно хорошо опи­сывается аристотелевскими понятиями формы и материи. Если культурными формами считать структурные, целевые и ценност­ные решения задач, а материей культуры признать те реалии, ко­торые нуждаются в «переформатировании», то архаика даст нам случай агрессивно-внешнего контакта формы и материи, кото­рый силен творческой энергетикой, но слаб из-за неслиянности общей идеи и индивидуального «казуса». Форма властвует над материей, но не вступает с ней в равноправный диалог, не про­никает в глубины ее инаковости. Отсюда ясно, что социальным субъектом такой культуры может быть только элита, которая бе­рет на себя риск и ответственность за утверждаемые идеалы. Ар­хаика догматична, дидактична, императивна, нетерпима к «чужо­му» и недоверчива к «личному». Она тяготеет к ансамблям, боль­шим социальным конструкциям и стратегическим решениям. Не отягощенная излишним гуманизмом полисная демократия, жест­кие сословные структуры раннего Средневековья, первые модели абсолютизма хорошо демонстрируют присущий архаике пафос строительства нового мира, легко приносящий в жертву эмпири­ческую сложность ради раскованной энергии цельных и простых решений.

Второй этап — просвещение. Заимствуя это имя у Просвеще­ния XVIII в., мы берем его как наиболее рельефный образец ин­тересующего нас процесса. Хронология просвещения для трех эпох: 1) 2-я пол. V — 1-я пол. IV в. до н. э.; 2) XI—XII вв.; 3) XVII—XVIII вв. Этот этап компенсирует жесткость архаики своего рода идейным контрапунктом. Он, с одной стороны, рас­пространяет вширь, в большое социальное пространство идеи архаики, но, с другой стороны, вскрывает ее однобокость. Глав­ной мишенью просвещения становится догматизм архаики, а

188

5. Культура во времени

Ритмы культурной динамики

189

главным лозунгом — относительность всех ценностей. Противо­весом объективизму архаики выдвигается гуманизм как утвер­ждение ценности субъекта.

Второй этап целесообразно рассматривать вместе с третьим, хронологически почти совпадающим со вторым. Тем не менее это самостоятельная фаза реакции на просвещение. Можно на­звать ее контрпросвещением. Не меняя самой парадигмы просве­щения, его оппоненты осуществляют переоценку ценностей. Гу­манизм видится им не как триумф субъективности, а как траге­дия субъективности. Контрпросвещение обычно содержит в себе и прямолинейно-консервативную версию возвращения к старо­му, и конструктивную версию углубленной переоценки ценно­стей. Просвещение и контрпросвещение — это прежде всего идеологические конструкты, и поэтому самые наглядные их при­меры — это разного рода доктрины и их практические модусы. В Античности им соответствуют греческая софистика и оппони­рующий ей Сократ. Средневековье реализовало эту фазу в проти­востоянии Абеляра и Бернара Клервоского. Новое время — в тех умственных движениях XVIII в., названия которых мы и позаим­ствовали для обозначения фазы.

Четвертый этап — классика. Сам термин, избранный для его номинации, говорит о том, что задача этапа — предельное выра­жение смыслов эпохи. Если продолжить аналогию с волновыми процессами, то классика будет гребнем волны. Функция класси­ки — примирение первичных ценностей архаики с ее критика­ми. Так, афинская культура V—IV вв. до н. э. создает оптималь­ные формы для осмысления встроенное™ человека в космос; Средневековье XIII в. обретает умение гармонизировать и выра­жать в культуре связь земного и божественного; новоевропей­ская цивилизация во 2-й пол. XVIII — начале XIX в. находит ба­ланс субъективного творчества человека и объективных мировых законов. Классика каждой эпохи подтверждает мысль Канта о том, что вопрос всех вопросов звучит так: «Что такое человек?». Самоинтерпретация человека является сквозным сюжетом и нервом всей истории культуры. Фазы классики суть моменты появления итоговых формул каждой эпохи. В отличие от инст­рументально простых решений архаики, классика за своей про­стотой скрывает сложные решения, синтетическое соединение противоположностей, которое стремится сохранить элементы, интегрированные синтезом. К. Леонтьев удачно назвал такое со­стояние культуры «цветущей сложностью». Выше мы исполь­зовали категориальную пару «субъективное—объективное» для

описания фазовых особенностей. О классике можно сказать, что она, не жертвуя признанием творческих прав личности, обнару­живает возможность и необходимость творения объективных миров, открывает объективность субъективности. Это хорошо видно по трем великим революциям 2-й пол. XVIII в., в ходе ко­торых появились вершинные достижения духа в рамках парадиг­мы Нового времени. Английская промышленная революция реа­лизует потенциалы индустриального производства и свободного рынка. Французская политическая революция закладывает осно­вы правового гражданского общества. Немецкая духовная рево­люция, осуществленная в первую очередь в литературе, филосо­фии и музыке, открывает миросозидающие способности разума и воображения. Общей формулой для всех трех революций мо­жет быть понимание человека как суверенного индивидуума, создающего свой мир инструментами творческой воли.

Как и все фазы культурной эпохи, классика несет в себе ме­ханизмы самоуничтожения. Слабость классики — в ее сложности и хрупкости. Осуществить ее идеалы может уже не просто элита, как в стадии архаики, но — сообщество гениев. (Неслучайно по­нятие «гений» было изобретено именно зрелым XVIII веком.) Нетрудно заметить, как в ходе трех революций быстро минуется высшая точка баланса всех противоречий и начинается стадия упрощения. Жесткие формы раннего капитализма в Британии, якобинцы и Наполеон во Франции, поздний романтизм в Герма­нии — вот рубежи, после которых классика перестает быть фор­мообразующей силой культуры.

Пятый этап — постклассика. В его основе — эксплуатация достижений классики, которая постепенно приводит к некото­рому вырождению и понижению заданного классикой уровня. Этот этап неодинаково ярко выражен в разных эпохах. В Сред­невековье он почти неуловим, в Античности дан в стертых фор­мах, но рельефно присутствует в Модернитете. (Естественно, надо учитывать, что наша историческая оптика порождает неиз­бежные аберрации из-за временных дистанций.) Поэтому и хро­нология постклассики для трех эпох более размыта: 1) IV—III вв. до н. э.; 2) XIV—XV вв.; 3) первые две трети XIX в. Именно в этот период ослабевает то переживание трансцендентного, кото­рое составляет нерв всякой большой культуры, и происходит пе­реориентация на посюстороннее и фактуальное (чему способст­вует относительный цивилизационный комфорт, достигнутый благодаря усилиям предыдущих периодов). Позитивизм как культурная установка XIX в. хорошо иллюстрирует дух этого эта-

190

5. Культура во времени

Ритмы культурной динамики

191

па и находит соответствия в раннем эллинизме и в раннем гума­низме Возрождения. Идеал человека трансформируется в этом же направлении: от «героического» к «естественному».

Для постклассики характерно расслоение типов сознания и жанров творчества на характерно очерченные, но и — тем са­мым — более плоские. Так, романтизм и реализм XIX в. можно прочесть как продукты распада шедевров эпохи классики, но в то же время они выявляют те потенции, которые в классике находи­лись в связанном виде. Недостаток синтетизма компенсируется эклектизмом. Недостаток глубины — тяготением к эпическому размаху и монументализму. Естественные науки вытесняют мета­физику. Психологизм (а в Новое время и историзм) становится ключом не только к пониманию человека, но и всей картины мира. Классика каждой эпохи понимает культуру как трагиче­скую битву духа и природы, но — парадоксальным образом — со­храняет оптимизм. Постклассика видит в культуре скорее драму, чем трагедию, но это видение окрашено пессимизмом, который в полемике с позитивистской бодростью и прагматичностью одер­живает победу за победой.

Шестой этап — модернизм. Его хронология (с оговорками, о которых — ниже) примерно такова: 1) III в. до н. э. — I в. н. э.; 2) XVI в.; 3) последняя треть XIX в. Реакцией на позитивистское принижение «идеальной» составляющей культуры, на бескрылый эмпиризм и натуралистическое понимание человека является импульс к возвращению культуре статуса высокой игры с симво­лами трансцендентного. Термин «модернизм», исторически свя­занный с самосознанием нового творческого настроения в по­следней трети XIX в., подходит, пожалуй, и для номинации своих аналогов в других эпохах, поскольку в нем звучит семантика об­новления смысла тех открытий, которые принадлежат эпохе. Од­нако стадия модернизма уже не обладает той конструктивной мо­щью, которая была у архаики и классики, и не претендует на мо­билизацию всей культуры вокруг своих программ. Носителем парадигмы модернизма является творчески одаренная субъектив­ность, сквозь призму которой преломяются объективные ценно­сти классики. Модернизм акцентирует способность культуры создавать партикулярные миры, в которых идеалы духа даны ско­рее в измерении художественного переживания и психологиче­ского утончения, чем в бытии — будь то сверхэмпирическая ре­альность или фактуальный мир. От модернизма неотъемлем культ артистизма и мастерства, которым замещается классиче­ский пафос отвечающего за себя и мир деятеля. Ностальгия по

классической цельности приводит модернизм к парадоксальному соседству несовместимых культурных программ. Так, александ­рийская усложненность и изощренность сосуществуют с нарочи­тым простодушием и тягой к истокам; пророческая патетика — с легкомысленным жизнелюбием; камерность, эмоциональная ин­тимность — с брутальной жаждой действия и т. п. Эллинистиче­ская Античность, увядающая сложность XVI в., декаданс XIX в. дают нам изобилие наглядных примеров модернистской парадиг­мы: это качественное многообразие связано с тем, что данная стадия стремится воплотить и высказать то, что подразумевалось и хранилось ранее как невидимый источник творческой энергии. Убывание уверенности в своих устоях, ослабевшая интенсив­ность культурной воли как бы компенсируются экстенсивностью эмоциональных реакций и способов самовыражения.

Заключительный этап эпохального цикла — авангард. Его хронология (и даже сам термин) могут вызвать немало вопросов. Этот этап не так ярко выражен в исторической смене стадий. Тем не менее мы можем заметить закономерное появление культур­ных форм, радикально порывающих с традицией своей эпохи. Если за канон мы примем авангард 1-й трети XX в., то его анало­гами будут: 1) I—III вв.; 2) XIV—XVI вв. Первым авангардом можно считать раннехристианские формы культуры (или контр­культуры), категорично отбросившие антропоморфную пластику, героический гуманизм и космизм классической Античности. К III в. радикализм христианского авангарда смягчается и выра­батываются компромиссные формы. Второй авангард рождается в столкновении новорожденного средневекового индивидуализ­ма и традиционных моделей. Такие явления, как крайний номи­нализм, перспективные иллюзии в живописи, ранний гуманизм, первые программы религиозной реформации, содержат в себе радикальный вызов универсализму и символизму средневековой классики. К середине XV в. авангард находит формулы компро­мисса и становится составной частью широкого потока Ренес­санса. Авангард — это восстание против вековых стереотипов дряхлеющей культуры, решительно выдвигающее альтернатив­ные решения старых задач или формулирующее принципиально иные задачи. Зачастую альтернативой оказываются рецессивные или репрессированные формы, которые казались уже изжитыми заблуждениями. Однако авангард как часть своей эпохи не вы­двигает ничего конструктивно нового; он служит лишь одним из катализаторов будущего морфогенеза. Культурная энергия аван­гарда — это энергия разрушения или инверсии, когда эффект но-

192

5. Культура во времени

Ритмы культурной динамики

193

визны достигается отрицанием или выворачиванием наизнанку привычных норм. (Это, разумеется, не мешает ему быть творче­ством со всеми соответствующими правами и обязанностями.) Еще одна особенность авангарда — сближение с ранней архаи­кой своей же эпохи. Этот парадоксальный процесс, «закольцовы­вающий» эпоху, обусловлен пограничным характером обеих ста­дий: они имеют дело с инокультурной средой (прошлого в одном случае, будущего — в другом) и поэтому как бы испытывают на прочность и эффективность установки своей эпохи.

Выделенные семь ступеней эволюции культурной эпохи име­ют свои темпоральные особенности, которые — в силу их повто­ряемости — можно признать неслучайными. Прежде всего, надо учитывать, что исторический процесс — это континуум и наше выделение дискретных моментов всегда будет привнесением той структуры, которой не было в самом предмете. Наиболее оче­видным это становится при попытке провести границы того или иного периода. Например, определяя культурно-исторические границы Средневековья и вникая в микропроцессы, мы можем первую его половину «прочесть» как плавное завершение Антич­ности, а вторую — как постепенное рождение Нового времени. Однако эта аберрация исчезает, когда мы возвращаемся к «об­щему плану» и опять начинаем видеть Средневековье как эпоху в своей неповторимости. В этом смысле непереходных эпох нет: всякая репрезентирует в себе свое прошлое и свое будущее. По­этому правильнее представлять себе последовательность перио­дов не как соединение вагонов поезда (когда отдельные элемен­ты стыкуются в точно определенной буферной зоне), а как со­единение звеньев цепи (когда звенья соединяются, включаясь друг в друга). Кроме того, культурная эволюция (так же, как и органическая) сама по себе не уничтожает единожды созданное, но находит ему место «рядом» с исторически актуальным.

Все семь ступеней нашей классификации, пережив момент актуализации, продолжают существовать как своего рода опция, уже не как «время», а как возможное «пространство» для выбора культурного субъекта. В истории культуры ничто не исчезает, все живет в своем измерении: можно в этом смысле сказать, что есть разные степени и градусы исторического. Образно говоря, у древа культуры вертикаль роста и наличие в каждый момент вершины (актуально исторического) не отменяет жизни нижних уровней кроны, которые тоже меняются на свой лад и так же нужны вер­шине, как и она им. Такая система позволяет культуре сохранять прошлое как свой постоянный ресурс, возвращаться к нему или

вести с ним диалог. Однако для историка здесь налицо немалая проблема: необходимо научиться отличать актуально историче­ское от фактического. Скажем, схоластика XIII в. или натурфило­софия XV в. перестали быть исторически адекватной формой зна­ния о мире вместе с приходом экспериментально-математическо­го естествознания XVII в. Но они продолжают существовать как в своих исходных формах (например, «вторая схоластика» XVII в.), так и в трансформированном или скрытом виде (например, на­турфилософия XVIII в. или оккультно-романтическая беллетри­стика XIX в.), при этом выполняя набор весьма важных культур­ных функций (оппозиция, диалог, альтернатива и т. п.).

Далее — функциональные задачи каждой культурной стадии обусловливают ее «продолжительность жизни» и способ ее сосу­ществования с другими звеньями исторической цепи. Архаика (во всех трех наблюдаемых эпохах) имеет сравнительно четкие временные и структурные границы: в силу своей агрессивности и пассионарности она заметно отделяется от «чужого»; для ре­шения же своей главной задачи — выработки культурного кано­на — она нуждается в достаточном времени и поэтому длится около 200 лет.

Просвещение и контрпросвещение — более концентриро­ванная и менее длительная фаза. Возможно, это обусловлено сравнительно узкой социальной базой: задачи трансляции идеа­лов и образцов в большое социальное пространство (равно как и испытание их критикой) может осуществить только настоящая элита, век которой всегда короток.

Период классики — самый короткий в контексте эпохи. В на­блюдаемых нами трех эпохах он не превысил времени трех поко­лений. И это нетрудно понять: ведь классический синтез осуще­ствляется только за счет усилий немногочисленных гениев, ин­туиции которых нельзя гарантированно повторить и передать. Для классики также характерны ее резкие границы между сосед­ними периодами. Это заметно по очевидному непониманию та­инства классики теми, кто находится на исторической шкале «до» и «после» (при сохранении, как правило, должного пиетета). И еще одна особенность классики — ее неспособность длиться параллельно со сменившими ее фазами: она исчезает раз и навсе­гда. Правда, это компенсируется постоянной реинтерпретацией классики, что само по себе является одним из важнейших меха­низмов культуры.

Контуры периода постклассики более размыты; в своем са­мосознании она выступает обычно как период рационального

194

5. Культура во времени

Ритмы культурной динамики

195

использования достижении эпохи и смягчения культурных кон­фликтов, хотя на деле мы видим, что для этой стадии характерно расслоение элементов, интегрированных классикой. Во всех трех случаях эта фаза совпадает с появлением относительно благопо­лучного «среднего класса», который вырабатывает консуматив-ное отношение к духовному капиталу и формирует спрос на массовую культуру.

Стадия модернизма является самой длительной в своем цик­ле. Это связано, по-видимому, с тем, что она, осуществив кри­тику «позитивизма» предшествующего периода и психологизи­ровав идеалы эпохи, окончательно адаптирует накопленные дос­тижения к тем требованиям, которые предъявляет культуре сформировавшаяся социальность. Плюрализм и толерантность, присущие стадии модернизма, позволяют использовать в симво­лических играх культуры весь наработанный тезаурус. Единст­венная слабость этой гибкой и жизнеспособной стадии — ее замкнутость в своей эпохе. Стремление вырваться из замкнутого культурного космоса, прорваться к «иному» рождает авангард.

Истинный авангард недолговечен. Являя собой логически последнюю ступень цикла, исторически он быстро исчерпывает­ся и опять включается — на тех или иных правах — в модернизм. Так, христианская контркультура вступает в компромиссный союз с эллинистическим миром, радикальный гуманизм поздне­го Средневековья вливается в ренессансный пантеизм, авангард XX в. — в современную коммерческую цивилизацию. Этот ком­плекс уже начинает продуцировать эклектическую смесь элемен­тов, некогда входивших в органический синтез, которая и станет, в свою очередь, питательной средой для рождения новой эпохи.

Смена стадий может быть описана в терминах основной про­блемы культуры как сюжет, повествующий об истории примире­ния человека и окружающей его среды: фаза архаики начинается с того, что человек, утративший свой мир в результате кризиса предыдущей эпохи, получает ориентиры для строительства ново­го мира. Заканчивается она тем, что создает прочный каркас для своего строения. Классика вырабатывает оптимальные формы слияния человека и мира, понимаемые как взаимопроникнове­ние и тождество микро- и макрокосма. При этом классика не жертвует ни тем ни другим и не закрывает глаза на неизбывную трагичность столкновения человека и мира. Модернизм выбира­ет путь компромисса: его плодом являются очеловеченный мир и обмирщенный человек. Авангард отказывается от гуманизма и делает выбор в пользу мира, пытаясь пробиться сквозь корку

оцепеневшей старой культуры к «иному», к подлинной реально­сти: его плод — бесчеловечный мир. Таким образом, критерием исполненности каждого периода является своя особая мера и формула связи человека и мира (из чего вытекает и интерпрета­ция этих первоначал, свойственная формату каждой стадии). Стоит отметить, что одним из подтверждений неслучайности описанной здесь стадиальной серии может служить то, что во многих случаях ее шкала достаточно эффективно налагается (при должном масштабировании) и на региональные культуры, и на маленькие культурные периоды, имеющие характер законченно­го процесса. Такой артикуляции, например, поддается итальян­ское Возрождение или русский Серебряный век. Эта своего рода фрактальность культурной динамики говорит об информацион­ной целесообразности смены и связи фаз: набор решений не рас­падается на единичные случаи, а связывается в систему со струк­турными и темпоральными отношениями и — главное — с памя­тью о целом и его частях во всех их трансмутациях.

Мы говорили о возможности артикулировать последователь­ность стадий эпохи. Но сами эпохи также связываются в цепь со­бытий с наблюдаемыми закономерностями. Как давно было заме­чено историками и философами, каждую эпоху сменяет ее проти­воположность. Понимать ли эту смену как своего рода маятник или как поступательное движение, само чередование отрицаю­щих друг друга эпох достаточно очевидно и резонно: ведь лучшим импульсом для исторического движения всегда будет исправле­ние прошлых ошибок. Обычно чередующиеся эпохи обозначают­ся парой антонимов (например, Конт разделял «критические» и «органические» эпохи). Здесь мы воспользуемся терминологией Вяч. Иванова и Флоренского, которые говорят о «ночных» и «дневных» эпохах. «Ночные» эпохи — это время культур, тяготею­щих к стабильному пребыванию в рамках традиционных форм солидарности. Их установки — община, аграрность, экологиче­ский баланс, религия, миф, иерархия... Для «дневных» эпох ха­рактерно стремление к динамичной и конкурентной реализации личных и групповых проектов. Ключевые установки таких эпох — индивидуум, индустриальность, борьба с природой, наука, рацио­нальность, эгалитарность... Так же как день и ночь не хуже и не лучше друг друга (они суть части естественного жизненного цик­ла), так и два типа эпох взаимно компенсируют свои доминанты и выполняют такие функции, которые трудно совместить в одном историческом времени: функции самосохранения и самоизме­нения.