Вонгозеро 19 страница

Некоторое время никто не произносил ни слова; мы молчали, переваривая эту сбивчивую историю.

– А где она, эта ваша больница? – наконец спросил Сережа.

– Так в Пудоже. Я разве не сказал? – удивился доктор. – Здесь уже недалеко, километров пятнадцать.

– Послушайте, – сказала вдруг Марина настойчиво и положила свою узкую руку на рукав мятой куртки, которую где‑то в середине разговора Коля безапелляционно нахлобучил‑таки доктору на плечи и несколько раз возмущенно водружал ее, сползающую, на место, когда тот особенно оживленно размахивал руками, – мы слышали, что в Пудоже уже неспокойно. Не надо вам одним туда ехать – подождите нас, мы только зальем топливо и поедем все вместе, хорошо?

– Неспокойно? – переспросил доктор, грустно улыбаясь. – А разве где‑то сейчас спокойно?

– И все равно, – с твердостью, которой я ни разу у нее не замечала, сказала Марина, – так безопаснее, как вы не понимаете! Мало ли что там, в этом вашем Пудоже, могло случиться за три недели. Подождите немного, мы уже почти готовы ехать – мы же готовы, да, готовы же?

– Нет, – вдруг сказала Ира, – мы не готовы, – и все мы с удивлением посмотрели на нее.

– Ну да, мы не поели, – произнесла Марина с отчаянием, – но мы же можем сделать это по дороге, Ира, или сейчас – но быстро, это десять минут, им нельзя дальше одним..

– Дело не в этом, – сказала Ира медленно. – Мы не можем ехать дальше, потому что в Витаре кончился бензин.

Разумеется, я этого ожидала. Об этом невозможно было забыть: все время, пока мы двигались вперед, уменьшая расстояние, отделяющее нас от маленького дома на озере, обещающего нам долгожданный покой и безопасность, невозможно было думать ни о чем другом, кроме этого: хватит ли нам топлива, чтобы добраться. Я помнила об этом, пока сама сидела за рулем, наблюдая за движением тоненькой красной стрелки – в нем не было плавности, в этом движении, стрелка могла не двигаться час, полтора, а затем делала резкий рывок – и каждый раз такой же рывок делало мое сердце, потому что машина – не только Витара, любая из наших четырех машин – означала на этой длинной, опасной дороге жизнь, была ее синонимом. Я помнила об этом, когда мы нашли брошенный грузовик, и потом – на пустых заправках возле Кириллова, и когда мы грабили цистерну – несколько раз за эти десять с лишним дней нам везло, и у трех дизельных автомобилей было теперь достаточно топлива, чтобы доехать до цели, но бензина – если не считать жалких нескольких литров, обнаруженных папой в дачном поселке – бензина мы не нашли нигде. Просто я оказалась не готова к тому, что это случится так скоро, и потому я все‑таки переспросила, чувствуя себя при этом очень глупо: «Как – кончился? Уже?»

– На самом деле его хватит еще километров на десять‑пятнадцать, – ответила Ира, – но лампочка горит, и мы подумали, будет лучше, если мы решим этот вопрос здесь, а не посреди города, в котором неизвестно что творится…

– Я просто не успел тебе сказать, – быстро перебил ее Сережа, – Витару придется оставить здесь, Аня. Мы сейчас перегрузим вещи, и сесть придется поплотнее. Ничего, не страшно, осталось километров триста пятьдесят, дотянем как‑нибудь, – и продолжил, уже обращаясь к доктору: – Слушайте, может, вы и правда нас подождете? Нам просто вещи перекинуть, вряд ли это займет больше получаса.

– Вы простите, – тут же виновато ответил доктор, прижимая к груди свою широкую короткопалую ладонь, – больше мы с вами задерживаться никак не можем. Они ждут нас – три недели уже ждут, и мы просто не имеем права, понимаете? Мы не везем им никакой вакцины, разумеется, но они должны знать… в общем, спасибо, но мы поедем сейчас.

– Ну что ж, – Сережа пожал плечами, – тогда счастливо. И удачи. – Он протянул доктору руку, которую тот немедленно и с большим воодушевлением пожал, а затем повернулся и пошел к пикапу: – Андрюха, расчехляй прицеп – основное к тебе придется сложить, наверное…

– Много не влезет, – озабоченно отозвался Андрей, – мы почти под завязку его уже набили. Разве что канистры пустые выбросить?

– Только не все, – тут же подключился папа, и все они, включая Мишку, сгрудились вокруг прицепа и погрузились в спор, словно перелистнув страницу, на которой случилась эта встреча на ночной дороге, словно ни застенчивого доктора, ни мрачного, недоверчивого Коли, опустошившего папину пачку сигарет, больше не существовало.

– Не надо вам ехать одному, – повторила Марина доктору, – полчаса ведь ничего не решают, – но он только замотал головой и начал поспешно, даже с какой‑то опаской отступать назад, как будто боялся, что она сейчас повиснет у него на рукаве и не отпустит совсем, – да подождите же! Уже поздно, вечер, он, наверное, спит давно, этот ваш главврач…

– Ну нет уж, – с жаром возразил стоявший тут же Коля, – этот точно не спит! – и они с доктором обменялись понимающими взглядами. – Вломит нам еще по первое число за то, что так задержались. Поехали, Пал Сергеич, ты давай, прощайся, а я пойду прогрею машину чуток.

Почему они ведут себя так, словно даже не думают о том, что там, куда они едут, могло уже ничего не остаться, думала я, наблюдая за тем, как долговязый Коля деловито садится на корточки возле поврежденного «буханкиного» колеса, проверяя, выдержит ли оно последних пятнадцать километров, отделяющих эту маленькую экспедицию от долгожданного Пудожа. За последние сутки мы не увидели ни одного живого города, ни одного – только две крошечных деревни, спрятавшиеся в снегах в наивной уверенности, что двадцать с небольшим километров нечищеной дороги в состоянии защитить их и от болезни, и от тех, кто пока ей не поддался и пытается выжить любой ценой. Вы же видели то же самое, что и мы, подумала я, почему же при этом единственное, о чем мы можем теперь думать, – это наше собственное спасение, а вы, два смешных безоружных человечка в дышащей на ладан машинке, делаете вид, что эта мысль даже не приходила вам в голову?

– Скажите, – произнесла я, прервав, видимо, очередной жалобный Маринин монолог, и она испуганно умолкла и посмотрела на меня, – вы действительно не боитесь? Вы правда не понимаете, что скорее всего там, куда вы едете, уже нет никакого города, никакого главврача? Три недели прошло… вы же сами видели, как быстро… Там наверняка уже ничего нет – разве что кучка умирающих людей, которым вы все равно не сможете помочь.

Доктор медленно повернулся ко мне и внимательно, без улыбки взглянул мне в лицо.

– Я уверен, что вы не правы, – ответил он после некоторой паузы, – но даже если… я не знаю, как вам это объяснить. Понимаете, в этом случае мы тем более должны быть там.

– Сергеич! – умоляюще воскликнул Коля, уже сидевший за рулем «буханки». – До утра простоим, поехали давай! – И доктор, еще раз кивнув нам, повернулся и торопливо побежал к машине. Повозившись немного с пассажирской дверью, он наконец открыл ее – судя по всему, не без помощи изнутри – но вместо того, чтобы забраться на сиденье, принялся вначале запихивать куда‑то вглубь свой прямоугольный громыхающий чемодан, куртку, а после неожиданно хлопнул себя по лбу и быстро зашагал обратно, к нам, провожаемый негодующими Колиными воплями.

– Совсем забыл, – проговорил он, когда, запыхавшись, снова оказался рядом с нами, – наша больница у вас по дороге – улица Пионерская, дом 69, двухэтажное желтое здание, мимо проехать невозможно – вы вот что, когда закончите здесь – заезжайте, особенных условий я вам не обещаю, но на ночлег устрою. – Он поймал мой взгляд и сказал уже другим голосом: – Ну, то есть, если там, впереди, все в порядке.

– Лучшее место, чтобы переночевать, – сказала Наташа, пока мы смотрели вслед удаляющейся «буханке», подпрыгивающей на неровностях дороги, – это, конечно, больница, полная заразы. Он ненормальный, этот доктор.

– Да потому что не надо было его отпускать! – с горячностью прервала ее Марина. – Ну что же вы молчали, такой человек, а вы – «удачи вам», – она негодующе обернулась назад, к мужчинам, занятым перегрузкой вещей из Витары, – он же пропадет, они оба там пропадут!

– Какой – «такой человек», – закричала Наташа, – ну какой? Просто он врач, да, в этом все дело? Ты поэтому так за него волнуешься? Не будет у тебя, Марина, личного врача. И массажиста мы тебе тоже не взяли, представляешь?..

– Наташа, – сказала Ира.

– Ладно. Простите, – ответила та неохотно. – Просто нам действительно некуда его. Ну некуда. Пойдемте лучше, ребятам поможем.

Через полчаса Витара была разгружена. Вещи, которыми, казалось, она была заполнена почти доверху, распределились теперь между остальными машинами – основная их часть перекочевала в тентованный прицеп, прочее – под целлофановую пленку на крышу Паджеро. Для того, чтобы все поместилось, пришлось пожертвовать большей частью пустых канистр, к огромному неудовольствию папы, который все пытался как‑то рассовать их, пристроить их кому‑нибудь в ноги, но потом сдался – места действительно больше не было. Мысль о том, чтобы оставить что‑то полезное теперь, когда наши запасы сделались практически невосполнимы, оказалась для него невыносима; он сердито сновал между машинами, заглядывая во все углы, и настаивал: «Может, покрышки хотя бы, а? покрышки?» – «Некуда, – твердо отвечал Сережа, – пап, ехать надо» – «Да погоди ты, я хотя бы аккумулятор сниму, – отвечал папа раздраженно. – Аня, где у тебя капот открывается?»

Я надеялась, что мне удастся этого избежать – что я просто подожду, пока с бедной моей машины снимут все, что можно снять, а потом мы рассядемся в оставшиеся три автомобиля и двинемся в путь, что мне не придется больше садиться в нее – даже для того, чтобы просто открыть капот. Конечно, это было очень глупо – после всего, что нам пришлось оставить, после всего, что мы уже потеряли, переживать из‑за машины – вот только это была моя машина. По‑настоящему – моя. Я поздно села за руль – к этому моменту все вокруг уже сменили не один автомобиль; в юности они бойко катались на подержанных «пятерках» и «восьмерках», доставшихся от родителей или купленных по случаю, потом пересели на степенные, солидные иномарки, а я все так же ездила на метро, прячась от чужих взглядов за обложками книжек, или отгораживалась наушниками от разговорчивых бомбил на задних сиденьях разбитых «копеек». Когда же я наконец решилась, это произошло мгновенно: в ту же секунду, как только дверца мягко захлопнулась за мной, оставив снаружи все посторонние звуки и запахи, я положила руки на прохладное рулевое колесо, вдохнула аромат нового пластика и сразу же, немедленно, остро пожалела о том, что тянула так долго и не сделала этого раньше, потому что это была моя территория, только моя, и никто не имел права мешать мне, пока я была там, внутри. Сережа часто говорил – давай ее сменим, ей уже пятый год, она скоро начнет сыпаться, давай купим тебе что‑нибудь новенькое, но мне почему‑то было очень важно сохранить ее, машину, которую я когда‑то купила себе сама, именно эту.

Папа уже деловито копался под капотом, а я все сидела на водительском месте, стараясь не слышать доносящихся снаружи оживленных голосов. Взявшись за ручку двери, вместо того чтобы выйти, я зачем‑то закрыла ее; голоса зазвучали тише, но зато теперь стали явственно слышны металлические шорохи откуда‑то изнутри. Наконец капот захлопнулся, папа, торжествуя, убежал прятать выкорчеванный аккумулятор, и в ту же минуту Сережа – я даже не заметила, как он подошел, – постучал мне в окно:

– Поехали, Анька. Вылезай.

Я вздрогнула. Теперь, когда он стоял снаружи и смотрел на меня, было неловко гладить руль, говорить какую‑нибудь сентиментальную ерунду, и тогда я просто подняла подлокотник между передними сиденьями и начала вынимать плоские пластиковые футляры – медленно, один за другим, не обращая внимания на его нетерпеливый, упорный стук, и вышла только после того, как забрала их все, даже тот, пустой, от Нины, которую мы слушали целую вечность назад, в день, когда уехали из дома.

– Мои диски, – сказала я Сереже и протянула к нему полные руки, – вы даже не забрали диски.

– Аня, это просто машина. Всего‑навсего. Ну хватит уже, – вдруг сказал он раздраженно, вполголоса, и прежде, чем я успела ответить ему – не просто, это не просто машина, он уже повернулся к остальным, поднял руки – в одной из них была зажата консервная банка, в другой – нож, и несколько раз стукнул ножом по банке:

– Уважаемые пассажиры, – сказал он весело и громко, и все посмотрели на него, – просьба занять свои места и пристегнуть ремни. Через несколько минут вам будет предложен легкий ужин! – И тогда они засмеялись, все, даже Марина, даже мальчик, который наверняка не понял шутки, но обрадовался тому, что взрослые наконец смеются.

Потом мы рассаживались по машинам – Ира с мальчиком устроились теперь в пикапе, Мишка вернулся к нам на заднее сиденье – и Сережа обошел машины, одну за другой, заглядывая в окошки:

– Мясо или рыба? А вам? Мясо или рыба? Прошу вас…

– Банка же закрытая! – чей‑то женский голос, кажется, Наташин.

– За консервным ножом просьба обращаться к вашему бортпроводнику! – отвечал Сережа.

Это было весело, по‑настоящему весело и очень нам сейчас необходимо – мы не шутили уже целую вечность, но я почему‑то не могла принять в этом участия. Не сейчас, подумала я, как‑нибудь в другой раз. Сережа был уже рядом, с оставшимися консервами в руках:

– Мишка, – сказал он, – мясо или… мясо? Рыба кончилась, следующую коробку открывать не полезу уже.

– Пожалуй… мясо, – ответил Мишка, улыбаясь, и потянулся за банкой.

– Держи, – сказал ему Сережа, обходя Паджеро с другой стороны, – сейчас я сяду в машину и открою тебе, – и протянул мне две последних банки.

– Мадам, – сказал он, и голос его прозвучал – или мне показалось – немного, едва заметно холоднее, – мясо или мясо?

Я могла бы подыграть ему – конечно, могла бы, это было очень просто – поднять голову, улыбнуться, сказать «даже не знаю… может быть, мясо? Хотя нет – давайте лучше мясо», только я не смогла поднять головы и улыбнуться тоже не смогла.

– Мне все равно, – бесцветно сказала я, не глядя на него. Руки у меня по‑прежнему были заняты дисками, которые я не успела еще никуда пристроить, и тогда он молча положил банку на широкую приборную панель прямо передо мной и захлопнул пассажирскую дверь.

Есть холодное, волокнистое мясо пластиковыми, гнущимися вилками было неудобно, но мы были голодны – ужасно голодны, и покончили с едой почти мгновенно.

– Эх, подогреть бы ее, – с сожалением сказал Мишка с набитым ртом, безуспешно ковыряя застывший на дне банки жир, – сколько всего осталось!

– Пользуйся моментом, Мишка, – ответил ему Сережа, – каждому по банке – непозволительная роскошь, но это, похоже, наша последняя еда до озера, а разводить на обочине костер и варить макароны у нас точно нет времени. В следующий раз каждому достанется максимум пара кусочков из такой вот банки.

– Может, дать ему немного? Мам? – спросил Мишка и кивнул на пса, старательно делавшего вид, что мы со своей тушенкой нисколько его не интересуем.

– Хорошая мысль, – сказала я.

Мы выпустили пса на улицу и скормили ему остатки белесого студня из наших банок, вычерпав их прямо на снег Сережиным ножом; пока он ел – жадно, не жуя, целыми кусками, дверь стоявшего позади пикапа приоткрылась и на обочине показались Ира с мальчиком. Осторожно ступая, мальчик маленькими шажками двинулся в нашу сторону – в руках у него была плоская банка консервированного лосося.

– Неси осторожнее! – сказала Ира. – Разольешь – испачкаешь комбинезон. – Мальчик остановился, посмотрел на банку и тут же действительно пролил несколько капель, а потом, быстро оглянувшись, пошел дальше – в двух шагах от пса он аккуратно поставил банку на снег, да так и остался сидеть возле нее на корточках.

– Ни за что не соглашался ехать, пока собаку не покормит, – смеясь, сказала Ира Сереже, подходя к нам, – вот, я еще принесла.

Стоя вокруг, мы молча смотрели, как пес стремительно, двумя движениями языка извлекает рыбный бульон из банок. Сережа наклонился и погладил мальчика по голове.

* * *

Оставшиеся до Пудожа пятнадцать километров мы преодолели быстро – «буханка», проехавшая здесь только что, проложила неглубокую, но все же колею, облегчившую нам движение. Впереди по‑прежнему шел тяжелый Лендкрузер, но пикап с перегруженным, опасно раскачивающимся прицепом решено было «прикрыть» с двух сторон, и поэтому колонну теперь замыкали мы – не смотри, сказала я себе, когда мы, пропустив вперед две остальных машины, съехали с обочины и пристроились в хвосте, не смотри, не оглядывайся, ты и так прекрасно знаешь, как она выглядит сейчас, выпотрошенная, брошенная, и все равно посмотрела, и смотрела до тех пор, пока хватало света наших габаритных огней – сначала Витара превратилась в едва различимое темное пятно, а потом, очень быстро, скрылась из вида совсем. Через двадцать минут мы уже въезжали в Пудож.

Они все были очень похожи друг на друга, эти маленькие северные городки, все население которых легко поместилось бы в нескольких московских многоэтажках – десяток улиц, редкие каменные здания, высокие деревья с прячущимися между ними крышами частных домов, разношерстные заборчики, смешные вывески. Ничего, ровным счетом ничего плохого не должно случиться с человеком, попавшим в такое место, думала я, глядя в окно на проплывающие мимо спящие, бесполезные уличные фонари, чередующиеся с белыми, словно обсыпанными сахаром деревьями – на этих улицах, наверное, никто не превышает скорость, и можно без страха выпускать детей играть снаружи, у ворот. Все, кто живет здесь, знают друг друга – если не по именам, то хотя бы в лицо, а на окраинах, зарастающих летом высокими, в человеческий рост сорняками, можно встретить одинокую корову или переходящих дорогу толстых гусей. В таких местах, как это, военные грузовики с санитарными крестами, карантинные кордоны, защитные маски на лицах оказались бы слишком неуместными, почти нереальными. Мы уже проехали несколько похожих городов – и все они были пусты, но нетронуты – не сожжены, не разграблены, как будто заснули на время, до тех пор, пока жившие в них люди не вернутся назад; этот, последний, точно такой же, как предыдущие, действительно был еще обитаем – мы поняли это за первым же поворотом улицы, по которой въехали в город.

– Смотрите, там, впереди, свет! – воскликнул Мишка, взволнованно приподнимаясь на сиденье, и Сережа спросил в микрофон:

– Пап, что там? Тебе видно?

– Не знаю, – отозвался папа, – не разберу пока. Главное, не вздумайте останавливаться. Что бы там ни было, едем мимо, все поняли?

– Так это больница вроде бы, та самая, про которую они говорили, – сказал Андрей неуверенно, – народ там какой‑то снаружи…

Обращенное к улице своим длинным фасадом двухэтажное здание с темными окнами и входом, спрятанным под треугольным металлическим козырьком, действительно было похоже на больницу; не было ни ограды, ни забора, отделявшего его от дороги – просто небольшой, расчищенный от снега пятачок, на котором стояло несколько автомобилей с зажженными фарами – именно они оказались источником слабого, рассеянного света, заметного еще издали. Людей было немного – человек пятнадцать, может быть, двадцать, они стояли небольшой, плотной группой, очень близко друг к другу; в одном из автомобилей, расположенном ближе к дороге, я узнала «буханку». Выходит, он все‑таки оказался прав, подумала я, и они действительно ждали его, он не зря торопился, три недели, целых три недели они сидели здесь, в больнице, считая заболевших, раскладывая их вначале по палатам, затем – в коридорах, а потом – очень быстро – заболевшие начали умирать, уступая место новым, но они все равно ждали, и даже если лекарство, за которым они послали его, оказалось бесполезным, он все равно вернулся – потому что обещал. У них уже нет электричества – как и везде в округе, и связи нет тоже – для того, чтобы собрать сейчас, ночью, такую толпу перед больницей, кому‑то, наверное, пришлось дежурить у окна – день за днем, ночь за ночью, чтобы не пропустить момент, когда «буханка» появится на дороге, и когда она, наконец, появилась, тот, кто первым ее заметил, должен был как‑то предупредить остальных, подать им сигнал, и все они побежали сюда, чтобы получить свою порцию надежды.

Мы уже почти поравнялись с освещенным фарами пятачком, и я все искала глазами невысокую, плотную фигуру доктора, и не находила – собравшиеся вокруг больницы люди стояли слишком тесно, я даже привстала на сиденье – небольшая толпа внезапно вздрогнула и сжалась еще плотнее, словно все они по какой‑то причине решили обняться, а затем, как будто устыдившись этого своего порыва, отошли друг от друга как можно дальше; несколько человек, отступив всего на пару шагов, неподвижно застыли, разглядывая какой‑то продолговатый предмет, лежавший перед ними на снегу, а остальные, отталкивая друг друга, бросились к «буханке», к ее распахнутым дверцам. Сережа нажал кнопку стеклоподъемника – мутное, подернутое инеем стекло опустилось, и мы отчетливо и ясно увидели, что на снегу, на животе, повернув к дороге свое худое, заросшее седоватой щетиной лицо лежит Коля, ворчливый водитель «буханки» – глаза у него были открыты, на лице застыло все то же недовольное выражение, с каким полчаса назад он отчитывал нас на лесной дороге, а за ухом все еще белела одна из папиных сигарет. Звуков почему‑то не было – несмотря на опущенное стекло, с улицы не доносилось никакого шума – ни единого выкрика, полная, абсолютная, сосредоточенная тишина, нарушаемая только пыхтением и возней тех, кто толкался возле «буханки».

Мы продолжали медленно катиться вперед, не в силах оторвать взгляда от происходящего на маленьком, освещенном пятачке перед больницей, как вдруг со стороны «буханки» раздался отчаянный голос: «Это не вакцина, говорю же вам, это не вакцина, она не поможет, вы не знаете, как принимать, ну подождите, дайте мне возможность…» – и сразу после этого крика морозный воздух как будто взорвался, и все закричали разом – и те немногие, кто все еще стоял возле тела, и остальные, которых было гораздо больше. «Буханка» вдруг закачалась, угрожая перевернуться и упасть набок, и наружу, расталкивая остальных, выпрыгнули двое – могло показаться, что они действуют слаженно, но отбежав совсем недалеко, они принялись ожесточенно рвать друг у друга из рук небольшую прямоугольную сумку, пока та не лопнула, выплюнув вверх и в стороны несколько сотен невесомых картонных упаковок, рассыпавшихся по снегу широким веером – словно не замечая этого, сражающиеся из‑за сумки мужчины продолжали яростно тянуть ее, почти уже опустевшую, за ручки, а к ним уже бежали другие, прямо на ходу падая на колени и торопливо, обеими руками зачерпывая маленькие картонные коробочки и вместе со снегом лихорадочно рассовывая их по карманам. В этот момент из «буханки» показалась еще одна сумка – человек, доставший ее, держал ее над головой на вытянутых руках; он сделал отчаянный рывок, чтобы вырваться из напиравшей толпы, но, вероятно, кто‑то с силой толкнул его или ударил, потому что сумка внезапно дрогнула – к ней немедленно протянулся еще десяток рук – и опрокинулась вниз, скрывшись в мешанине рук и ног. «Подождите! Да подождите же!» – надрывался все тот же отчаянный голос, уже едва слышный, и тут мы увидели его, выползающего на четвереньках из самой гущи людей, – на лице у него теперь белел марлевый прямоугольник, но я все равно узнала его круглую, коротко стриженную голову и бесформенную куртку. Он полз в сторону дороги – не решаясь встать на ноги, чтобы дерущиеся возле «буханки» люди не заметили его, – с трудом, медленно, потому что ползти ему мешал громоздкий пластиковый чемодан; возле самой дороги он наконец отважился подняться – и в ту же секунду один из дерущихся увидел его и крикнул: «А ну, стой! Стой!»

Идущий впереди Лендкрузер оглушительно взревел и рванулся вперед.

– Ходу, живо! – закричала рация папиным голосом. – Сейчас они нас заметят! – И прицеп, быстро ускоряясь, запрыгал за Лендкрузером по неровной, уходящей в темноту дороге; Сережа тоже поддал газу и еще раз оглянулся, чтобы последний раз посмотреть на то, что происходит метрах в двадцати позади нас – но внезапно резко ударил по тормозам, переключил передачу и начал сдавать назад, к освещенному участку дороги; проехав совсем немного, Паджеро остановился, а Сережа обернулся и сказал:

– Мишка, дай мне ружье. У тебя под ногами. Быстро! – Ни Лендкрузера, ни пикапа уже не было видно, слышны были только истошные папины крики: «Сережа! Ты ему не поможешь, Сережа! Ты что делаешь, твою мать!», и пока Мишка лихорадочно шарил внизу, под сиденьями, Сережа уже оказался снаружи, на дороге – распахнув пассажирскую дверь, он протянул руку:

– Ну? Давай!

Выхватив ружье, он одной рукой переломил его надвое, а другой достал из кармана два ярко‑красных пластиковых столбика с металлическими наконечниками, загнал их в ствол, с лязгом защелкнул его на место, а затем встал прямо посреди дороги, широко расставив ноги, и крикнул – оглушительно громко:

– Эй! Доктор! Сюда!

Услышав этот крик, доктор повернул к нам свое закрытое маской лицо – только вместо того, чтобы броситься к нам, он зачем‑то остановился и принялся напряженно вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть нас, словно не замечая того, что человек, кричавший ему «Стой!», уже отделился от дерущейся толпы и бежит к нему, неуверенно застывшему на обочине. Пока он еще был один, этот человек, остальные пока были слишком заняты добытыми из «буханки» сумками, и, судя по всему, он вовсе не собирался привлекать их внимание – крикнув лишь однажды, дальше он двигался уже молча, сжимая в руке что‑то длинное и тяжелое, металлически поблескивающее в свете фар стоявших возле больницы автомобилей.

– Беги, доктор! – крикнул Сережа, вскидывая ружье, и тогда доктор вздрогнул, оглянулся, увидел приближающегося к нему человека и наконец побежал в нашу сторону, спотыкаясь и громыхая своим пластмассовым чемоданом, а человек с монтировкой – возможно, тот же самый, кто несколько минут назад ударил Колю, неподвижно лежавшего теперь на снегу, вдруг изо всех сил метнул эту монтировку прямо в его широкую, ничем не защищенную спину. Доктор упал.

– Вставай! – кричал Сережа, на заднем сиденье пронзительно лаял пес, я смотрела, как доктор неловко пытается подняться, одной рукой по‑прежнему прижимая к себе свой дурацкий пластмассовый чемодан, а человек, метнувший монтировку, в два прыжка добирается до нее, откатившейся в сторону, и снова поднимает; он уверен, что в этом чемодане вакцина, поняла я, и тоже закричала:

– Чемодан! Бросай чемодан! – И тогда доктор, уже стоявший на коленях, словно услышав меня, с усилием толкнул чемодан от себя, как можно дальше, и тот, громыхая, с распахнувшейся крышкой, заскользил по утоптанному снегу, только человек с монтировкой не стал к нему нагибаться, словно гнался он вовсе не за ним – вместо этого, отпихнув чемодан ногой, он поднял монтировку над головой, замахнувшись широко и угрожающе, сейчас он его ударит, подумала я, и тут Сережа выстрелил.

От неожиданности я зажмурилась – буквально на долю секунды, а когда открыла глаза, выяснилось, что у меня заложило уши, потому что звуки вдруг пропали – и собачий лай, и крики; все, что происходило дальше, было похоже на немое кино – я увидела, что человек с монтировкой лежит, опрокинувшись на спину, а доктор, с пустыми теперь руками, ползет к нам на четвереньках, а затем поднимается на ноги и бежит, а с другой, темной стороны дороги, виляя, появляется едущий задом Лендкрузер; как толпа, до сих пор не замечавшая нас, застывает на мгновение, а затем, дрогнув, рассыпается на отдельные человеческие фигуры и начинает двигаться в нашу сторону, словно одинокий оглушительный выстрел не напугал ее, а, напротив, привлек; как Сережа оборачивается к Мишке и снова кричит что‑то неслышное, а Мишка распахивает заднюю дверь и одним рывком съезжает в сторону, прижимая обезумевшего, лающего пса к противоположной стойке, и как доктор в съехавшей набок маске ныряет в машину буквально головой вперед, а следом за ним Сережа забрасывает ружье и прыгает за руль.

Слух вернулся ко мне уже после, когда мы с ревом рванули с места, взметнув клубы снежной пыли из‑под колес прямо в лицо бегущим за нами по темной дороге людям и едва не столкнувшись с Лендкрузером, в последний момент успевшим увернуться – замешкавшись на секунду, он пристроился позади, и мы помчались вперед на максимально возможной скорости, и только тогда я услышала сразу все: и лай, и невнятные вопли наших преследователей, и голос Андрея из динамика, беспомощно повторяющий: «Ребята! Что там у вас, ребята? Что там?» Пикап мы догнали уже на выезде из города – он стоял с включенным двигателем прямо посреди дороги; стоило нам показаться из‑за поворота, он немедленно тронулся, но нам все равно пришлось изрядно замедлиться – тяжелый, под завязку забитый прицеп, не позволивший пикапу ни развернуться, ни сдать задом, мешал ему ехать быстро. Убедившись, что мы едем за ним, Андрей наконец умолк и освободил эфир – и тогда немедленно заговорил папа.

– Какого черта, – начал он. – Какого, мать твою, черта. Ты вообще представляешь себе, как это могло для нас закончиться, ты, бойскаут хренов?..