Вонгозеро 14 страница

Входная дверь распахнулась, и вошел Сережа – улыбаясь, он сообщил:

– Через час‑полтора баня будет готова, воды там, правда, немного – у нас всего два ведра, так что, может быть, Андрюха принесет еще хотя бы парочку из вашего дома, и поставим ее туда – пусть греется, а то, боюсь, на всех ее…

В этот момент дверь открылась еще раз, толкнув Сережу, стоявшего сразу за ней, и в комнату ввалился Андрей. Куртка у него была распахнута, а в руке, оттягивая ее вниз, был зажат большой серебристый пистолет – такой яркий и блестящий, что немедленно напомнил мне детскую игрушку, которая была у Мишки в раннем детстве. Глаза у него были дикие.

– Андрюха, ты чего? – Папа вскочил со своего места.

– Что случилось? – резко спросила Наташа.

– Он копался в нашем прицепе, – сказал Андрей, обращаясь почему‑то только к Сереже, – понимаешь, Серега, он копался в прицепе – я подошел к дому и вдруг увидел его, он отогнул тент – разрезал, наверное, или развязал, машины‑то у нас все заперты, а прицеп, его же не запрешь…

– Кто копался? – спросил Сережа, а я сразу же представила себе огромный тулуп на тощих плечах, нелепый треух, и подумала про себя, господи, ты же не убил его, правда, ты же не мог его убить, он совсем старый, его можно было просто оттолкнуть, да нет, на него достаточно было бы крикнуть – и он тут же ушел бы, ты не мог его убить, его нельзя было убивать.

– Кто копался? – спросил Сережа еще раз и тряхнул Андрея за плечо.

– Да Игорь этот ваш череповецкий! – со злостью сказал Андрей. – Приличные люди, жена, две дочки, забрался под тент, скотина, и вытащил коробку тушенки!

– И что ты сделал? – упавшим голосом спросил Сережа; я была уверена, что он подумал то же, что и я, просто жертва была теперь другой – он представил себе, как этот широколицый приветливый парень с меховым капюшоном, вчера утром махавший нам рукой с другого конца улицы, лежит сейчас на снегу с простреленным глазом, я подумала, не было же выстрела, мы бы услышали выстрел.

Андрей дернул плечом, вывернулся из‑под Сережиной руки и, подойдя к столу, с размаху положил на него пистолет – почти бросил, как будто он был горячий, как будто держать его было больно. Потом он сел на стул, и сложил руки перед собой.

– Ничего я не сделал, – сказал он, – я отдал ему эту чертову коробку.

– То есть как – отдал? – спросила Наташа и встала.

– Отдал, – мрачно повторил он, не глядя на нее. Какое‑то время все мы молчали, а потом Наташа осторожно придвинула себе стул, снова села напротив мужа и сказала, тихо и медленно:

– В этой коробке – тридцать банок тушенки. Это тридцать дней жизни, которые ты подарил совершенно незнакомому мужику. У тебя же был пистолет, почему же ты не стрелял?

– Да потому, что он так и сказал – ну, стреляй! Понимаешь? – закричал Андрей и поднял наконец голову. – Я был в пяти шагах от него, он стоит, держит эту коробку, она порвалась, когда он ее вытаскивал, и несколько банок выпало на снег, а он поворачивается ко мне и говорит – давай, стреляй, если хочешь. У нас там дети голодные, а в этом проклятом поселке мы нашли только полмешка проросшей картошки. Стреляй, сказал он, все равно мы тут подохнем. Я не смог. Я отдал ему эту сраную коробку. Наверное, я не готов убить человека из‑за тридцати банок тушенки. Наверное, я вообще не готов убить человека.

– Не надо никого убивать, – сказал Сережа и снова положил ему руку на плечо. – Мы просто сейчас пойдем к ним вместе, и им придется все отдать. Они же вчера показывали, где остановились, – такой дом с зеленой крышей.

– Не пойду я никуда, – сказал Андрей, – бог с ними. Пусть едят эту тушенку.

– Знаешь, сколько еще по дороге мы встретим людей, которым нечего есть? – сказал папа. – Он украл ее, эту коробку. Так нельзя. Пойдем – надо расставить точки над «i». Мишка, за старшего остаешься!

Когда они ушли, не говоря больше ни слова, папа и Сережа – с оружием, Андрей – с голыми руками, отшатнувшийся от ружья, протянутого ему Сережей, словно это была ядовитая змея, а Мишка пулей вылетел на веранду, чтобы хоть краем глаза увидеть, что будет происходить на соседней улице, мы остались в комнате одни – четыре женщины, раненый мужчина и двое детей, беспомощные и испуганные. Мы боялись даже смотреть друг на друга, боялись разговаривать, потому что нам было ясно, что где‑то совсем недалеко отсюда произойдет сейчас что‑то очень плохое и страшное; и теперь, в этом новом, непривычном мире с его безжалостными законами, которые нам приходится учить на бегу, отбрасывая вещи, в которые мы привыкли верить, вещи, которым нас учили всю нашу жизнь, все, что может сейчас произойти в маленьком дачном домике с зеленой крышей на соседней улице, – совершенно не наше дело, и ни одна из нас не может уже никак на это повлиять.

Не знаю, как долго мы сидели так, слушая собственное дыхание – в какой‑то момент детям надоело сидеть смирно, и они завозились на полу, и почему‑то это было еще хуже, чем если бы стояла абсолютная тишина. Наконец Мишка стукнул в дверь: «Идут!» – сказал он глухо, и еще через несколько минут дверь открылась, и все они вошли, расталкивая друг друга в дверях, не стряхнув снега с ботинок, вошли и замерли у дверей, и мы смотрели на них, и боялись спросить, я пыталась поймать Сережин взгляд, но он не смотрел на меня, а потом вдруг Андрей сказал:

– У них там дети, дети больные, я вышиб дверь, мы решили – это будет правильно, выбить дверь, не стучать, потому что мы пришли поговорить как следует, а там всего одна комната – и они лежат, две девчонки, маленькие совсем, и кровь на подушках, и запах – такой ужасный запах, они даже не испугались, мы стояли там, на пороге, как идиоты, а они лежат и смотрят на нас, как будто им уже все равно, и эта чертова коробка стоит на полу, они ее даже не открыли, понимаешь, они, наверное, все равно уже не могут есть. Мы даже не стали заходить. Ты прав, Серега. Здесь нельзя оставаться. Поехали отсюда к чертовой матери.

Следующие два часа мы собирали вещи – лихорадочно, торопливо, словно люди, находившиеся через улицу от нас, были как‑то для нас опасны; папа с Сережей перегнали Лендкрузер и пикап обратно к нашим воротам и потом час или больше носили вещи в машины, освобождая место для сокровищ, обнаруженных в поселке, пока наконец Сережа, выходивший с очередной порцией багажа, не встал на пороге и не сказал:

– Слушайте. Мы ведем себя, как идиоты. Мы не можем выезжать прямо сейчас. Нам нужно хотя бы поспать. Будем караулить по очереди, как всегда, и ничего не случится. И давайте поедим. И баня уже, наверное, нагрелась.

Ни еда, ни баня в этот вечер не доставили никому удовольствия. Мы поели в тягостном молчании и засобирались спать сразу же, как только закончили ужинать. Перед сном я вышла во двор, а когда возвращалась, пес, все это время наблюдавший за нашими сборами, проскользнул следом за мной в дом и прошел прямиком в комнату, в которой спали теперь мы с Сережей; когда я легла, он потоптался немного у двери, а потом глубоко вздохнул и лег.

Я проснулась среди ночи оттого, что пес царапал лапой закрытую дверь – короткими, требовательными ударами; какое‑то время я пыталась не обращать внимания на этот звук, но потом поняла, что он не успокоится, и встала, чтобы выпустить его. В центральной комнате было темно; на кровати, укрывшись до подбородка, спала Ира, крепко обхватив мальчика руками. Цокая когтями по деревянным доскам пола, Пес уверенно направился к выходу – мне пришлось надеть куртку и выйти с ним на веранду, и сразу же, как только мы вышли, я поняла – что‑то не так: вместо того чтобы сидеть, закутавшись в тулуп, Андрей стоял возле окна в странной, напряженной позе и кивал головой кому‑то, стоявшему снаружи; он даже не обернулся на звук открывающейся двери. Я подошла поближе, встала с ним рядом и подышала на стекло – и внизу, под окном, увидела знакомую хрупкую фигуру в нелепом треухе и бесформенном тулупе. Он стоял, неудобно задрав голову, и говорил тихим, настойчивым голосом:

– …я всего лишь хотел сказать вам, что вы поступили благородно. Это гадкое, чудовищное время, и уже случилось огромное количество страшных, несправедливых вещей, и поверьте мне, их случится еще немало. Не стоит корить себя за благородный поступок. Наши девочки больны – вы, наверное, заметили это; мой зять, Игорь, до последнего момента не верил, что они действительно заболели, он уверял нас, что это простуда, он был так уверен… я говорил уже, что он оптимист – хотя нет, впрочем, я говорил это не вам, а вчера, как мне кажется, заразилась моя жена, и если я хоть что‑нибудь понимаю в этой отвратительной болезни, будет чудом, если все мы доживем хотя бы до Нового года. Ваша коробка с тушенкой, молодой человек, поможет нам хотя бы умереть более или менее достойно, насколько здесь вообще можно говорить о достоинстве, конечно. Прошу вас, не подумайте о нас плохо – нас нельзя обвинить в беспечности; все время, пока мы общались с вами, мы старались держаться от вас как можно дальше, даже Игорь, и это, пожалуй, свидетельствует о том, что он не такой уж оптимист, как мне казалось. Забавно, сколько нового можно узнать о своих близких, когда оказываешься с ними в подобной ситуации…

Андрей кивал и кивал ему, не говоря ни слова, а я прижалась спиной к входной двери и все слушала этот тихий, извиняющийся голос, понимая, что даже не имею права показываться ему, потому что этот старый, обреченный человек в тулупе с чужого плеча пришел сюда говорить не со мной. Я стояла до тех пор, пока холодный собачий нос вдруг не толкнул меня под руку, и тогда я как можно тише открыла дверь и вернулась в теплый, спящий дом, оставив Андрея наедине с его собеседником.

Наутро мы уехали.

* * *

Дорога была скверная. На наше счастье, сильных снегопадов еще не было – по крайней мере, с тех пор, как транспортный ручеек, соединяющий Череповец с маленьким Белозерском, отмеченным крошечной точкой на берегу огромного холодного северного озера, первого на нашем пути, обмелел и заглох совсем, потому что нечего и некому было теперь везти по этой дороге, идущей из одного мертвого города в другой. Судя по всему, это случилось совсем недавно, самое позднее – несколько недель назад, потому что слой снега, укрывший дорогу, был еще неглубок и по‑прежнему видна была колея, оставленная последними прошедшими здесь машинами – такая же, как та, по которой мы двигались от оставшейся позади Устюжны к Череповцу.

Глядя на сосредоточенный Сережин профиль, пока Паджеро, слегка раскачиваясь, но вполне уверенно двигался вперед, с хрустом перемалывая хрупкие, остекленевшие от мороза следы чужих колес на снегу, я думала о том, кто проехал здесь последним – хотела бы я знать, кем он был, этот человек, и куда он ехал, был ли у него план спасения вроде нашего, или он просто бежал, погрузив в машину свою семью или то, что от нее осталось, двигаясь без определенной цели, желая просто поскорее убраться как можно дальше от смерти, следовавшей за ним по пятам; был он болен или еще здоров, знал ли он о том, что все, от чего он бежит, поджидает его впереди за каждым поворотом, в каждой маленькой деревне, которую ему придется пересечь? Получится ли у него то, что он задумал – а единственно возможная сейчас цель, как бы она ни была сформулирована, могла заключаться только в одном: не умереть. Получится ли у нас?

На просторном, гораздо шире Витариного, заднем сиденье Паджеро сидел пес, напряженно подобрав под себя большие лапы, и старательно смотрел в окно, словно не желая разглядывать то, что окружало его здесь, в салоне машины. Наверное, это была первая поездка в его жизни – когда все вещи были уже загружены, я последний раз оглянулась на улицу, изрезанную нашими колесами, испещренную нашими следами, зажатую с обеих сторон высокими обледеневшими сугробами, в одном из которых несколько дней назад я собиралась умереть, и наткнулась на неподвижный и внимательный желтый взгляд. Он сидел в нескольких шагах от меня, и морда его не выражала ровным счетом ничего – ни страха, ни беспокойства, ни заискивающей мольбы, он просто смотрел на меня – спокойно и как будто оценивающе, и когда я распахнула заднюю дверь и сказала ему «ну что же ты, давай, прыгай скорее», он еще какое‑то время раздумывал, как если бы не был уверен в том, что мы достойны составить ему компанию, а потом нехотя поднялся и медленно подошел к машине, и в один легкий, плавный прыжок оказался внутри, рядом с Мишкой, сразу же протянувшим к нему руку, и отстранился от Мишкиной руки – не трогайте меня, вы не нужны мне, я с вами только до тех пор, пока сам этого хочу, не дольше. Если бы кто‑нибудь спросил меня – зачем я взяла его с собой, наверное, я не смогла бы ответить, у нас было так мало места в машинах, так мало еды с собой, и я почти готова была услышать от кого‑нибудь этот вопрос – зачем он тебе нужен, и ответила бы просто – он поедет с нами, он поедет, я что‑то должна ему, что‑то очень важное, мне спокойно, когда он рядом.

Так же легко, без лишних разговоров решился вопрос с рассадкой по машинам; папа просто вынес из дома Ирину сумку и забросил ее на заднее Витарино сиденье, а затем, подхватив мальчика под мышки, усадил его рядом, «Аня, Сережа, первыми поедете, мы за вами, Андрюха – ты замыкаешь»; я ждала возражений и споров, я была почти уверена – мальчик снова, как в тот день, когда началось наше бегство, потребует для себя и для матери места в Сережиной машине, и это будет означать, что мне опять предстоит несколько мучительных дней без возможности видеть его лицо, без возможности протянуть руку и прикоснуться к нему, убедиться, что он здесь, рядом, что все будет хорошо. В отличие от дня, когда я увидела их впервые – эту чужую высокую женщину и мальчика, который ни разу мне не улыбнулся, на этот раз я была готова к бою – я не чувствовала больше, что в чем‑то виновата перед ними, словно все мои долги были отданы в этом дачном поселке, пока они сидели в соседнем доме и ждали, когда я умру. Но ни Ира, ни мальчик сейчас не сказали ничего – усевшись на заднем сиденье, он сразу же принялся дышать на замерзшее боковое стекло и тереть его ладошкой, чтобы расчистить себе небольшой участок для обзора, а она, убедившись, что он удобно устроен, села спереди и сложила руки на коленях, безучастная к нашим сборам.

– Все, попрощайтесь с федеральными трассами, – произнес Андрей по рации, нарушив мои мысли, – сейчас будет указатель «Кириллов», там направо.

Выбора у нас не было – если бы мы отважились идти по левому берегу гигантского Онежского озера, нам не пришлось бы надолго покидать широкие и асфальтированные, хоть уже и засыпанные снегом, поверхности федеральных дорог, но тогда мы должны были бы проехать насквозь последний в этой малонаселенной земле крупный город, лежащий прямо на нашем пути – трехсоттысячный Петрозаводск, вытянувшийся вдоль трассы в верхней части озера. Неделя, которую мы провели в дачном поселке под Череповцом, положила конец этим планам – если в начале пути у нас еще могла оставаться надежда на то, что мы успеем прорваться наверх, на север, к безлюдным, спрятавшимся в непроходимой тайге озерам до того, как безжалостная, всеядная чума преградит нам дорогу, сегодня этой надежды больше не было. Теперь, если мы хотели добраться до цели, нам оставалось лишь уповать на то, что мы сумеем объехать Онежское озеро с правой стороны – петляя между крошечными поселениями с чужими, непривычными северными названиями, которые были построены триста лет назад для обслуживания северных торговых путей, да так и замерли с тех пор, со своими немногочисленными жителями и древними деревянными монастырями, отрезанные от большого мира ледяными озерами, извилистыми реками, густыми лесами и плохими дорогами, ненужные и забытые.

Было ясно, что мы можем увязнуть и сгинуть в любой точке этого сложного маршрута, пройти который не всякий решился бы даже летом, застрять в снегу, который никто теперь не чистил, и замерзнуть – любая незначительная поломка сейчас, на тридцатиградусном морозе, без связи и надежды на помощь, парализовала бы нас и скорее всего погубила бы; в конце концов, мы рисковали столкнуться с людьми, живущими в этих местах, которые – если даже болезнь еще их не коснулась – вряд ли обрадуются нашему появлению; только страх перед вирусом, с которым все мы теперь столкнулись лицом к лицу, все равно оказался сильнее, и поэтому мы свернули направо, под маленький синий дорожный указатель. К нашему удивлению, колея, сопровождавшая нас уже так долго, повернула вместе с нами, оставив позади нетронутую, застеленную снегом поверхность безлюдной магистрали, ведущей дальше на север, к Белозерску, с каждым километром удаляясь от больших городов, словно и она, колея, старалась держаться от них как можно дальше.

– Что там у нас на карте? Далеко до следующей деревни? – захрустел в динамике папин голос.

– И километра не будет, – отозвался Андрей, – тут по дороге до Кириллова несколько небольших поселков, но нам в любом случае бояться нечего.

– С чего это ты взял?

– Он приходил ночью – ну, этот старик. Мы поговорили с ним немного – он уверяет, что окрестные деревни для нас совершенно не опасны – там никого нет.

– Много он знает, этот твой старик, – сказал папа ворчливо, – что значит – не опасны. Ну и ехал бы туда, раз они не опасны…

– Там были зачистки, в этих деревнях, – ответил Андрей, и наступила тишина – несколько мгновений в эфире не раздавалось больше ни единого звука, кроме потрескивания помех, словно кто‑то забыл отжать кнопку, включавшую микрофон, а потом папа переспросил:

– Зачистки?..

– Недели две назад, – сказал Андрей, – когда они еще думали, что это может помочь. Они почему‑то начали с окрестных деревень – наверное, считали, что инфекция придет именно отсюда, потому что Вологда погибла, а Череповец еще держался. Он сказал, так решили военные – у них не было сил вводить карантин и ставить кордоны, и они просто зачистили все в радиусе тридцати километров к северу.

– То есть как – зачистили? – спросила я у Сережи, который продолжал сосредоточенно вести машину, не вступая в разговор – словно вообще не слушая его, и он ответил, не отводя глаз от дороги:

– Похоже, мы сейчас сами увидим, малыш. Посмотри вперед.

Пар, поднявшийся над пожаром, не успел покинуть это страшное место – схваченный морозом, он так и застыл на полпути к небу рваным кружевом, причудливыми белыми узорами на черном, безуспешно пытаясь скрыть под своим милосердным белым покровом уродливые обожженные скелеты домов. Среди них не осталось ни одного целого – одинаковые, черные, с провалившимися стропилами и слепыми окнами без стекол, полопавшихся от жара, они стояли по обеим сторонам дороги как безмолвные свидетели катастрофы, о которой больше некому было рассказывать. Это место было таким безнадежно пустым, таким окончательно мертвым, что мы невольно сбросили скорость и поехали медленнее – нам было действительно нечего бояться: ни один человек, больной ли, здоровый ли, не сумел бы здесь выжить, мы могли бы даже остановиться и выйти из машины, подойти поближе и заглянуть в какой‑нибудь дом – если бы действительно этого хотели.

– Огнеметами жгли, – сказал папа и выругался – зло, витиевато и длинно, – видите, следы на земле остались. – Я присмотрелась и увидела на снегу закопченные полосы, начинавшиеся прямо от дороги и ползущие от нее к домам, расплавляя снег и до черноты сжигая бесцветную зимнюю траву под ним.

Я все искала глазами – и боялась найти – какой‑нибудь ров или яму, почему‑то я легко представила себе, как они – люди, которые жили в этих домах, лежат на дне этого рва вповалку, друг на друге; на морозе они, наверное, застыли и окоченели, и вряд ли те, кто сжег их дома, стал бы задерживаться для того, чтобы хотя бы засыпать ров снегом, но тел не было видно – нигде снаружи, и потому единственным местом, где они могли быть, были их собственные дома, а вернее – то, что от них теперь осталось.

– Что же они с ними сделали? – спросила я Сережу. – Неужели они сожгли их заживо?

Не глядя на меня, он протянул руку и положил ее мне на колено.

– Может, уже некого было сжигать, – сказал он неуверенно, – может, они умерли до того, как…

– Если бы они были еще живы, они наверняка сопротивлялись бы, – перебила я, не потому, что была в этом уверена, а потому, что мне очень хотелось в это поверить, – кто‑нибудь бы выбежал из дома, мы бы увидели хотя бы кого‑нибудь…

– Аня, не смотри направо, – вдруг быстро сказал он, и с заднего сиденья раздался странный звук – это Мишка резко втянул в себя воздух, и я тут же посмотрела – я просто не могла не посмотреть, и прежде, чем зажмуриться и закрыть глаза руками, я поняла – они были живы, может быть, не все, хорошо бы, если не все, но некоторые из них точно были еще живы, когда все это случилось.

– Поехали отсюда поскорее, – сказала я, не открывая глаз. – Сережа, поехали, пожалуйста.

Как только деревня осталась позади, замыкающий пикап неожиданно остановился, пассажирская дверь распахнулась, и на улицу выскочила Наташа, как была, без куртки, и ее вырвало прямо под колеса машины. Не говоря ни слова, мы тоже остановились и ждали, пока она, разогнувшись и отвернув лицо, дышала морозным воздухом, и двинулись с места только после того, как она вернулась в машину.

– Предупреди меня, когда будет следующая деревня, – попросила я Сережу, – я не хочу больше на это смотреть.

Он кивнул.

«Зачищенных» деревень, таких же, как та, первая, по этой дороге оказалось еще две, и пока мы двигались от одной к другой, я старалась смотреть только на спидометр, пытаясь определить, когда же закончатся эти зловещие тридцать километров от города, который в безуспешной попытке спастись сначала истребил все живое вокруг себя, а после погиб и сам; когда же эти тридцать километров закончились, вместе с ними кончилась и колея, позволявшая нам двигаться относительно быстро.

– Медленно едем, – сказал папа – и это были первые слова с момента, как мы выехали из первой сожженной деревни, – топливо спалим, надо бы Лендкрузер вперед выпустить, Сережа, притормози‑ка.

Мы остановились, и папа, выйдя из машины, направился к Лендкрузеру. Пользуясь передышкой, все мы, кроме Лени, тоже вышли на мороз – вокруг было пусто, снежно и безопасно.

– Я же без рации, – возражала Марина встревоженным, тонким голосом, – давайте лучше пикап вперед выпустим, он тоже тяжелый.

– Ты пойми, – говорил ей папа терпеливо, – твой Лендкрузер под три тонны весит, Мазда полегче, а потом, у них же прицеп, по такой дороге с прицепом они первые не пройдут.

– Ну, тогда давайте их прицеп на нас перевесим, – неуверенно предложила она, – или рацию снимите с кого‑нибудь и отдайте нам.

– Прицеп перецеплять не дам, – сказал Андрей решительно, – ищи вас потом с нашим прицепом.

– Что ты хочешь сказать? – вскинулась Марина немедленно, и папа, встав между ними, примирительно поднял руки:

– Так, все, ладно, делаем так – я снимаю рацию с Витары и ставлю на Лендкрузер. Пока светло, поедешь ты, а как стемнеет – я посажу Ирку за руль и сяду к тебе, в темноте ты одна не справишься. Наша главная задача сейчас – ехать побыстрее, на такой низкой скорости мы без топлива останемся даже раньше, чем предполагали.

– Наша главная задача, – сказал Андрей неожиданно тихим голосом, глядя себе под ноги, – это найти еще топлива. Мы же на Всеволожск ехали с Наташкой, у меня всего треть бака осталась, и прицеп этот тяжеленный, я с такой загрузкой даже до Кириллова не дотяну. Может, отольете мне немного из запасов?

– Нет никаких запасов уже, – мрачно сказал папа, – тебе Серега разве не сказал? Топлива больше нет. Мы перерыли весь поселок – и ничего не нашли, только полупустую канистру с бензином для Витары. Вряд ли это хороший бензин, но выбирать не приходится, а вот дизель – весь, какой есть, уже в баках. Мы можем слить тебе каждый литров по десять, но это значит, что теперь мы все вместе сможем проехать еще от силы километров двести и, если до тех пор топливо не найдем – там и останемся.

Безусловно, я знала, что это произойдет, думала я, пока мы скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее – онемевшая Витара шла теперь перед нами, сразу за Лендкрузером, а пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, по‑прежнему ехал последним – мы все знали, что топлива до озера не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Разве все мы – и женщины, и дети – не имели права знать, принимая решение уехать из этого дачного поселка, что, если мы не найдем топлива в течение сегодняшнего дня, двигатели наших машин один за другим зачихают и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой чужой, оледенелой, безлюдной земли? Разве мы согласились бы на это, если бы они нам рассказали? Надо было оставаться, если бы мы знали, мы бы обязательно остались, город все равно уже умер, и вокруг него нет больше ни одной живой деревни, ну сколько еще беженцев могли бы мы там встретить – пять человек? Десять? Что такого страшного могли они нам сделать – кроме того, чтобы умереть от голода у нас на глазах? Неужели это лучше, чем то, что нам предстоит теперь, я бы ни за что не согласилась, я бы не позволила им уехать, увезти Мишку, я бы ни за что им не позволила.

– Малыш, – сказал Сережа негромко, и рука его снова опустилась мне на колено.

– Не трогай меня, – сказала я сквозь зубы. Я даже не могла взглянуть на него, как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего, как ты посмел принять такое решение один, а ведь она даже не знает, она не слышала, а теперь она едет в немой Витаре, и я даже не могу сказать ей, что они с нами сделали. Дай мне микрофон. – От волнения я нажала не на ту кнопку и сначала проговорила в пустоту, но потом разобралась и повторила, и в рации щелкнуло – они все меня услышали, все, кроме папы: – Марина, стой. Нам нужно вернуться, пока не поздно, иначе мы все умрем прямо на этой дороге.

Лендкрузер тут же встал как вкопанный, за ним остановилась и Витара, и Сережа, чертыхнувшись, тоже нажал на тормоз – и не успели мы остановиться окончательно, я уже распахнула дверь и выпрыгнула из машины, и побежала вперед, дура, дура, о чем я только думала, буду спать на пассажирском сиденье, закрою глаза – и открою их уже на озере, когда все проблемы будут позади, так никогда не бывает, это ни разу еще не срабатывало – и теперь не сработало, я рванула пассажирскую витарину дверь – папа хмуро глянул на меня из‑за руля, словно догадавшись, что я собираюсь сказать, – поглядела прямо в светлые Ирины глаза и выпалила:

– Они нам не сказали. У нас больше нет топлива. Надо поворачивать назад, в поселок, пока его хватает на обратный путь.

А потом мы стояли посреди дороги на обжигающем холодном ветру и кричали друг на друга – боже мой, он, наверное, никогда не видел меня такой, это была даже не мысль, а обрывок мысли, ее тень; когда мы познакомились, словно кто‑то выкрутил мне громкость вниз почти до предела, невидимой резинкой стер, закруглил все острые углы, о, у меня было множество острых углов, о которых он понятия не имеет, я надеялась, что мне удалось их запрятать так далеко, что он никогда и не догадался бы о том, что они существуют, и он не догадывался, это видно по его глазам.

– Что за истерика, Аня, ну какого черта, там нельзя было оставаться!

– Ерунда! Сколько нам еще осталось – сто километров? Двести? А дальше ты предлагаешь идти пешком?

– А ты что предлагаешь?! Сдохнуть там, в этом поселке, от заразы?

– В первую очередь я предлагаю говорить правду! С нами дети, как вы могли решить все это без нас! Можно было бы сидеть в поселке и ждать, можно было слить все топливо в одну машину и делать вылазки, обшарить все окрестные поселки, найти какой‑нибудь трактор, да что угодно, в конце концов, можно было бы дождаться весны и потом вернуться в Череповец – там уже точно никого не осталось бы, и найти топливо, там заправки, там нефтехранилища, там до черта брошеной техники, наконец, – а здесь ты что будешь искать, в этой пустыне?

Холодный воздух обжег мне горло, я закашлялась, и колени у меня вдруг подогнулись, ноги стали ватными, я схватилась за теплый витарин капот, чтобы не упасть, голоса теперь доносились как будто издалека, «Анька, ты что?», «держите ее, она сейчас упадет», я хотела крикнуть «не трогайте меня, подождите, дайте мне закончить», но получился только шепот, даже губы меня не слушались, я закрыла глаза и вдохнула знакомый Сережин запах, он держал меня – крепко, обеими руками, и говорил «успокойся, малыш, все будет хорошо, вот увидишь»; ничего не будет хорошо, думала я уже безразлично, мы все здесь умрем, «давай‑ка ее в машину, быстро», сказал папа, и Сережа подхватил меня на руки и понес, неужели никто, кроме меня, так и не возразил, почему она молчит, она же теперь тоже все знает? Дверца была открыта; я почувствовала, что сиденье, с которого я спрыгнула, еще не успело остыть, и откуда‑то сзади, из‑за спины, раздавалось мерное, глухое рычание, сейчас они меня упакуют и повезут дальше, а я не могу больше с ними спорить, так глупо; захлопали дверцы – они просто расселись по машинам, как ни в чем не бывало, словно гости, которые стали невольными свидетелями неожиданной, безобразной ссоры между хозяевами и теперь торопятся поскорее попрощаться и выйти за дверь, охваченные одновременно неизбежным, сочувственным злорадством и неловкостью из‑за сцены, которую им пришлось наблюдать. Я закрыла глаза и подумала – бессильно и зло: я не могу больше кричать, я вообще не могу разговаривать, сейчас – не могу, мне нужно несколько минут, полчаса, любая остановка, во время которой я снова попытаюсь убедить их, они просто не поняли, я не успела объяснить им, я попробую еще раз, просто нужно успокоиться, собраться с мыслями – я пыталась дышать, глубоко и медленно, и не смотреть на Сережу, в машине было тихо, Мишка расстроенно сопел на заднем сиденье, и вдруг Лендкрузер, идущий впереди, снова замедлился и встал, захрустела рация – несколько холостых щелчков, шипение, и, наконец, в динамике раздался Маринин голос: