Вонгозеро 15 страница

– Посмотрите! Там, впереди, на обочине! Это, кажется, грузовик?

Определить расстояние на этой снежной равнине, с дорогой, сливавшейся по цвету с обступившими ее полями и выделявшейся только тем, что засыпанное снегом дорожное полотно было выше на полметра, было невозможно – до грузовика (или до того, что мы считали грузовиком) могло быть и несколько сотен метров, и километр, а то и два. Пока мы ехали вперед, медленно, невыносимо долго приближаясь к замершему впереди неясному силуэту, едва заметной точке, застывшей у обочины, которая по мере нашего приближения действительно приобрела форму грузовика, – спорить дальше не было смысла, и все молчали. Даже когда стало совершенно ясно, что это именно грузовик, – молчали, словно боясь сглазить, спугнуть неожиданную удачу, потому что этот грузовик мог быть сожжен, разграблен, выкачан досуха, не случайно же его бросили именно здесь – в тридцати километрах от ближайшего человеческого жилья. Наконец мы подъехали прямо к нему и встали. Удивительно, но первые несколько мгновений мы просто стояли возле него, не выключая двигателей, охваченные почти суеверным страхом, четыре груженых доверху машины с полупустыми баками, и никто не решался выйти и приблизиться к нему.

Это был большой дальнобойный грузовик с длинным металлическим прицепом, украшенным вдоль борта огромной, побледневшей от времени надписью латинскими буквами; грузовик этот был как будто переломлен надвое, как разобранная детская игрушка, – кабина отщелкнута вниз, мордой к асфальту, а здоровенный тяжелый прицеп задран под острым углом, словно в попытке высыпать содержимое на дорогу. Брошенный в такой беззащитной позе, он был похож на цирковую лошадь, склонившуюся в поклоне, – я разглядывала его и пыталась понять: что могло здесь произойти, куда делся человек, который вел этот грузовик, почему он его бросил? Может быть, он пытался отцепить прицеп, чтобы вырвать у смерти еще несколько километров и добраться к людям налегке? Может быть, в машине что‑то сломалось и он пытался починить ее – один, с застывающими на морозе руками, – но возле грузовика уже не было видно ни следов от костра, ни каких‑нибудь других человеческих следов; если машина сломалась, неужели он, этот человек, ушел отсюда пешком? И что с ним случилось дальше – добрался ли он до деревни, оставшейся у нас за спиной, была ли она еще жива, эта деревня, когда он туда пришел?

Наконец Сережа, первым очнувшись от этого странного оцепенения, хлопнул дверью, легко выпрыгнул на снег и, достав из багажника топливный шланг, побежал к грузовику. Из Витары уже вылезал папа с неизменным карабином в руках и, оглядываясь по сторонам, пошел следом за Сережей. У меня не было сил выйти из машины, и я просто опустила окошко и смотрела, как они подходят поближе, как папа осторожно заглядывает в кабину (как будто в ней, опрокинутой вперед, мог еще кто‑то оставаться), как Сережа бьет ногой по огромному, похожему на серебристую металлическую бочку топливному баку, расположенному вдоль обращенного к нам борта, между первым и вторым рядом гигантских колес, и раздается звук – неопределенный, глухой, дающий надежду; как Сережа пытается открутить крышку бака, которая не поддается, как он сбрасывает перчатки и хватается за нее голыми руками, морщась от прикосновения ледяного металла к коже, и откручивает ее, и заталкивает внутрь шланг, промахиваясь несколько раз мимо отверстия, и начинает качать, и внимательно, напряженно смотрит на длинную прозрачную трубку и, когда в ней появляется розоватый полупрозрачный столбик топлива, оборачивается к нам с широкой улыбкой и кричит – хотя мы все, не отрываясь, смотрим на него и видим то же, что и он:

– Есть!

Канистры – все, какие были у нас с собой – купленные в Нудоли, взятые из дома, прятавшиеся под тентом в прицепе пикапа – после торжествующего Сережиного крика тут же выстроились на снегу в маленькую пластмассовую очередь; их было не так уж и много, этих канистр, но заполненными – и это выяснилось буквально через четверть часа – суждено было оказаться далеко не всем из них: не успела подойти к концу шестая по счету, как струйка, весело бегущая из шланга, вдруг иссякла, и Сережа, разогнувшись, обернулся к нам и сказал:

– Все. Больше нет, – и лицо у него разочарованно вытянулось.

– Ничего, – сказал папа – как мне показалось, преувеличенно бодрым голосом, и хлопнул Сережу по плечу, – теперь нам хватит километров на четыреста, это полдороги, Сережка, найдем еще. Пойдем‑ка лучше, посмотрим, чем тут еще можно разжиться.

Контейнер, закрепленный на прицепе грузовика, открыть не удалось, и поэтому мы так и не узнали, какой именно груз показался людям, снарядившим этот грузовик в дорогу – на Вологду или в Череповец – настолько важным, чтобы в это жуткое время рискнуть жизнью человека, сидевшего за рулем. Что бы там ни было внутри, в этом опасно зависшем над землей контейнере – даже если нам удалось бы сбить замки и стальные запоры, закрепляющие его створки, – оно наверняка высыпалось бы и погребло под собой любого, кто осмелился бы в этот момент стоять внизу, на земле, и потому мы ограничились тем, что удалось найти в кабине – аптечкой, набором инструментов и неплохим термосом, в котором еще плескались остатки давно остывшего кофе. Основным нашим уловом, помимо топлива, оказалась прекрасная рация – рискуя свернуть себе шею, папа собственноручно вскарабкался наверх и открутил антенну, прикрепленную к крыше кабины грузовика, и, прижимая драгоценную находку к груди, немедленно побежал устанавливать ее на Витаре. Больше здесь делать было нечего.

Позже, уже в машине, наблюдая за тем, как он аккуратно едет, стараясь не взглянуть на меня даже краем глаза, как он отчаянно пытается сделать вид, что ничего не случилось, что не было этой ссоры, что мы не кричали друг на друга на глазах у всех, срывая голос, я думала – надо же, я три года подряд так этого боялась – того, что ты увидишь, какая я на самом деле, обычная, смертная женщина, которая умеет капризничать, кричать, сердиться, я готова была уступить тебе во всем, лишь бы ты не заметил, что, по сути, между мной и женщиной, на которой ты так долго был женат до меня, нет никакой разницы, это было так важно, чтобы ты не заметил, чтобы эта мысль ни разу не пришла тебе в голову, мне казалось, что я готова пожертвовать очень многим, лишь бы ты никогда об этом не догадался, но как только речь зашла о жизни и смерти, стоило мне испугаться по‑настоящему, как все это полетело к черту тут же, мгновенно, я даже не успела подумать о том, как мне стоило бы повести себя, – я просто сделала то, что делала всегда, когда жизнь зажимала меня в угол, – показала зубы, и даже если это не привело к тому результату, на который я рассчитывала, даже если грузовик с жалкой сотней литров топлива дал нам отсрочку и теперь всем кажется, что риск, на который мы идем – оправдан, ты уже об этом не забудешь, ты будешь помнить о том, что я – которая не спорила с тобой никогда, которая во всем была с тобой согласна, – уже не твой абсолютный союзник.

Почему‑то именно в этот момент он обернулся и посмотрел на меня, и сказал:

– Вот видишь, малыш, ни к чему было так паниковать – мы нашли топливо и найдем еще, нельзя сдаваться.

Я могла бы сказать ему, что это редкая, невероятная удача – встретить грузовик в этих местах, вдалеке от привычных дальнобойных маршрутов. Я могла бы, наверное, даже продолжить спор о том, что нам нужно вернуться, – потому что нет никакой разницы в том, замерзнем мы через сто километров или через четыреста, если от цели нас отделяет почти восемьсот. Но я сказала только:

– Никогда не делай так больше, ты слышишь? Не решай за меня.

Он молчал, он ничего не ответил мне, а просто вел машину, смотря прямо перед собой – хотя мог бы сказать, что начал решать за меня с самого первого дня и с тех пор продолжал делать это каждый день все три года, которые мы были вместе, и именно это, пожалуй, делало меня рядом с ним такой счастливой, потому что раньше мне приходилось слишком много решать самой, и я очень, очень от этого устала; во всяком случае, именно об этом я подумала сразу же, как только произнесла это «никогда так не делай больше», потому что была совершенно не уверена в том, что на самом деле хочу, чтобы он перестал; только он по‑прежнему молча рулил, не отрывая глаз от дороги, словно не слышал этих моих слов, и потому я сказала еще одну вещь.

– И знаешь что, – сказала я, внимательно разглядывая резиновый коврик с талой водой у себя под ногами, – хватит уже называть меня «малыш». Мне тридцать шесть лет, у меня сын шестнадцатилетний, никакой я, к черту, не малыш.

* * *

Въезжая в Кириллов, которого мы достигли уже почти в сумерках, мы не знали, что именно он для нас приготовил – баррикады и кордоны, возведенные жителями в безнадежной попытке защититься от своих заболевших соседей, мародеров или авторов чудовищной зачистки, случившейся в каких‑то шестидесяти километрах отсюда, или беспомощное и безразличное к нам, проезжающим мимо, умирание, которым встретила нас Устюжна. Мы готовились к чему угодно и не могли предвидеть только одного – что город, маленький, но все же город, со своими деревянными домами и каменными церквями, школами и автобусными остановками, окажется пуст, брошен, словно все его жители, все до единого, напуганные судьбой, постигшей соседние деревни, собрались и ушли куда‑то дальше, на север.

То, что в городе никого нет, почему‑то было ясно с первого взгляда – потому ли, что дорога, по которой мы ехали, была нетронута и плотно занесена снегом с выпеченной морозом твердой, хрустящей коркой, а может быть, потому, что пейзаж, открывающийся перед нами, был совершенно темен – в быстро сгущающихся сумерках топорщились простые двускатные крыши, тусклыми снежными полосами проглядывали узкие улицы, густо обсаженные деревьями, но не светилось ни одного окна. То, что не горели уличные фонари, можно было бы еще объяснить отсутствием электричества, но если бы за этими окнами оставался хоть кто‑нибудь, по крайней мере в одном из них, обращенных к дороге, мы обязательно заметили бы снаружи мерцание свечи или керосиновой лампы, какое‑нибудь движение, хотя бы намек на движение – но ничего этого не было, совсем ничего, только безмолвные, покинутые жителями невысокие дома и темные, давно не хоженные улицы.

– Посмотрите налево, дети, – раздался в динамике папин голос, и мы вздрогнули от неожиданности, таким неуместным он нам показался в этой звенящей тишине, – вон там, видите? За этой длинной каменной стеной – огромный старинный монастырь, в нем еще Иван Грозный останавливался. Отсюда вы толком ничего не разглядите – но поверьте, ничего похожего вы в жизни своей не видели, там, за этими стенами, целый город, башни, церкви, каменные палаты, это настоящая крепость.

– Откуда ты все знаешь, Андреич? – отозвался Андрей.

– Я бывал здесь студентом.

– Так, может, остановимся и пойдем, посмотрим? Когда еще представится возможность…

– Нельзя, – строго сказал папа, – да сейчас туда и не попасть, наверное. Все‑таки крепость – они, когда уходили, наверняка закрыли ворота.

С дороги, по которой мы ехали, видна была только массивная, длинная каменная стена, нависшая над поверхностью скованного льдом озера и повторяющая плавные изломы его береговой линии, и островерхие толстые башни с узкими окошками‑бойницами, возвышающиеся по углам этой стены, как гигантские шахматные ладьи. Вдалеке, за стеной, на фоне темного неба скорее угадывались, чем были видны на самом деле, луковицы куполов. Это действительно была настоящая средневековая крепость, величественная и огромная, и я вдруг остро пожалела о том, что нам нельзя сейчас остановиться и пешком, проваливаясь в снег, пройти каких‑нибудь четыреста метров, чтобы потрогать старые каменные стены, подойти к спрятанным в какой‑нибудь из башен воротам и хотя бы заглянуть внутрь – снаружи, не нарушая покоя этого заснувшего гиганта, просто на случай, если мы, горстка испуганных людей, пытающихся спасти свою жизнь, – последние, кто видит его. Рано или поздно мы исчезнем – на самом деле мы уже почти исчезли, а эта неподвижная громада так и останется стоять на берегу озера, спокойная и невозмутимая, и простоит еще не одно столетие, даже если вокруг не останется никого, чтобы любоваться ею.

Мы ехали медленно – очень медленно, и молчали; и только когда стена почти уже скрылась из вида, уступив место маленьким деревянным домикам, казавшимся такими ничтожными и недолговечными на фоне этого каменного величия, я оглянулась последний раз, чтобы увидеть ее, и сказала:

– А может, они никуда и не уходили? Может, они все сейчас там, внутри, это же крепость, она гораздо надежней этих старых деревянных домиков, посмотри, какая она огромная, туда поместился бы весь этот маленький город, там наверняка есть все, что могло бы им понадобиться, – вода, крыша над головой, а эта стена, она бы их защитила, да?

– Не знаю, Анька, – ответил Сережа тихо и тоже посмотрел назад, – правда, я не знаю. Но было бы здорово.

Через два квартала на одной из боковых улиц мы увидели легковую машину, засевшую в снегу по самые колесные арки. Сережа сказал в микрофон:

– Погодите‑ка, надо проверить, вдруг там остался еще бензин для Витары, – и остановился.

В этот раз на улицу больше никто не вышел – даже папа со своим карабином остался внутри, в теплой машине, настолько заброшенным и безлюдным выглядело это место. Держа фонарик в одной руке, Сережа, нагнувшись, другой рукой стряхнул примерзший снег, запечатавший лючок бензобака, и какое‑то время возился с ним, открывая и запихивая шланг, но вскоре выпрямился и пошел назад, качая головой.

– Пусто, – сказал он коротко, садясь обратно в машину, и мы поехали дальше.

По дороге нам попалось еще несколько машин, таких же забытых и засыпанных снегом, но все они оказались бесполезны – наверное, потому их и оставили здесь, на улицах, вместо того чтобы загрузить вещами и уехать. Мне пришло в голову, что, если весь транспорт, который нам удалось отыскать в городе, состоит из этих нескольких машин, одна из которых к тому же оказалась жестоко раскурочена, с выбитыми стеклами, снятыми колесами и таким же пустым баком, как у всех предыдущих, наши шансы на то, чтобы найти где‑то еще дальше к северу запасы топлива, которые остались бы незамеченными людьми, жившими в этих местах, совсем невелики. Судя по всему, те, кто здесь жил, уходя, забрали все топливо с собой, не оставив нам ни капли.

– У них тут где‑то должен быть автовокзал, – сказал Сережа убежденно, – и лодочная станция наверняка есть, нам солярки еще хотя бы литров двести…

– Да где его искать, этот автовокзал, – тут же отозвался папа, – темень какая, хоть глаз выколи, и карты города у нас нет. Что там у тебя в навигаторе, Андрюха?

– Ничего у меня в навигаторе, – мрачно сказал Андрей, – карта неполная, у меня тут просто точка на трассе, никаких улиц, ничего. Не найдем мы.

– Хорошо, – сказал Сережа настойчиво, – давайте заночуем, а утром, засветло, найдем и автовокзал этот, и станцию – ну должно было остаться хоть что‑нибудь!

– Времени сколько потеряем, – с сомнением сказал папа, – еще четырех нет, мы сегодня за день километров девяносто проехали от силы, с ночевкой и поисками завтрашними потеряем еще целые сутки. Мы и так еле ползем, достаточно одного приличного снегопада, и мы завязнем безнадежно. – Сказав это, он умолк, ожидая возражений, но Сережа по какой‑то причине не торопился спорить с ним; наверное, потому, что мысль о том, что придется заночевать в этом пустом городе‑призраке, и ему почему‑то казалась неприятной – после длинной вынужденной задержки под Череповцом останавливаться на ночлег где‑нибудь еще было страшно, словно, стоило нам остановиться, мы немедленно навлекли бы на себя какие‑нибудь новые, неизвестные еще опасности и единственным способом избежать их было постоянное, непрерывное движение вперед.

– Погодите! – сказал вдруг Андрей. – У меня тут на выезде из города отмечена заправка. Если где‑то еще и осталось топливо, это там.

Теперь мы пересекали город в узкой его части, зажатой с двух сторон между двумя озерами, и потому буквально через несколько минут он кончился – уже совсем стемнело, и мы, несомненно, проехали бы мимо красно‑белой прямоугольной крыши, которую скрывала темнота и вездесущий снег, плотно залепивший почти все вертикальные поверхности, если бы не искали ее. Остановившись, мы вышли на мороз; когда Мишка распахнул заднюю дверь, пес выскользнул первым и желтой молнией понесся куда‑то в сторону деревьев, за пределы яркого пятна света, отбрасываемого фарами наших машин, и растворился в темноте.

– Ну зачем, зачем ты его выпустил, – сказала я беспомощно, – теперь он не вернется!

– Да куда он денется, – улыбнулся Сережа, – пойдем лучше, посмотрим, что у них осталось.

– Так электричества же нет, – неуверенно сказал Мишка, выпрыгнувший на снег вслед за псом, – пистолеты, наверное, не работают?

– Тут где‑то должен быть резервуар, – сказал папа, приближаясь, – ищите люки на земле, они обычно снаружи, ближе к дороге. Их могло снегом завалить, так что смотрите внимательнее.

Вначале мне показалось, что под всем этим снегом, в темноте мы не найдем никаких резервуаров, но буквально через мгновение Мишка торжествующе крикнул:

– Нашел! – и потом, после короткой паузы, сказал уже тише: – Только они какие‑то странные.

Там, где он стоял, на снегу темнели три одинаковых серых крышки – две из них были откинуты, обнажая широкие прямоугольные проемы, и, заглянув в один из них, я увидела два круглых металлических колодца – маленький, густо ощетинившийся торчащими из него трубками, и второй, пошире, едва прихлопнутый круглым стальным люком.

– Отойди‑ка, – быстро подходя, сказал папа Мишке и, с трудом опустившись на колени, поднял люк и принялся светить в него фонариком, – ничего не видно, темно, как у слона в заднице. Придется спускаться.

– То есть как – спускаться? – переспросила я. – Внутрь?

– Тут есть лестница, – папин голос гулко отражался от металлических стенок, – это обычная цистерна, Аня, просто закопанная в землю, и туда можно спуститься.

– Давайте я! – сказал Мишка умоляюще. – Я быстро, я пролезу, только дайте мне фонарик.

– Нет, – сказала я с ужасом, – даже не вздумай, я тебе не разрешаю, ты слышишь меня?

Не обращая на меня никакого внимания, папа выпрямился – в спине у него тут же что‑то оглушительно хрустнуло – и, сморщившись от боли, протянул Мишке фонарик:

– Давай, Михаил, – и пока Мишка, скинув куртку и зажав фонарик в зубах, запихивался в люк, а я стояла рядом и думала – меня никто не слушает, даже он, мой маленький сын, больше не слушает меня, папа наставлял его:

– Спускайся медленно, внимательно смотри вниз, если там осталось топливо, ты должен его увидеть, понял? – и когда Мишкина голова совсем скрылась где‑то внизу, в недрах ужасной цистерны, прокричал туда, прямо в люк:

– И не вздумай даже легонько задеть фонариком стенку – одна искра, и все взлетит на воздух! – А потом, обернувшись ко мне, окаменевшей от страха, сказал успокаивающе:

– Не волнуйся ты так, Аня, мальчишка тонкий, гибкий, все будет хорошо – он же не курит у тебя, нет? – и засмеялся, только, видимо, что‑то такое было у меня во взгляде, отчего смех его захлебнулся в самом начале, и тогда он закашлялся – громко и хрипло. Замолчи, думала я бессильно, замолчи, я хочу слышать, что там происходит, в этой цистерне, я хочу слышать каждый его шаг по этой отвесной ненадежной лестнице.

– Ну, что там? – Сзади подошел Сережа, в каждой руке у него было по пустой канистре.

– Вряд ли там что‑то осталось, – сказал папа, перестав кашлять; лицо у него теперь было совершенно серьезное, – тут все было открыто – похоже, кто‑то побывал здесь до нас.

– Так зачем же вы его туда послали? – сказала я и шагнула к люку, чтобы крикнуть Мишке – возвращайся, вылезай немедленно, но тут из люка послышался его искаженный эхом голос:

– Нет ничего! Просто дно мокрое! – и через секунду на поверхности появилась его взлохмаченная голова.

Под второй крышкой тоже было пусто – это выяснилось в следующие несколько минут; оставалась третья, закрытая на замок, сбивать который обычным образом было бы слишком опасно. Немного повозившись, мужчины все‑таки нашли способ открыть и ее – туго обернув тряпкой длинный пожарный багор, который Андрей нашел где‑то тут же, на заправке, замок после длительной возни удалось сломать – но все эти усилия оказались напрасны: вероятно, последнюю цистерну не стали вскрывать только потому, что она опустела еще до того, как отключили электричество, вместе с которым умерли и насосы, качающие топливо наверх.

Разочарованные, мы стояли вокруг развороченных люков – Мишка, от которого резко и неприятно разило теперь бензином, расстроенно протянул:

– Выходит, все зря? – И никто ему не ответил, даже Сережа, который до сих пор был так уверен в том, что топлива вокруг все еще достаточно, не нашел ни одного слова; постояв еще немного, мы как по команде обернулись и побрели к машинам. Дико хотелось курить.

На светлом пятачке между припаркованными возле обочины машинами топтались остальные: на улицу не вышел только Леня, который даже на широких Лендкрузеровых сиденьях после дня пути чувствовал себя плохо. Подняв на нас глаза, Ира спросила:

– Ну, как? – и Сережа молча покачал головой.

Держась одной рукой за ее колено, рядом с ней на снегу стоял мальчик и, замирая от восторга, кормил сидевшего рядом пса картофельными чипсами из яркого пакетика, неловко зажатого в плотно упакованной в варежку руке, и неуверенно, готовый в любой момент ее отдернуть, протягивая вперед вторую, уже без варежки, которую пес всякий раз задумчиво, не спеша обнюхивал, а потом распахивал свою огромную пасть и осторожно, передними зубами, вытаскивал из нее химический желтый треугольничек.

– Вот, это вам, – сказала Ира и протянула Сереже несколько хрустящих упаковок, – мы нашли там внутри, в магазине. Там было еще несколько шоколадок, но я отдала их детям. Мне кажется, нам лучше нигде не останавливаться, чтобы приготовить еду – а на ночь нам хватит и этого, – и потом, повернувшись к мальчику: – Антон, хватит, я не буду больше повторять, ты должен съесть это сам, а не кормить собаку!

Мальчик поднял голову и посмотрел на меня.

– Он ест, – сказал он шепотом и улыбнулся.

Перед тем как вернуться за руль, Андрей сказал:

– Нет смысла тут ночевать, Серега. Если они так заправку выкачали, не найдем мы ничего ни на автовокзале, ни на лодочной этой станции.

Сережа молча кивнул и полез в машину.

Еще одна заправка попалась нам километров через пятнадцать, возле развилки – в том месте, где дорога раздваивалась, уходя в противоположные стороны – один ее рукав уходил назад, к мертвой Вологде, а второй – налево и вверх, на север; на указателе было написано: Вытегра – 232, Медвежьегорск – 540, я ни разу в жизни даже не слышала этих названий и спросила у Сережи – а нам куда? Нам дальше? И он кивнул и улыбнулся так, что мне впервые с момента, как мы покинули дом, захотелось все‑таки самой взглянуть на карту, чтобы убедиться, существует ли на самом деле то место, куда мы направляемся. Люки топливных резервуаров и здесь, на развилке, были вскрыты – на этот раз все, без исключения; мы не стали даже спускаться вниз, потому что и так было ясно – они безнадежно пусты.

Именно в этом месте папа пересел в Лендкрузер, предоставив Ире рулить Витарой; к моему удивлению, Мишка неожиданно вызвался ехать дальше с ней и с мальчиком – не глядя на меня, он пробурчал что‑то вроде «нехорошо им там одним, я возьму одно из ружей и с ними поеду, мам» и выскользнул из машины. Я не стала с ним спорить – у меня больше не было сил. Вместо этого я предложила Сереже немного отдохнуть – давай, я порулю хотя бы пару часов, сказала я, а ты поспи, мы же не первыми идем, я справлюсь, все нормально, но он не согласился – ерунда, Анька, я не устал, давай‑ка ты лучше вздремни немного, сменишь меня, когда это действительно понадобится. Несмотря на то что этот длинный день, начавшийся, как теперь казалось, неделю назад, действительно страшно утомил меня, сразу заснуть я не смогла – было всего‑навсего что‑то около шести вечера, хотя, глядя в окно, об этом ни за что нельзя было бы догадаться; все за пределами крошечного круга света, дрожащего вокруг наших ползущих по пустынной дороге машин, было чернильно‑черным: и густое северное небо, и огромные, обступившие трассу деревья, и даже снег в тех местах, куда не доставали огни наших фар. Теперь, когда Мишки с его бензиновой аурой больше не было с нами в машине, я наконец закурила (пес, свернувшийся на заднем сиденье, поднял было голову и недовольно фыркнул, но тут же, смирившись, глубоко вздохнул и снова лег) и, стряхивая пепел в приоткрытое окошко, наблюдала за россыпью оранжевых искр, быстро сносимых ветром назад и вниз, под колеса едущего за нами пикапа. По крайней мере, топлива хватит нам на то, чтобы доехать до этой загадочной Вытегры, думала я сонно, а вот до Медвежьегорска мы уже не дотянем, сейчас бесполезно спорить, главное – не пропустить, не проспать эту Вытегру, чтобы успеть остановить их, если они вздумают двинуться дальше с полупустыми баками, я не просплю, целых двести километров, с такой скоростью мы там будем не раньше утра, даже если я усну, я успею остановить их, подумала я и заснула.

* * *

Из глубокого сна меня выдернуло неприятное чувство, что мы стоим, – я поняла это, еще до конца не проснувшись и не открывая глаз; ощущение было точно такое же, как бывает в спальном вагоне поезда, застрявшем вдруг посреди ночи на какой‑нибудь маленькой сортировочной станции, когда тело, привыкшее к движению, покачиванию и железному лязгу, вдруг реагирует на внезапную тишину и неподвижность. Вначале мне показалось, что, пока я спала, все решили просто остановиться на обочине в каком‑нибудь тихом месте, чтобы отдохнуть, и я почти уже заснула снова, как вдруг резко выпрямилась на сиденье и широко открыла глаза – что‑то было не так. Кроме меня, в машине не было никого – водительское место пустовало, и даже пса на заднем сиденье не было.

Двигатель был выключен, но габариты горели; в их неярком свете я видела знакомую заднюю дверь Витары со смешной наклейкой на серебристом колпаке запаски, которую прилепил какой‑то незнакомый ребенок еще в Чертанове, когда я парковала ее на улице возле подъезда; даже охваченная тревогой, не понимая, что происходит, я все равно успела почувствовать неожиданный укол в сердце – могла ли я предположить, когда покупала эту машину, что за рулем ее будет сидеть чужая женщина, даже нет, не просто чужая – именно эта, и что мой сын вызовется почему‑то ехать вместе с ней, а не со мной – на заднем сиденье, с ружьем, охраняя ее? Вот только думать об этом сейчас было некогда: впереди, на дороге, что‑то происходило; протянув руку, я щелкнула ручкой и погасила фары, а потом аккуратно приоткрыла дверь и выскользнула на улицу, чтобы выяснить, что случилось.

Обойдя Витару со стороны дороги, я осторожно выглянула из‑за нее, и мне сразу же пришлось прищуриться – в глаза мне ударил яркий оранжевый свет прямоугольных фонарей‑искателей, установленных на крыше пикапа; ослепленная, я машинально шагнула назад, под прикрытие своей машины, думая – какого черта, почему пикап развернут в обратную сторону, да что там происходит, в конце концов? Неожиданно двигатель пикапа оглушительно взревел, и сразу же рядом закричали – я не смогла разобрать ни слова, но, как мне показалось, узнала папин голос; не в силах больше гадать, я глубоко вдохнула и вышла на дорогу, и сделала несколько шагов прямо навстречу слепящему свету искателей.

– …я же предлагала вам отдохнуть, – выводил сквозь оглушительный рев двигателя женский голос, высоко и тонко, почти нараспев, – целый день за рулем, я же говорила, надо было поспать, я могла бы и сама порулить, как мы его вытащим теперь! – Из‑за бьющего прямо в глаза света я никак не могла разглядеть говорившую и узнать, кому принадлежат эти незнакомые, причитающие интонации, но мужчину, немедленно заоравшего в ответ – отчаянно и зло, словно ему уже пришлось не один раз повторять одни и те же слова, – я узнала сразу:

– Да не спал я, говорят тебе! – кричал папа. – Здесь яма просто, яма это, ну сама посмотри, все колеса на дороге, никуда мы не съехали, отойди ты, ради бога, не мешай, давай, Андрюха, еще разок!.. – И двигатель заревел с удвоенной силой, пикап дернулся – я поняла это по тому, как дрогнули и подпрыгнули три ярких прямоугольника у него на крыше.

– Осторожней, ну оторвете же сейчас, господи, да что же это делается, – завопила Марина, теперь совсем уже по‑деревенски – наконец я разглядела ее: заламывая руки, она металась прямо перед пикапом, почти под его колесами – в своем белом комбинезоне похожая на перепуганного зайца, попавшего в луч света подствольного охотничьего фонаря, и папа – теперь я видела и его тоже – в распахнутой куртке, с покрытой инеем бородой и дикими глазами, вынырнул откуда‑то из темноты, из‑за пикапа, бросился к ней и закричал – свирепо, бешено: