Вонгозеро 16 страница

– Ну куда же ты лезешь под колеса, чертова баба! Отойди, Маринка, ей‑богу, сейчас пришибу тебя уже, Леня, да уйми ты ее наконец!..

Подойдя поближе, я наконец увидела, в чем дело – хотя об этом можно было уже догадаться: тяжеленный Лендкрузер, словно застрявший в болоте бегемот, сидел глубоко в снегу – настолько, что казалось, будто у него вовсе нет колес; судя по его задранному вверх багажнику, передние колеса увязли глубже задних – похоже было, что он действительно провалился в какую‑то яму, из которой самостоятельно ему уже не выехать. Задом к нему, яростно дергаясь и ревя, надрывался освобожденный от прицепа пикап, за рулем которого, обернувшись назад и высунувшись почти по пояс из распахнутого окна, торчал Андрей; между двумя автомобилями трепетала туго натянутая ярко‑желтая лента троса, которым они были соединены друг с другом. Я увидела на обочине Мишку с короткой автомобильной лопаткой в руках, он был без шапки, и уши у него уже пылали от мороза; вторая такая же лопатка была у папы – видимо, копать сейчас, пока пикап, натужно рыча, пытался выдернуть Лендкрузер из снежного плена, было незачем. Сережи нигде не было видно – судя по всему, он был за рулем Лендкрузера.

Мимо меня, по направлению к притихшим, оставшимся сзади машинам, прошли Леня с Мариной – он тяжело опирался на ее плечо, и мне видно было, что она идет слишком быстро. Когда они поравнялись со мной, я услышала, как он говорит ей:

– …без тебя разберутся. Что ты пристала – заснул, заснул, какая разница, главное – вытащить, ты мне скажи лучше: куда ты Дашку дела? – И она, не слушая его, кричала одновременно с ним, зло, со слезами в голосе:

– …а ты что молчишь, как мы поедем теперь, не надо было первыми ехать, я говорила – не надо было, у нас там вещей сколько, одежда, продукты, куда мы теперь, ты подумал? подумал?.. потеряли машину… – И они прошли дальше – назад, к Паджеро, и я обернулась было посмотреть на них, но тут пикап заревел как‑то особенно отчаянно: взметая из‑под колес густую снежную пыль, Ленкдрузер вдруг вздрогнул и пополз наверх, задом, а пикап, тронувшись с места, медленно двинулся вперед, прямо на меня; я отпрыгнула в сторону, а папа, заглушая вой обоих двигателей, закричал:

– Пошел‑пошел‑пошел, давай, Андрюха, еще, ну давай!.. – И в этот момент вдруг послышался какой‑то резкий, неожиданный звук, и следом за ним что‑то оглушительно стукнуло: приглядевшись, я поняла, что трос, соединявший машины, лопнул; Лендкрузер тут же скатился обратно и застыл на прежнем месте, утопив свою широкую морду в снегу, а двигатель пикапа умолк, слепящие фонари погасли, водительская дверца распахнулась, и Андрей, торопливо выпрыгнувший на дорогу и обежавший машину, в наступившей тишине произнес с досадой:

– Бампер раскололи. Хорошо, не в стекло еще.

– Да потому что трос дерьмовый! – Наверное, папа сорвал голос, потому что теперь уже только сипел и выглядел таким расстроенным, что мне хотелось подойти к нему, положить руку ему на плечо и сказать – да не слушайте вы эту дуру, видно же, что это яма, вы тут ни при чем, но тут он с размаху воткнул – почти метнул – свою лопатку в снег; она погрузилась почти по середину своего короткого древка, и я раздумала влезать с утешениям. – Эти ваши японские тросы пижонские, хоть бы один металлический взяли с собой, путешественники, вашу мать, с вами только до булочной ездить!

– Не помог бы твой трос, – сказал ему Сережа, вылезший из Лендкрузера и с трудом выбирающийся на дорогу – лицо у него было злое и усталое, – слишком плотно сидит, только проушины бы вырвали. Надо еще подкопать, он нагреб опять под себя, Мишка, давай сюда лопату. – И они с папой принялись копать – судя по всему, не в первый и даже не во второй раз; а я сказала Мишке:

– Надень шапку, – но он даже не повернул ко мне головы, напряженно наблюдая за тем, как папа с Сережей возятся между Лендкрузеровых колес.

Папа поднял голову и сказал Андрею:

– Ну, что ты стоишь, давай, доставай свою ленточку японскую, одну порвали, теперь твою рвать будем.

– Если не откопать как следует, и она порвется, – хмыкнул Андрей, все еще с сожалением рассматривая расколотый бампер, – давай, я лучше за лопатой схожу, помогу вам?

Какое‑то время они копали втроем – сосредоточенно, остервенело, отбрасывая снег из‑под днища грузно осевшего Лендкрузера в сторону обочины, а мы с Мишкой танцевали вокруг них, не решаясь мешать им вопросами; я чувствовала, как, несмотря на теплые ботинки, от земли к моим коленям поднимается неумолимый холод, и боялась взглянуть на Мишку, который провел здесь, снаружи, гораздо больше времени, чем я. Вдруг Сережа, разогнувшись, вытер лицо и хмуро сказал:

– Бесполезно. Там уже лед внизу, так мы его точно не вытащим.

– Может, с той стороны попробовать? – спросил Андрей, показавшись с другой стороны машины; изо рта у него густо шел пар, брови и ресницы заиндевели, глаза слезились. – Если с разбега, может, я через эту яму перемахну, не успею провалиться?..

– Нельзя, – просипел папа, – откуда ты знаешь, насколько она большая, яма эта, еще одну машину посадим – считай, все, попали.

– Если эту яму объехать нельзя, – медленно произнес Андрей – и мне вдруг все стало ясно, хотя он не успел еще продолжить, я уже знала, что он сейчас скажет, – мы попали в любом случае, потому что дальше мы ехать не сможем, а возвращаться нам уже не на чем.

Этого не может быть, подумала я. Этого просто не может быть. Я не посмотрела на часы, сколько сейчас времени – десять вечера? Полночь? Я не могла спать дольше часа, может быть – двух, я просто задремала, мы не могли забраться так далеко.

– А далеко еще до Вытегры? – спросила я безнадежно, уже понимая, что услышу в ответ, и заранее сжалась, ожидая этого ответа, а они, словно по команде, обернулись и взглянули на меня, как будто сейчас только заметили – они взглянули на меня, как на сумасшедшую, и Андрей переспросил удивленно:

– Какая еще Вытегра? Мы давно ее проехали уже, – и только тогда я подняла руку и стала лихорадочно засучивать рукав, чтобы добраться до наручных часов, рукав зацепился за них и застрял, и я с силой рванула его на себя, рискуя порвать ремешок, и посмотрела на циферблат.

Часы показывали половину четвертого утра.

За моей спиной захрустели шаги.

– Ну, что? – спросила Наташа, подходя. – Как дела у вас? Ира и дети спят, но в Витаре холод такой собачий, Сережа, не у тебя ключи, я не хотела ее будить, надо бы машину завести, погреться немножко, а то дети замерзнут.

Я посмотрела на Сережу – он не ответил. Ну что же ты молчишь, подумала я, давай, скажи ей, давайте все вместе прикинем, надолго ли нам хватит бензина, если мы просто будем стоять здесь, возле этой ямы, непреодолимым барьером преградившей нам путь, отрезавшей нас от цели, посреди стылой, равнодушной пустоши, в которой до самого горизонта нет ни одного огня. Может быть, его будет достаточно, чтобы протянуть всю оставшуюся ночь и даже весь следующий день – а потом мы станем жечь наши вещи, одну за другой, сваливая их в жалкий, еле греющий костер, а потом мы снимем покрышки – сначала с одной машины, а потом и со всех остальных, и они будут гореть, окутывая нас черным, едким и вонючим дымом; а после, в самом конце, мы будем сдирать обивку с сидений, потому что она тоже горит и дает тепло, только обивку Лендкрузера не тронем, потому что она из кожи, а это значит, Лене с Мариной придется замерзнуть раньше остальных, чертовы пижоны, кожаный салон – с ужасом я услышала собственный смех, я была абсолютно, пугающе спокойна, страха не было – только какое‑то иррациональное, дурацкое торжество, я сейчас подниму глаза и скажу – я же вам говорила, ну, что вы теперь скажете?

– Мам, – сказал Мишка тихо, – ты чего?

Я повернулась к нему – он смотрел на меня, часто и удивленно моргая, и ресницы у него были совсем белые, а губы от холода едва шевелились, и тогда глупая, неуместная улыбка мигом слетела с меня, и я подпрыгнула к нему, сняла варежки и сжала обеими руками его щеки, его уши – хрупкие, как будто стеклянные от мороза, руки у меня были холодные и не смогли бы согреть его, я сжала сильнее – и он ойкнул от боли и мотнул головой, вырываясь.

– Ты замерз? Ты чувствуешь уши? Где твоя шапка? – Я стала стягивать свою шапку с головы, я его не согрею, мне ни за что его не согреть, господи, что же мне делать, кто угодно, только не Мишка, лучше бы мы остались там, дома, а он отталкивал мои руки и старался освободиться.

– Так, – сказал вдруг Сережа, в один прыжок перемахнув через внушительную кучу снега, отделяющую обочину от поглотившей Лендкрузер ямы, и быстрым движением выдернул из кармана Мишкиной куртки шапку, и я тут же поняла, что все время видела ее краешек, торчавший снаружи; вторым, таким же быстрым движением он натянул эту шапку Мишке на голову до самых бровей, – так, – повторил он, – вы идите в машину и грейтесь, а мы тут еще покопаем, – и тут же, словно разговор с нами был закончен, отвернулся и продолжил: – Надо копать вперед, пап, три мужика здоровых, победим мы эту гребаную яму, в конце концов, срубим дерево, топоры у нас есть, положим доски под колеса, нам все равно вперед надо ехать, не возвращаться же.

– Давайте‑ка перекурим это дело, – отозвался папа – сипло, но вполне бодро.

– Потом покурите, по дороге, – в тон ему сказал Андрей, – я замерз, как собака, пошли, посмотрим на эту яму, – и, не дожидаясь ответа, пошел – медленно, увязая в снегу почти по колено, обогнул неподвижный Лендкрузер и двинулся вперед, втыкая лопату в снег через каждые пару шагов, крикнув Сереже через плечо:

– Ты не заводи пока, просто свет включи, ни черта же не видно, – и папа пошел следом за Андреем, обходя машину с другой стороны, а Сережа полез обратно, в кабину.

Мы стояли на обочине – я, Мишка и Наташа, и смотрели на них, позабыв на какое‑то мгновение о холоде, надеясь в любую секунду услышать, что яма закончилась, что она оказалась невелика и потребуется совсем немного времени, чтобы вызволить замершую в ней машину и проложить дорогу для остальных, беспомощно столпившихся на ее краю; я обхватила Мишку обеими руками и прижалась щекой к ледяному рукаву его куртки и почувствовала, как он еле заметно дрожит от холода.

– Ну что ты там возишься, Серега? – повторил Андрей нетерпеливо – он уже отошел шагов на семь‑восемь и почти скрылся в темноте. – Давай, включай свет! – Но Сережа почему‑то не реагировал – с обочины было видно, что он просто сидит в кабине, не двигаясь, а потом он вдруг распахнул дверцу и встал на подножке, внимательно всматриваясь вперед, и тогда мы тоже посмотрели в ту сторону – туда, где и беззвездное небо, и деревья, и снег – все было неразличимо, одинаково, густо и черно, словно там, впереди, не было вообще ничего – край Вселенной, абсолютная пустота, и прямо посреди этой пустоты мы увидели то, на что смотрел Сережа: светлую дрожащую точку, которая – и через несколько мгновений в этом уже не оставалось никаких сомнений – постепенно становилась ярче и увеличивалась в размерах, что могло означать только одно – она приближалась к нам.

– Что это такое? – спросил Мишка и высвободился из моих рук. Я сделала несколько шагов вперед, словно эти несколько шагов позволили бы лучше рассмотреть неизвестную точку, постепенно увеличивавшуюся на наших глазах и похожую теперь скорее на пятно, яркое пятно с размытыми краями.

– Кто‑то едет сюда, к нам, с той стороны, да? – спросила Наташа.

Растолкав нас, мимо пробежал папа – стягивая на ходу вязаные перчатки, он рванул было к Витаре, но потом, чертыхнувшись, повернул назад, к Лендкрузеру, и, распахнув заднюю дверь, принялся шарить за водительским сиденьем; когда он снова появился снаружи, в руках у него был карабин.

– Андрюха! – хрипло крикнул он в темноту. – Иди сюда, быстро! – Но Андрей и сам уже торопливо возвращался; он встал рядом с нами и воткнул лопату в снег, возле своих ног – ее черенок был слишком коротким, чтобы на него опереться.

Пятно, приблизившись, распалось на несколько отдельных точек – судя по всему, то, что двигалось нам навстречу, было на самом деле гораздо ближе к нам, чем могло показаться вначале; не прошло и нескольких минут, как уже виден был оранжевый мигающий огонек в самом верху и четыре широко расставленных, ярко‑желтых огня под ним; в наступившей тишине отчетливо послышался рокот, совсем не похожий на звук автомобильного двигателя – низкий, глухой и какой‑то размеренный, как будто были слышны паузы между каждым его оборотом – словно он, этот звук, принадлежал чему‑то гораздо более крупному, чем обычный легковой автомобиль.

– Что это – танк? – спросила Наташа со страхом.

– Похоже, что это грейдер, – ответил Андрей после паузы.

– Что?

– Грейдер. Машина такая, которая чистит дорогу.

– Господи, – сказала она, – кому могло понадобиться в такое время чистить дорогу. И главное – зачем?

– Похоже, мы это как раз сейчас и узнаем, – сказал Андрей.

Я почувствовала, как что‑то твердое больно опустилось мне на ногу, и взглянула вниз – плотно прижавшись спиной к моим коленям, пес, казалось, сел своим худым, костлявым задом прямо на мой ботинок и замер.

– Девочки, идите‑ка назад, к машинам, – сказал папа вполголоса, – мы тут сами разберемся, – но ни я, ни Наташа не двинулись с места, завороженно наблюдая за тем, как размытое светлое пятно постепенно приобретает очертания. Грейдер оказался похож на трактор – собственно, это и был трактор: большой, желтый, с тремя парами огромных черных колес. Громыхая, он приблизился и замер метрах в десяти от глубоко вкопавшейся в снег морды Лендкрузера, ослепив нас широко расставленными фонарями, со своим огромным, угрожающе задранным ковшом напоминающий скорее гигантское доисторическое животное, чем машину, управляемую человеком, а мы просто стояли и смотрели на него – не пытаясь ни укрыться, ни сбежать, словно все, что могло бы сейчас произойти, вряд ли было бы страшнее медленной и мучительной смерти от холода, грозившей нам, останься мы по эту сторону ямы. У того, кто находился в кабине грейдера, было перед нами, столпившимися на дороге, неоспоримое преимущество – ему было видно нас в мельчайших подробностях, в то время как мы слышали только его голос, прозвучавший сразу после того, как тяжелая машина встала и ее оглушительно рокочущий двигатель умолк:

– Эй, вы! – произнес голос. – Случилось что? – И прежде чем мы, остальные, успели сообразить, что ответить на этот странный вопрос, потому что беспомощно накренившийся Лендкрузер, ярко теперь освещенный, говорил сам за себя, Наташа неожиданно шагнула вперед и заговорила торопливо и громко:

– Здравствуйте! – сказала она. – Мы застряли, понимаете, тут на дороге какая‑то яма у вас глубокая, не можем проехать, если бы вы нас дернули немного, мы ужасно замерзли, у нас там дети в машине, может быть, вы нам поможете, нам просто проехать, очень сложная дорога!.. – После этих слов она замолчала, так же неожиданно, как и прежде заговорила, и в течение нескольких минут ее невидимый собеседник ничего не отвечал, как будто ему требовалось время, чтобы внимательно рассмотреть нас и убедиться в том, что мы не представляем для него опасности. Наконец он задал еще один вопрос:

– Много вас?

Именно в этот момент я заметила, что папа исчез – его не было видно в круге света, отбрасываемого яркими фонарями грейдера, в котором мы остались теперь впятером; главное, чтобы она не ляпнула что‑нибудь лишнее, подумала я, он же видит, что здесь четыре больших машины, и ни за что не поверит в то, что нас только пятеро, но она сказала:

– С нами дети, и еще у нас там, в машине, раненый, вы не думайте, мы здоровы, нас бы просто дернуть, видите, мы застряли. – Она говорила одновременно настойчиво и просительно, и еще она улыбалась – так, словно и не ожидала от незнакомого человека на грейдере ничего плохого.

– Помочь‑то можно, – произнес голос, сильно окая, и я немедленно вспомнила, что именно так, незлобиво и почти дружелюбно, говорил человек в лисьей шапке, встретившийся нам неделю назад на лесной дороге перед Череповцом, – отчего ж не помочь‑то хорошим людям, – продолжал он, – если они хорошие, люди‑то. Время сейчас неспокойное, помогать надо хорошим людям, так что пускай этот ваш мужик с ружьем уберет его, ружье свое, и выйдет обратно на дорогу, чтобы я его видел, и тогда я, может, тоже стрелять не стану, – он выговаривал слова медленно и как будто с трудом, как человек, которому нечасто приходится произносить такие длинные предложения, – слышишь, мужик? – Теперь в его голосе не осталось уже и следа дружелюбия. – Ты давай, выходи обратно, а то я не стану дожидаться, тоже стрельну сейчас, добром выходи, и тогда поговорим, раз уж мы все тут хорошие люди.

– Пап, – негромко позвал Сережа, – но откуда‑то справа уже послышался скрип шагов, и папа не спеша, с явной неохотой вышел из темноты и встал рядом с нами, воткнув карабин прикладом в снег и далеко отставив руку, сжимающую ствол. Лицо у него было раздосадованное, губы поджаты.

Вероятно, обладателю голоса показалось, что теперь, когда мы все у него перед глазами, в то время как сам он по‑прежнему остается для нас невидимым, ему ничего не угрожает, потому что он произнес значительно более спокойно:

– Ну, вот. Только ты его на снег положи, ни к чему тебе в руках его держать, ружье‑то, – и умолк, ожидая ответа; и папа сипло прокричал куда‑то между желтых фонарей, туда, где угадывались очертания кабины:

– Ты, хороший человек, и сам с ружьем, я так понял! Ты меня видишь, а я тебя – нет, так что я погожу пока на снег его класть, давай сначала так поговорим!

Это папино предложение, казалось, заставило незнакомца крепко задуматься, потому что снова наступила тишина, и мы ждали его ответа, чувствуя себя такими же беспомощными в круге света, как мотыльки, попавшие в нематериальный, но от этого не менее прочный плен садовой лампы.

– Ладно, – наконец сказал он. – Стойте, где стоите, я сейчас к вам подойду. – И где‑то в самом верху, под четырьмя яркими фонарями, распахнулась дверь, кто‑то тяжело выпрыгнул на снег и неторопливо зашагал в нашу сторону.

Даже теперь, на свету, как следует рассмотреть незнакомца нам не удалось: воротник его овечьего тулупа был поднят, а шапка надвинута по самые глаза; судя по голосу, он был далеко не молод, и поэтому я удивилась тому, каким высоким и крепким он оказался – тяжеленный тулуп сидел на нем внатяг. Широко расставив ноги, он остановился возле внушительного металлического ковша и положил на него руку; во второй руке он действительно держал ружье, снятое с плеча.

– Дергать смысла нету, – сказал он, – это не яма, а перемет – дорога тут неровная, с уклоном, а место открытое – вот снегу и нанесло. Дальше еще километра четыре‑пять такой же дороги, без меня не проедете.

– Чего вы хотите за то, чтобы помочь нам? – тут же спросила Наташа, и он невесело хмыкнул:

– А что у вас есть такого, что мне надо?

– У нас есть патроны, лекарства и немного еды, – быстро сказала я, потому что мужчины по‑прежнему настороженно молчали, а сейчас обязательно нужно было говорить что‑нибудь, я чувствовала почему‑то, что человек этот совершенно для нас не опасен и единственное, что важно сейчас сделать, – это доказать ему, что и мы, мы тоже не причиним ему никакого вреда, что мы действительно «хорошие люди», я хотела сказать что‑то еще, может быть, разбудить и привести сюда детей, чтобы он их увидел, но Сережа положил руку мне на плечо и спросил незнакомца:

– А вы, собственно, что здесь делаете? – И высокий человек с ружьем повернул к нему голову и прежде, чем ответить, какое‑то время молча его рассматривал.

– Я‑то? – переспросил он после паузы. – Живу я здесь. Тут у нас асфальта нету, грейдер нужен и зимой, и весной тоже, как снег сойдет, иначе не проехать. Я чищу.

– Что, и сейчас тоже? – прищурившись, уточнил Сережа. – И сейчас чистите?

– Сейчас чистить ни к чему, – серьезно сообщил незнакомец, – здесь и раньше‑то мало кто ездил, а теперь и вовсе, и по нынешним временам, может, оно и к лучшему. Деревня наша наверху, дорогу хорошо видать. Не сплю я ночами, сон стариковский, короткий, увидал вас на дороге, дай, думаю, посмотрю, что за люди. Так вам помощь‑то нужна или еще постоим, поразговариваем?

– Конечно, нужна, – поспешно сказала Наташа и закивала, – очень нужна. Спасибо большое.

– Ну, тогда вот что, – ответил незнакомец, – я снег перед машиной отгребу, как смогу, под колесами сами подкопаете, а потом за мной поедете и выберетесь. – Он повернулся было к грейдеру, чтобы возвратиться в кабину, но в последнюю минуту остановился и бросил папе, глядя на него через плечо: – А ты давай, дядя, ружье свое убирай уже и бери лопату, она сейчас полезней будет.

Для того чтобы убрать рыхлый снег, в котором Лендкрузер сидел уже по самый передний бампер, грейдеру понадобилось всего два движения: с удивительной для такой громоздкой машины ловкостью он крутанулся, встал боком, и за его передними колесами обнаружился еще один ковш, гораздо тоньше и длиннее первого, который выдвинулся, словно лезвие перочинного ножа, и срезал пышную снежную подушку, преграждавшую нам путь, – легко и без усилий, как срезает бритва мыльную пену с подбородка; а потом, подцепив образовавшуюся кучу снега передним, широким ковшом, просто спихнул его с дороги, в поле. Грохот этого трактора, похожего теперь со своими растопыренными ножами на огромный катамаран, разбудил всех остававшихся в машинах – первой прибежала Марина с испуганными, круглыми глазами и, поглядев на грейдер и отчаявшись в этом шуме уточнить у кого‑нибудь из нас, что он здесь делает, убежала назад и вернулась уже с Леней; Ира пришла чуть позже – когда грейдер, закончив работу, отъехал чуть в сторону, – за руку она держала мальчика, и, может быть, именно поэтому, когда незнакомец снова показался на дороге, ружья у него в руках уже не было – вероятно, в этот раз он решил оставить его в кабине.

– Все! – крикнул он. – Теперь копайте! – и пока Сережа, папа и Андрей вынимали лопатами оставшийся снег, забившийся Лендкрузеру под днище и между колесами, он наконец подошел к нам и остановился перед мальчиком.

– Звать‑то тебя как? – спросил он – и тон его, к которому я уже успела немного привыкнуть, ничуть не изменился оттого, что он обратился к ребенку – он не стал говорить громче, как часто делают те, кто редко общается с детьми, он даже не улыбнулся – а просто задал мальчику вопрос тем же голосом, каким до этого разговаривал с нами.

Мальчик быстро отступил назад и спрятал лицо в складках Ириного стеганого пальто и еле слышно прошептал прямо в эти складки:

– Антон.

– И куда ты едешь, Антон? – спросил тогда незнакомец, и мальчик ответил ему, еще тише:

– …на озеро.

Человек выпрямился и еще раз оглядел нас – троих мужчин, суетившихся возле Лендкрузера, Леню, тяжело опиравшегося на Маринино плечо, окоченевшего Мишку, и сказал:

– Ну вот что, Антон. Озеро твое, видать, далеко отсюда, а время позднее, надо бы тебе в тепле переночевать, – и продолжил, обращаясь уже к Ире:

– Как закончите, поезжайте за мной – тут недалеко, километра четыре, по такой дороге ночью ездить ни к чему – отдохнете, детей погреете, а завтра поедете, – и не дожидаясь ответа, словно вопрос был уже решен, повернулся и зашагал обратно, к своей огромной машине.

Через полчаса работа была завершена – освобожденный Лендкрузер, вцепившись в обнажившийся из‑под снега лед своими шипованными колесами, выкарабкался наконец из своей мерзлой ловушки и подкатился к стоящему впереди грейдеру, а за ним, осторожно и медленно, неопасный теперь участок преодолели и все остальные. Сразу после этого грейдер не спеша двинулся вперед, раздвигая перед нами снег – уже не такой глубокий, как в том месте, где мы застряли, но по‑прежнему способный осложнить, а то и преградить нам путь; то и дело незнакомец распахивал дверцу и предупреждающе выбрасывал в сторону руку в толстой вязаной перчатке, и тогда нам приходилось останавливаться и ждать, пока грейдер утюжил рыхлую белую поверхность дороги.

Когда мы добрались до деревни, была уже половина шестого утра – все мы устали, замерзли и обессилели настолько, что приглашение отдохнуть и немного поспать в доме этого большого незнакомого человека, который поначалу так насторожил нас, ни у кого не вызвало возражений. Остальная деревня вся была в стороне, в нескольких сотнях метров – она была совсем маленькая, восемь‑десять тесно стоящих бревенчатых домов, недоверчиво обращенных к нам своими темными, трехоконными фасадами, с толстыми, как на рождественской открытке, белыми шапками снега на крышах, и только громадный, почерневший от времени сруб нашего хозяина стоял отдельно, почти у самой дороги. Когда мы ставили машины (для этого нам пришлось съехать с дороги и обогнуть этот высокий дом со странной, асимметричной крышей, один скат которой был почти вдвое длиннее другого и доставал почти до самой земли, похожий на заваленный снегом горнолыжный спуск), мы поняли причину этой обособленности – за домом неожиданно обнаружилась расчищенная площадка, и возле навеса, служащего, судя по всему, укрытием для грейдера, на толстых металлических опорах стояла большая, плотно укутанная снегом цистерна.

– Солярка? – с деланым равнодушием спросил Сережа, кивая головой в сторону цистерны, и хозяин кивнул:

– Точно, – и затопал на крыльце, стряхивая снег.

В то, что человек этот живет здесь один, трудно было поверить – с улицы дом казался слишком большим, но когда мы вошли вслед за хозяином внутрь, вместо жилых помещений за входной дверью оказалась просторная неосвещенная двухъярусная галерея, уходящая далеко вправо и явно не заканчивающаяся за углом; где‑то в самой глубине этой галереи кто‑то невидимый – какое‑то большое животное, может быть, корова или свинья – гулко завозился и затопал, видимо, услышав наши шаги. Места в этих странных сенях оказалось так много, что все мы – двенадцать человек, включая хозяина, – поместились в них легко, не мешая друг другу; только когда входная дверь была, наконец, закрыта, он распахнул вторую, ведущую куда‑то во внутренние помещения дома.

Внутри наш хозяин скинул тулуп и шапку и жестом предложил нам сделать то же самое – и тогда я наконец смогла рассмотреть его как следует. Он оказался совершенно лыс, с густыми, кустистыми белыми бровями и такой же белой бородой, но возраст его определить было невозможно – я одинаково готова была бы поверить в то, что ему не больше шестидесяти, и в то, что ему все семьдесят пять. Смущало то, что был он невероятно могуч – крупнее любого из наших мужчин – и держался очень прямо; я бы не удивилась, если бы в этот момент откуда‑то из недр этого огромного, странного дома вынырнула какая‑нибудь миловидная молодая женщина и назвалась бы его женой – но единственным, кто встретил нас, оказалась старая лохматая собака, лежащая на полу, возле печки; когда мы вошли, она повернула к нам голову со слезящимися, мутными глазами, но не встала, а просто слабо вильнула хвостом. Наклонившись, он похлопал ее по спине, а потом сказал, словно в оправдание:

– Старая она, кости у ней стынут, остальных‑то я во дворе держу, а эту в дом взял, жалко. Вы давайте, кобеля своего сюда лучше заводите, здесь ему безопасней, они у меня закрытые, но утром я их выпущу, порвут.

Я подумала о том, что пока мы подъезжали, пока ставили машины, пока выгружали вещи, необходимые для ночлега, я не видела во дворе никаких собак; на самом деле, кроме цистерны и навеса для грейдера, на этом странном дворе не было вообще ничего – ни поленницы, ни колодца, ни даже плохонького сарая. Все разъяснилось почти сразу же, когда Марина смущенно попросила показать нам туалет – осторожно следуя за хозяином по неосвещенной галерее, мы с удивлением поняли, что и пресловутый этот туалет, и дрова, и хлев, и даже колодец – словом, все, что обычно бывает расположено снаружи, во дворе, в этом необычном доме было спрятано под крышей; по сути, большая часть этого громадного дома и была двором, просто убранным за толстые, серые бревенчатые стены. Строго наказав нам «спичек не жечь, у меня там сено наверху, я дверь оставлю отворенной, назад дорогу найдете», он удалился, предоставив нас самим себе, и пока Марина в отчаянии сражалась в полутьме со своим белоснежным комбинезоном, а мы, остальные женщины, ждали своей очереди, я повернулась к Ире и еле слышным шепотом произнесла то, что занимало сейчас – и я была в этом абсолютно уверена – мысли каждого из нас:

– Ты видела эту цистерну? Если она хотя бы наполовину полная… – И она молча кивнула мне и прижала палец к губам.

Несмотря на внушительные размеры, жилых помещений в доме оказалось мало – всего две небольшие клетушки, устроенные вокруг печи, и мы ни за что не разместились бы здесь, если бы не наши добротные спальные мешки. Не задавая нам никаких вопросов, старик одним махом разрешил все возможные проблемы и споры, скомандовав «мужики наверх, на чердак, бабы с дитями – на печку»; и пока мужчины, скрипя почти вертикальной лестницей, больше похожей на обычную стремянку, по одному переправлялись наверх, в задней комнате мы действительно обнаружили на печи просторное спальное место, наверняка принадлежавшее самому хозяину. Пока мы с трудом – потому что для четырех женщин и двоих детей места все‑таки было недостаточно – укладывались на этой печи, ведущая на чердак лестница снова заскрипела – кто‑то спускался вниз, и пес, улегшийся было рядом на полу, резво вскочил на ноги и зарычал, так что мне пришлось спустить вниз руку и положить ему на холку.